Дэвид Моррелл - Изящное искусство смерти
Оставаясь спиной к нам, мужчина вышел на середину улицы. Я заметила, что он хромает. Руки он прижимал к груди, как будто был ранен.
— Вы подготовились, Маргарет? — спросил отец.
— У меня была для этого целая жизнь.
Высокий мужчина тем временем склонился вправо — видимо, так легче было переносить боль.
Хотя я видела его через окно и со спины, я чувствовала, как он буквально впился глазами в здание, где раньше помещалась лавка Марра.
В восточной стороне загудели полицейские трещотки.
Мужчина склонил голову в том направлении, борясь с желанием убраться отсюда.
Отец открыл дверь и позвал:
— Джон Уильямс?
Мужчина развернулся к нам.
— Джон Уильямс, это вы?
— Кто со мной говорит?
При свете луны я разглядела, что правая сторона его пальто выпачкана в темной жидкости.
— Да, вы Джон Уильямс. Вас я бы узнал где угодно.
— Вы меня с кем-то путаете.
— Это невозможно.
Вдруг из темноты, сгустившейся за фонарными столбами, раздался женский голос:
— Джон Уильямс!
К нему присоединился другой:
— Джон Уильямс!
И еще один:
— Джон Уильямс!
— Кто вы? — крикнул мужчина.
Из противоположной стороны прилетел голос еще одной женщины:
— Джон Уильям-сын!
И другие подхватили:
— Джон Уильям-сын!
Теперь крики женщин доносились беспрерывно, из разных мест.
— Джон Уильямс!
— Джон Уильям-сын!
Внезапно одно «заклинание» сменилось другим. Женщины все вместе завопили:
— Сын Джона Уильямса! Ты — сын Джона Уильямса!
Бруклин не выдержал и поспешно захромал в западном направлении, к Тауэру, который служил условной границей между нищенским Ист-Эндом и приличной частью города.
Но ему почти сразу пришлось остановиться. Шеренга констеблей выступила из темноты и, рассредоточившись по всей ширине улицы, двинулась к Бруклину. Лучи фонарей были направлены ему прямо в глаза. Отец специально проинструктировал полицейских, чтобы они оставались в засаде, пока женщины не заведут свою «песню».
Бруклин развернулся на сто восемьдесят градусов и увидел перед собой другую шеренгу. Полицейские так же растянулись от одного края улицы до другого и светили фонарями прямо в глаза попавшему в западню полковнику.
А женщины продолжали надрываться:
— Джон Уильямс! Джон Уильям-сын! Сын Джона Уильямса!
Затем крики прекратились.
Констебли тоже остановились. И только ветер продолжал мчаться вдоль по улице.
А в темной лавке отец повернулся к Маргарет и спросил:
— Вы помните, о чем мы договаривались?
— Как я могу забыть? Уйдите с дороги. Мне нужно кое-что сказать сыну.
Я отпустила ее руку.
Маргарет вышла на улицу.
Я пошла следом. Поскольку Маргарет ни за что не появилась бы здесь, если бы не моя настойчивость, я чувствовала себя обязанной помогать ей, как смогу.
— Роберт? — позвала она.
Бруклин настороженно обернулся к женщине.
— Роберт? — повторила она, приближаясь к сыну.
— Кто меня так называет?
— Твоя мать.
Бруклин отшатнулся, словно его качнул порыв ветра.
— Нет. Моя мать погибла много лет назад. При пожаре.
— Сэмюель погиб, но я выжила.
Она медленно шла к Бруклину, и в каждом шаге ощущалось охватившее женщину эмоциональное напряжение.
Полковник сделал еще шаг назад.
— Это ложь.
— Несмотря на рану, я смогла выбраться из огня.
— Ты лжешь!
— Огонь изуродовал мне лицо. Видишь этот шрам, Роберт? Вот он, на левой щеке. Каждый день этот шрам напоминает мне о том, каким дерьмом был Джон Уильямс и какую мразь мы с ним породили на свет! Каждый день я молю Господа, чтобы Он опустил на меня Свою карающую длань!
— Не называй меня мразью!
— Как бы я хотела никогда не появляться на свет, чтобы не рожать тебя!
— Ты не моя мать! Ни одна мать не может говорить так о своем сыне!
— Кто еще знает, что ты мучил животных, сидя под причалом?
— Нет.
