Ира Зима - Гелен Аму. Тайга. Пионерлагерь. Книга первая
За окном сквер больничный, жилые дома за дорогой, звонки трамвая, свистки троллейбусов, где-то шумят дети, и так нестерпимо захотелось туда, в город, прочь от потенциалов смерти, тут они рядом, тремя этажами ниже, я чувствую, размещен морг, и не хочу сейчас знать это, хочу к детским голосам, во двор, и еще дальше. Тайга конечно примет меня, возродившая мою внутреннюю память она всегда будет близка мне, но мне вообще-то некуда бежать, мой дом везде, ничто в этом мире невозможно отрицать, все в нем сопричастно ко мне, во всем есть я, даже этот мерзкий кафельный пол отзывается отзвуком творения, все есть жизнь и ее течение. Трогаю прохладное стекло витража, шершавый поддонник и все под руками откликается жизнью, словно приветствует меня, словно все, что есть, радо меня знать, все мне близко, все знакомо, и нигде нет зла. Абсолютное соединение с миром просквозило меня как квантовым штормом, миллион вольт щелкнуло мгновенно и опустило, жизнь это я, она рождает меня вновь и вновь, но где-то далеко в темноте и небытии, я ее причина.
Когда я только родилась, все было сложнее: беспомощность это отвратительно; тогда меня туго спеленали — двинуться никак невозможно, осознать себя невозможно, и отнесли в «детскую», где лежали десятки таких же новорожденных; все эти завернутые бревнышки вокруг так истошно орали, а мне надо было вспомнить, зачем я тут, чего ради такие страдания, ограниченности и неудобства? Все это было чистым кошмаром после той свободы, к которой так стремится во мне все и сейчас, и по-прежнему я тут и не младенец, но зачем. С каждым мгновением после рождения я все больше и больше забывала себя и эту осознанность всего, что со мной было до рождения. В утробе я любила дергать пуповину и отскакивать туда-сюда, было весело; позже, когда стало тесно, мне нравилось слушать, что происходит вовне, оттуда пробивались проблески, звуки, и я понимала все, если не речь, то эмоции волнами настигали меня и материнские, и внешние. А еще раньше, пока не отрасли руки-ноги, я видела космос, находилась сразу и в утробе, и в мега-мире; космос со всеми млечностями и есть мой дом, я помню, как заземлилась и была готова прийти в мир; я всегда готова родиться, но каждый раз рождение это шок, предпочла бы делать это реже, такие это невосполнимые энергозатраты. Зачем мне вся эта суета перерождений, если мое «я» уже неизменно? Рождаться раз в тысячу лет логичней, вот как не крути природе это ближе, а человек все никак не войдет в разумное царство, все не может поднять свою внутреннюю частоту до жизнеутверждающего уровня, и вот этот самый человек меня совсем задолбал! Нет, ну вот честно, задолбалась мотаться туда-сюда, хочу остаться уже хоть где-нибудь!
Визг сигнальных аппаратов в коридоре за распашными дверьми достиг невыносимого свиста, стою у окна, не в силах оторваться от жизни, заткнула уши, на мне местами рваная тряпка-сорочка в мелкосизый цветочек стоит хрустким колом. Сбежать бы, но не в этом же? В палату врывается женщина в сестринском чепце и с ужасом на глазах смотрит на меня как на ожившего мертвяка, а я невыносимо рада ее видеть просто так, рада тут быть и улыбаюсь ей автоматически до ушей. Чувствую натяжение мышц в улыбке, словно улыбаюсь и не я, а мое тело радо жить, счастливо, что я не сбежала в млечности, мое тело не хочет в морг, оно хочет жить тысячу лет. Счастье тела передалось и мне, такое безусловное, которое впрочем всегда является моей частью, вообще-то я очень люблю здесь быть, я люблю здесь абсолютно все. Мне не нужно только красивое, сущее со мною везде, приникает в меня постоянно через все вещи, оно сочится не только от природы, но и через все, что сделано человеком: ободранная лавка в парке, колченогий стул, обшарпанный диван соединяют с миром так же прочно, как и существование среди звезд. Мне нет разницы, где быть, но тут родное мне все, все от самого начала, и история, и все ею опрокинутое, вс е, что есть, откликается сопричастностью, близостью, счастьем присутствия — я здесь. Эта женщина, зачем-то утратившая себя в надуманной старости, не может поверить в меня, а я так рада видеть и знать ее. Скоро эта буквальность моего восприятия рассеется в будничности, немного притрется, но сейчас все остро, я так сильно чувствую ее сейчас, эту незнакомую женщину, и так много знаю о ней, нет, не факты, а то, что за ними, ее свет, надежды, рождение души, я словно помню это. И она узнала меня, но только на мгновение, это был бестелесный луч, прикосновение изначальной памяти, но все погасло, она быстро стряхнула невыносимое видение с себя, вспомнила, кто она здесь:
— Да ты что творишь? Две недели под капельницей и так соскочить! — и уже толкает меня снова к агрегату, а я его боюсь. Я, что, в плену?
