Дик Фрэнсис - Смерть на ипподроме (Кураж, Нерв)
— Нет. Какая-то машина. Из этих «ягуаров». Колесо было в канаве, нос в живой изгороди, и она накрепко засела — как раз поперек дороги.
— И вы с водителем не смогли ее вытащить?
— Не было там водителя. Никого не было. Он оставил машину с включенным мотором и запер ее. Паршивый ублюдок! — Питер редко прибегал к столь сильным выражениям. — Еще один человек ехал следом за мной, и мы вместе пытались вытащить «ягуар». Но это оказалось совершенно невозможным. Нам пришлось несколько миль ехать задним ходом. И тот, другой, был первым и не хотел прибавить скорость, боялся поцарапать свою новую машину.
— Да, жуткое невезение, — пробормотал я.
— Невезение! — Запальчиво повторил он, едва удерживая слезы. — Это больше, чем невезение, — это ужасно! Я не могу позволить себе… Мне нужны деньги, — он замолчал, судорожно глотнул несколько раз и всхлипнул. — Нам надо уплатить большую сумму по закладной. И потом я не представлял себе, как много денег потребуется на ребенка. Жене пришлось бросить работу, а мы на это не рассчитывали.
Мне ясно вспомнился новый маленький дом с его дешевым голубым линолеумом, самодельными терракотовыми ковриками и голыми стенами. А теперь еще ребенок… Понятно, что потеря десяти гиней — платы за скачку — была для них большим несчастьем.
Весь тот день он провел, слоняясь по весовой, чтобы попасться на глаза, если какой-нибудь тренер станет спешно искать жокея. Выражение лица у него было такое загнанное, что, будь я тренером, уже одно это отпугнуло бы. Перед пятой скачкой, так никем и не приглашенный, он уехал, отчаявшись, произведя самое невыгодное впечатление на всех тренеров, присутствовавших на ипподроме.
Выходя перед своей единственной в тот день скачкой на смотровой круг, я видел, как он поплелся к стоянке машин. И меня охватил внезапный приступ раздражения против него. Ну почему он не может хоть чуточку сделать вид, что невезение его не трогает, что ему все нипочем? А главное, почему он не оставляет себе времени на непредвиденные случайности в дороге вроде танкового перевозчика или запертого «ягуара»? И какое зловещее совпадение, что это должно было случиться дважды в неделю. На смотровом круге Джеймс Эксминстер представил меня владельцу лошади. Пожилой жеребец, сонно тащившийся по смотровому кругу, был третьей лошадью из конюшен Эксминстера, на которой я должен был скакать. И я уже успел оценить, с каким блеском и совершенством поставлено у него дело. Лошади были отлично обучены и ухожены. Успех и процветание заметны были во всем — в каждой попоне, с ярко вышитыми инициалами, в каждой уздечке самого высшего качества, в каждой перевязке, в каждой щетке или ведре.
В двух предыдущих скачках на этой неделе мне доставались лошади похуже. А Пип Пэнкхерст, как обычно, скакал на лучших. Но в эту среду Пип в скачках с препятствиями участвовать не мог — был слишком тяжел.
— Там, где нужен вес меньше десяти стонов шести фунтов, скачки твои, — весело сказал он мне, узнав, что я скачу на лошадях из той же конюшни. — Хотя клячи, для которых нужен такой вес, вряд ли стоят того, чтобы на них скакать!
В течение целой недели я почти ничего не пил и не ел и умудрился сохранить вес меньше десяти стонов. Стоило потерпеть, чтобы Пип оставался в том же добром настроении, Джеймс Эксминстер сказал:
— До четвертого барьера вам надо держаться в середине. Жеребцу нужен разбег, чтобы набрать полную скорость. Так что расшевелите его на подходе к предпоследнему препятствию. Пусть скачет. Постарайтесь добраться до лидера у последнего барьера и поглядите, что вы сможете выиграть во время прыжка. Этот жеребец — отличный прыгун, хотя ему не хватает скорости на финише. Но идет ровно. Вы уж постарайтесь, выжмите из него все, что удастся.
До этого он не давал мне таких подробных инструкций и впервые коснулся того, что я должен делать на финише. У меня внутри все задрожало от волнения. Наконец-то мне предстояло скакать на лошади, тренер которой не будет поражен, если я выиграю.
Я в точности следовал инструкции. И у последнего барьера, к которому мы подошли вместе с двумя другими лошадьми, я пришпорил своего коня со всей решимостью, на какую был способен. Жеребец ответил стремительным броском, опередив других лошадей в воздухе, и приземлился больше, чем на два корпуса впереди них. Я услышал сзади удары о барьер — другие лошади задели за него — и понадеялся, что они потеряют скорость при приземлении. Мне верно говорили — старый прыгун не мог бежать быстрее. Я выровнял его и направил к финишу, почти не пользуясь хлыстом и сосредоточившись на том, чтобы сидеть неподвижно и не тревожить коня. Он держался храбро и, когда мы проскочили финиш, все еще шел на полкорпуса впереди. Это был прекрасный момент!
