Ольга Богуславская - Боль
Может, попробовать им воспользоваться?
Зайцев сидит в тюрьме, спешить ему некуда.
Обвинение в убийстве двух человек не располагает к легкомыслию, и он обстоятелен и не скуп на версии. Он защищается. И что бы он ни придумал, как бы ни изощрялся, в каких бы искусствоведов ни играл - все объяснимо.
Но суд? Разве у них с Зайцевым одно общее дело?
Институт дополнительного расследования допотопен и неуклюж. Это самая советская продукция из всего, что было создано нами за известный период. Универсальная модель нашего общества: все работают, все трудятся - и ничего. Никто не отвечает за результат. Мы же не буржуи. Какая разница, кто победит? Дело не в победе, а в участии.
Практика показала, что это - прямая возможность для судей снять с себя ответственность и не принимать нежелательные решения. У суда есть абсолютно все возможности провести расследование: допрос свидетелей, проведение экспертиз, истребование любой документации - и есть ещё одна, дополнительная, которой нет больше ни у кого. Суд может устроить волокиту.
И все.
Показания свидетелей устаревают быстрей, чем отцветают хризантемы. Через пять лет показания свидетеля - соседа не имеют никакой ценности, или имеют, но относительную, тогда как спустя месяц это - сверхточный инструмент.
Перебрав все возможные варианты, Зайцев обратил внимание высокого суда на то, что вовсе не уверен в том, что в "запорожце", принадлежавшем жене Фокина, обнаружены трупы Фокина и Владышевского.
Вопрос этот возник не вчера. И даже если не принимать во внимание всю совокупность сообщенных Зайцевым сведений, у суда есть возможность установить со всей непреложностью, чьи трупы были извлечены из сгоревшего "запорожца".
По какой причине суд не вынес постановление о проведении экспертизы методом генной дактилоскопии? Ведь известно, что ответ может быть получен однозначный.
Или ответ интересует только представителей потерпевших?
Воробышек, сын волка
Каждый апрель бывает один раз в жизни. Природа тоненькой кисточкой рисует влажные стволы уставших от зимы деревьев, пухлые почки, первый дождик и что-то еще, чему нет названия. Малыши стайками сидят на корточках, пробуют цветные мелки. А Костя лежит под землей, и там, внутри, нет никакого апреля. Там вообще ничего нет, а его душа, маленькая и беспомощная, как синичка, никак не может найти, где согреться.
Дома?
Нет, там ей места нет, ведь убили Костю дома.
А больше деваться некуда. Косте было четыре года, и весь мир умещался в комнате, где мама кормила его кашей и где лежал его самолет. Тот самый.
Костю убил папа.
Убил 14 апреля 1993 года.
Прошел год. Время от времени папа плачет, страшно вспоминать, да и не все он помнит. А подсказать некому, в комнате, кроме них с Костей, был только ещё один ребенок.
Павлова Николая Алексеевича, 1959 года рождения, до ареста проживавшего в Истре, я никогда не видела. Говорят, он невысокого роста и могучей силой Бог не наградил. Родился он, кстати, 1 января, судьба преподнесла его родителям в качестве лучшего из новогодних подарков. Но подарок не приняли. По свидетельству очевидцев, сестер, матери, отец нещадно его бил. Бил и в детстве, и в отрочестве, за что - не знаю, но это и неважно.
По профессии он повар.
Как учился в школе, как служил - можно только догадываться. Хроническим алкоголиком он стал уже после армии. Работал через пень-колоду, нигде подолгу не задерживался, никому такой работник был не нужен. Очевидно, временами Николай Алексеевич Павлов испытывает искушение: все, что с ним произошло, толковать через эту ненужность. В смысле того, что пить он начал оттого, что был никому не интересен - а не наоборот. Тут я Николаю Алексеевичу помочь ничем не смогу, даже и догадкой, потому что я и в самом деле не знаю, отчего он начал пить. Но я точно знаю, что это единственное, что он научился делать очень хорошо.
Женился он на тихой, безответной, работящей женщине. У неё уже был ребенок - смуглокожий и с экзотическим именем. С папой этого ребенка отношения не сложились, а вот с Николаем Алексеевичем как будто все было, как у всех. Правда, она знала, что работать он не любитель, но все же мужчина в доме, вечная сказка о том, что пусть хоть какой, но будет кому в избе гвоздь забить. Павлов бил её, она с детьми убегала из дому. Потом он трезвел.
Нет, время от времени он работал. Месяц, два. Когда был трезв спокойный, даже мягкий человек. На злодея не похож. А водка делала его невероятно агрессивным. Похоже, что-то в нем клокотало, как в запечатанном сосуде, который время от времени подносят к огню. Значит, по большей части он сидел дома. Сдавал бутылки, иногда уносил что-нибудь из дому, чтобы продать и выпить. Друзей у него не было, были только собутыльники.