— Ты связывал им лапы и надевал на них намордник.
— Ребенок не понимает, что делает или почему он это делает. Но я учился на ошибках. Я улучшу этот мир.
Маргарет подошла еще ближе.
— Убивая?
— Двадцать лет, которые я провел в Индии, мне приказывали убивать. Я получал повышение по службе, меня награждали медалями, а в Англии за то же самое я бы отправился на виселицу. Не говори со мной об убийствах. Убийство само по себе не является злом, все зависит от точки зрения.
— Ты лишился рассудка.
— Тогда и Англия лишилась рассудка!
— А как быть с теми пятью несчастными, которых ты зверски убил в субботу вечером? Среди них были две женщины и двое детей!
— Я не признаюсь в убийстве в субботу вечером. Но в Индии мне довелось убить множество женщин и детей, и меня за это отмечали. Мои командиры говорили, что так нужно для империи. Но на самом деле они хотели сказать: так нужно, чтобы богатые стали еще богаче на торговле опиумом.
— А те, кого ты прикончил в понедельник? Они никак не связаны с торговлей опиумом.
— И в убийстве в понедельник я тоже не признаюсь. Но если смерть пяти, десяти или тысячи человек спасет миллионы от пожизненной нищеты, с этими потерями можно смириться и эти люди будут героями. Если ты действительно моя мать, ты скажешь, сколько ты, я и Сэмюель зарабатывали каждый день. Ты рылась в грязи на берегу, искала куски угля, а мы с Сэмюелем горбатились, собирая золу.
— Все мы? Если нам везло, то выходило два шиллинга в день.
Маргарет подошла к Бруклину почти вплотную.
— Допустим, четырнадцать шиллингов в неделю. Даже меньше фунта. Этого было недостаточно, чтобы нормально питаться и жить в комнате без крыс. Когда я вернулся из Индии, один землевладелец заплатил мне тысячу шестьсот фунтов за то, чтобы стать армейским офицером. Ты знала, мать, что большинство офицеров в наших войсках получают звания не за годы службы? Они покупают их у отставников. И вот этот недоумок был просто счастлив заплатить мне тысячу шестьсот фунтов, чтобы занять мою должность полковника. Тысяча шестьсот фунтов за право стать убийцей. Если ты действительно моя мать, как утверждаешь, ты скажешь мне, что я получал в церкви каждое воскресенье, когда приходил туда учиться читать.
— Булочку.
— Прежде я радовался, если мне удавалось попробовать крошки от булочки. Когда я работал помощником мусорщика и собирал золу в домах богатеев, я видел такие вещи, о существовании которых прежде и не подозревал. В некоторых домах было по восемь-десять комнат, и каждая размерами превосходила ту жалкую хибарку, в которой ты, я и Сэмюель вынуждены были ютиться втроем. Я видел роскошные одежды, совсем новые и такие дорогие, что мне казалось, будто я сплю. Я видел, как за один день в таких домах поглощали больше еды, чем мы трое могли позволить себе за неделю. И сколько миллионов людей по всей Англии страдают так же, как страдали мы с тобой, а, мать? Когда я смотрю на лорда Палмерстона и его богатых, влиятельных и высокомерных друзей, когда я читаю в их глазах бесконечную алчность и пренебрежение к беднякам, я ощущаю такую ярость, что с трудом нахожу в себе силы сдерживать ее.
— Но ты ее и не сдерживал.
Маргарет подобралась к нему вплотную.
Я по-прежнему была готова помочь доброй женщине любым возможным способом и потому двигалась следом. Внезапно у меня мурашки побежали по коже. Маргарет сжала руки в кулаки и ударила сына. Ей не хватало роста, чтобы дотянуться до лица, и потому она била его в грудь. Правой-левой, правой-левой. Удивительно было наблюдать, как пожилая, уставшая женщина с такой силой лупит крепкого мужчину. Маргарет вошла в раж и не могла остановиться. При этом дыхание ее так участилось, что я уже стала опасаться, как бы она не упала в обморок.
Бруклин, казалось, не чувствовал боли, даже когда удары приходились по ране. Хотя повреждение, судя по тому, сколько крови пропитало пальто, было серьезным, он стоял с прямой спиной и опущенными руками и молчал. Видно было, что полковник с трудом сдерживается, но пока что он покорно сносил побои матери.