— Да все со мной в порядке! Не хочу я эти штуки в вены, пусть доктор скажет, что все нормально, и я домой поеду! Две недели? Я тут две недели?
— Вот еще, ложись, сейчас этот твой придет и договаривайся, и доктор придет, только я все пристегну обратно, а то меня уволят… — она сказала все мирно, и я уступила, но это прям пытка.
— «Этот» — это кто? — она прытко вкручивала в мои вены все иглы и шнуры обратно, хоть фильм ужасов снимай.
— Да я почем знаю, то один, то другой, сегодня другой, вчера был блондин, так тут санитарки коридор по триста раз моют, совсем совести нет, девицы бесстыжие.
— Почему бесстыжие? Это Ванька, он мне брат, так что пусть моют. А другой кто?
— Так вот он…
Егор зашел по-хозяйски, смотрю, и кресло тут удобное стоит, в руках чай, поздоровался с медсестрой автоматически, на чем-то в журнале сосредоточен, читать на ходу для него нормально, посмотрел и снова в журнал, потом вскинулся и стакан чуть не выронил, а я сижу на койке, улечься, как труп пластом, я все же наотрез отказалась.
— О, очухалась! Ну что, как там было? Слышала, как я матерился? — он поставил стакан на тумбочку по-больничному облупленную, как такие больные как я, в бессознанке, умудряются так уродовать тумбочки. Или их сразу такими изготавливают, чтобы привнести в палату потенциальную живость?
— Я была на дереве, там за окном ничего не слышно, — очень рада его видеть, словно вспомнила, зачем родилась, кажется все из-за него.
— Я везде матерился, везде должно быть слышно, и по ту сторону тоже! Вместо того, чтобы делом заниматься, торчу тут! — уселся на край медмахины, даже у него ноги с такой койки свисают, сидит и болтает ими в воздухе беспечно как пацан, словно ничего плохого еще не случалось.
— Так не торчи. Зоя где? — да, испугать мою бабушку не просто, ну «кома» у внучки и ладно, главное — руки-ноги целы.
— Документы на эксгумацию твоего деда готовит, с Таей на пару по инстанциям бегает. Ну, Зоя, конечно, сильно меня удивила, ты в «коме», а она так посмотрела и говорит: «Очухается, сейчас сил накопит и вернется», и спокойненько поехала заниматься делами! И ты знаешь, мне как-то это состояние передалось, врач что-то там говорил про отмирание мозга, что ты не жилец и все такое, так мы тут поэтому и торчим с Ванькой безвылазно, а то эти горе врачи еще что отключат нечаянно.
— Ничего себе, спасибо. Так вы тут все две недели? Слушай, я бы домой уже поехала, ужасно не хочу тут оставаться, ужас как не хочу… Это была Наташа?
— Да, похоронили уже…
— Я думала — это моя мама, сначала так показалось… — картинка перед глазами стоит один в один, лица нет, все разбито, и сердце упало в детство, ухнуло в ужасе.
— Ты откуда знаешь? Ты же не видела материалы дела… Как ты их достала, тебе девять лет всего было, я же спрятал все специально! — теперь я вижу это уханье и на его лице.
— Так я забралась к тебе домой через балкон, мне надо было знать. Маму кто-то убил так же, да? Мне надо было в Краков именно поэтому, такое не простить и забыть нельзя, думала, приеду на место и все пойму, пойму, кто это сделал, ну знаешь, «стены помнят»…
— Ну, я же все сделал, чтобы ты этого не знала!
— Успокойся уже… и…
— Это ты и… Рассказывай.
— Нет.
— Тогда я, а там добавишь, бодаться с тобой сил нет… У Валевского в комнате везде твои следы, и мне конечно надо тебя выпороть, это все, что я хотел сделать, как только ты очухаешься, но тут кое-что уже утряслось. Даже не знаю, с чего начать… Наташу похоронили, ее отец молчит, ни слова не сказал как его «взяли», но скорее всего много ему не дадут.
— При чем тут он?
— Он убил Игоря Валевского из «именного», влез на лоджию и выстрелил, в лоб…
— Да знаю я, что в лоб, так это не Ромка?
— Так ты там была? Вот коза! При чем тут Ромка? Ты думала, это он? Ну ясно… Это не он, дед увез его, сразу в отставку подал, и где они не знает никто! И с возможностями Меркулова они уже могут быть даже не в стране, ради внука он сделает все, чтобы уберечь его от такого. Почему ты решила, что это Ромка?
— Ну, после выстрела я выползла из комнаты, мне казалось, что в Игоря попали случайно, там была моя голова, и я увидела Ромку с лестницы через витраж, ну он точно меня видел у отца, потому что стал орать на меня, ну я догнала его, и кинул потом сильно на газон и…