Друзей не было, а пить один не мог. Все-таки что-то прорывалось наружу, должно было быть высказано хоть вполпьяна кому угодно. Может быть, он все хотел кому-то доказать, что он не такой, каким видится снаружи.
Следователю Юрию Ивановичу Луканкину он сказал, что временами с ним случается вот что: идет по улице и кажется ему, что все над ним смеются, все презирают. А однажды он убил щенка. Был пьян, а щенок - он же бестолковый и любопытный, наверное, лаял и носился от радости, что живет на свете. Вот он его и убил. Жена спросила, зачем он это сделал, и он ответил нечто вроде: "Вот такой я парень, мне под руку не попадайся". И тогда жена спросила, а если бы на месте щенка оказался ребенок... А он ответил, ну что, мол, я не понимаю...
Очевидно, скрытой пружиной всех этих мутных выбросов было ощущение собственной никчемности. Сейчас это принято именовать комплексом неполноценности, но комплекс - это все же нечто сложное, неодномерное, а здесь я неодномерности не чувствую. Скорей, острое ощущение - острое, но только одно. Потому что, будь их несколько, много, не могло бы, наверное, случиться то, что случилось. Хотя бы только потому, что вторым номером у взрослого мужчины, имеющего ребенка, в списке ценностей - после собственной персоны - мог все же оказаться сын... Ну не вторым, так третьим, пятым...
В тот день все было, как всегда. Жена в 6 утра ушла на работу. Павлов остался дома с четырехлетним Костей и шестилетним Маркосом.
Часам к девяти в гости пришел сосед с бутылкой. Когда бутылка кончилась, пошли в магазин. Там помогли разгрузить машину с продуктами, им дали бутылку вина. Вроде бы за вином ходили два раза, но Павлов не помнит точно. Правда, не помнит. В начале второго сосед ушел домой спать. И Павлов остался с детьми один.
А потом - все, что было потом, мы знаем только из рассказа Маркоса и из обвинительного заключения. Обвинительное заключение, в свою очередь, реконструкция событий, которые в принципе реконструкции не поддаются.
Виной всему стал самолет. Маркос сказал, что они с Костей хотели взять игрушечный самолет, и с этого все началось. Павлов с женой и детьми занимал половину маленького одноэтажного домика. Комната, кухня и крошечная прихожая. Очевидно, дети играли там же, где пили папа и дядя Леша. И чем-то папу рассердили. Вот самолетом, кажется...
Около трех часов Костя прибежал к соседям. Заплаканный, босой, без штанов, в одной рубашонке. Одна щека у него сильно распухла. Видно было, что ребенок избит. Следом за ним появился Павлов. Соседка попыталась была оставить мальчика у себя, но Павлов молча взял его и унес. Вот и все. Остальное видел Маркос.
Из обвинительного заключения:
"То обстоятельство, что потерпевший прибежал к Тимошенко (соседка. О.Б.) с опухшим лицом, раздетый, босой, сильно плакал, указывает на длительность причиненных страданий... Павлов Н.А. начал истязать сына до 15 часов, а после того как сын смог убежать от него к соседям, он забрал его домой и продолжал истязания.
Несовершеннолетний свидетель Алексашкин М.М., 1987 года рождения, являющийся братом потерпевшего, так рассказывает о событиях 14 апреля 1993 года: мама была на работе, а папа пил водку с дядей Лешей. Он и Костя хотели взять самолет, а папа стал бить Костю. Костя спрятался под его кровать, но папа достал оттуда Костю и стал бить руками по голове, оцарапал его. Бил много. Он и Костя плакали, Костя звал его на помощь. У Кости была кровь. Он, Костя, лежал на своей кровати, потерял сознание. Папа бил Костю головой об стенку, потом ножом разрезал Косте попу. Костя уже не кричал. Папа "кидал Костю под меня", бил ремнем. Папа раздел Костю догола, у Кости текла кровь, он ещё дышал, а "глазки были наверх". Папа мыл его тряпкой, смывал кровь. Папины руки были в крови. Потом папа лечил Костю зеленкой. Потом он положил Костю на его кровать и стал трезвый. Папа хватал Костю за половой член".
Около девяти часов вечера, возвращаясь с работы, жена Павлова встретила свою сестру, и та сказал ей, что днем Павлов к ней приходил и просил нож, сказал, что хочет покончить жизнь самоубийством. Тот нож, которым он разрезал Косте попку и промежность, очевидно, куда-то делся. Был ведь в доме нож, а он пошел к сестре жены...