— Молодчина, — небрежно кинул Эксминстер. Он привык иметь дело с чемпионами. Я расстегнул подпругу, перекинул седло через руку и похлопал жеребца по вспотевшей шее.
Владелец был в восторге.
— Молодец, молодец, — повторял он, обращаясь к лошади, Эксминстеру и ко мне в равной степени. — Я и не надеялся, что он выиграет. Даже несмотря на то, что последовал вашему совету, Джеймс, и поставил на него.
Пронзительные глаза Эксминстера насмешливо разглядывали меня.
— Хотите работу? — спросил он. — Вторым жокеем. Первым будет Пэнкхерст. Работа постоянная.
Я кивнул. Владелец лошади засмеялся:
— Счастливая неделя для Финна. Джон Баллертон сказал мне, что Морис будет интервьюировать его в завтрашней вечерней передаче.
— Правда? — спросил Эксминстер. — Постараюсь посмотреть.
И вручил мне новый список. Там значились четыре лошади, на которых мне предстояло скакать в следующую неделю.
— И с этих пор, — предупредил он, — не принимайте никаких предложений, не выяснив сперва, нужны ли вы мне. Идет?
— Да, сэр, — ответил я, стараясь не слишком показывать ту идиотскую радость, которая переполняла меня. Но он — тертый калач, все понимал и так. В его глазах, кроме понимания, светились дружелюбие и надежда. Я позвонил Джоан.
— Как насчет того, чтобы пообедать вместе? Я хочу отпраздновать.
— Что именно? — сдержанно спросила она.
— Победу. Новую службу. Примирение со всем миром.
— Похоже, что ты уже отпраздновал.
— Нет. Это удача ударила мне в голову.
Она засмеялась.
— Ну тогда ладно. Где?
— У Хенниберта.
Маленький ресторанчик на улице Сент-Джеймс. Там готовили так, чтобы соответствовать этой аристократической улице. А цены соответствовали тому и другому.
— Хорошо, — согласилась Джоан. — Приехать в золотой карете?
— Именно это я и имел в виду. Я заработал на этой неделе сорок фунтов.
— Ты не достанешь столика.
— Он уже заказан.
— Сдаюсь, — сказала она. — Буду в восемь.
Она приехала на такси — и это было любезностью по отношению ко мне. Обычно она предпочитала ходить пешком. Ее платья я раньше не видел — узкая прямая штуковина, сшитая из жесткого темно-синего материала. При движении, когда на него падал свет, платье слегка мерцало.
Пышные волосы Джоан аккуратно загибались сзади на шее. А синеватые, поднимающиеся к вискам штрихи, нарисованные на веках, делали ее глаза глубокими и загадочными.
Пока мы шли через зал, все мужчины оборачивались. А ведь она не была ни хорошенькой, ни обыкновенно привлекательной. И даже одета не так уж. Но она выглядела. Я и сам удивился, найдя это слово — интеллигентно.
Мы ели авокадо под французским соусом и бефстроганов со шпинатом, позднюю клубнику со сливками и еще грибы и бекон, и маринованные сливы. Для меня, долго евшего, как птичка, — это был настоящий пир. Мы не спеша выпили бутылку вина, а потом болтали за кофе как друзья детства.
В результате долгой практики мне большей частью удавалось скрывать от Джоан свои вовсе не братские чувства. Иначе она начинает ерзать, прятать от меня глаза и быстро находит предлог, чтобы расстаться. И если я хочу наслаждаться обществом Джоан, надо принимать ее условия.
Она искренне обрадовалась, узнав о моей службе у Джеймса Эксминстера. Хотя скачки совершенно не интересовали ее, она прекрасно понимала, что означает такой успех.
— Это вроде того дня, когда дирижер вытащил меня из хора!
Мой первый восторг улегся, превратившись в уютное тепло удовлетворения. Не помню, чтобы я когда-нибудь чувствовал такое внутреннее согласие с жизнью.
Я рассказал ей о телевизионной передаче.
— Завтра? — спросила она. — Хорошо. Кажется, я свободна и смогу посмотреть. Ты ничего не делаешь наполовину, верно?
— Это еще только начало!
И почти поверил в это сам. До студии Джоан мы шли пешком. Был ясный свежий вечер. На темном небе холодновато светились звезды. Мы остановились у двери Джоан. Я посмотрел на нее. Это было ошибкой.
Темные волосы, растрепавшиеся во время прогулки, четкая линия шеи, ее грудь совсем близко от моей руки — все это безжалостно повергло меня в то смятение, с которым я боролся весь вечер.
