Павел Саксонов - Можайский — 6: Гесс и другие
— Да, во всей России, — подтвердил Инихов. — Тут нечему удивляться: воровской мир связан повсеместно; связующие ниточки тянутся из Петербурга в Москву, из Москвы — в Ростов и в Одессу; оттуда… да это и неважно! Важно лишь то, что у Талобелова ничего не получилось.
Я — еще вот только что стоявший на позиции того, что Талобелов — предатель — вздохнул:
— Его раскрыли!
— Да, раскрыли.
— Но как?
— Кто и как — неизвестно. В один ужасный день Талобелов просто исчез. Иван Дмитриевич выждал неделю или около того — мало ли: вдруг самому Талобелову было так нужно, а связаться с начальством он по какой-то причине не мог, — а потом приступил к поискам. Перевернули всё: и лавру, в одном из флигелей которой Иваны держали штаб, и всевозможные притоны, и… ну, всё короче! Когда поиски живого человека результата не дали, Иван Дмитриевич начал искать хотя бы его тело. Тогда сетями и бреднями прочесали канали, реки и прочие водоемы… на Неву надежды не было — течение, — но даже ее пропустили сквозь частый гребень! И… тоже без всякого результата!
— Значит, и тело не нашли?
— Не нашли.
— А…
— Да-да, — Инихов быстро подтвердил ту самую мысль, которую я не успел высказать вслух, — народ с пристрастием опрашивали тоже. Ведь кто-то же должен был что-нибудь знать! Но и это ничего не дало. Редкий, удивительный случай: даже информаторы держали языки за зубами! Очевидно, произошедшее с Талобеловым — начиная от его внедрения к Иванам и до провала — настолько выходило за рамки и было настолько вопиющим, что…
Недоверие вернулось ко мне:
— Но постойте! — воскликнул я. — А почему вообще Путилин решил, что имел место провал? Вдруг…
Я, оглядываясь на вдруг насупившихся полицейских, запнулся.
Инихов отрицательно мотнул головой:
— Нет, Никита Аристархович, того, о чем вы думаете, быть никак не могло. Талобелов не мог переметнуться!
— Почему?
— Во-первых, не такой он был человек…
По моим губам скользнула скептическая усмешка.
— …а во-вторых, в этом не было никакого смысла.
Вот это уже меня заинтересовало:
— Почему? — спросил я.
— Потому что, — ответил Инихов, — вся ценность Талобелова для уголовных была неразрывно связана с его работой в полиции. Вне этой работы, конечно, тоже открывались те или иные возможности — для такого-то умного и изобретательного человека! Но… это могло быть интересно ему самому, однако самим уголовным — нет. Они бы его — окончательного, если можно так выразиться, перебежчика — просто не приняли бы. Это было бы и неразумно, и опасно.
— Гм…
Я задумался.
В словах Сергея Ильича была определенная логика, но все же безупречной она не выглядела. Кроме того, если тот старик, которого Гесс встретил у Молжанинова, и в самом деле был Талобеловым, то всё, сказанное Сергеем Ильичом в его оправдание, и вовсе теряло смысл.
— А что с пожаром? — поворотился я к Митрофану Андреевичу. — Вы говорили, что Талобелов сгорел?
Митрофан Андреевич — от неожиданности вопроса — вздрогнул, но ответил тут же:
— Да, мне рассказывали именно так. Но вы понимаете: ручаться я не могу. Это было еще до моей службы в пожарной команде.
— Понимаю, Митрофан Андреевич, — согласился я, — а все же?
Полковник пальцами обхватил подбородок, помассировал его как будто в задумчивости — наверное, так оно и было — и коротко поведал:
— В пожаре на Гутуевском острове — дело было изрядное — нашли человеческие останки. Опознать их, конечно, возможности не было, но кое-какие косвенные признаки указывали на то, что сгоревший — именно Талобелов.
— Какие же признаки могли сохраниться в огне?
— Вообще-то, — Митрофан Андреевич улыбнулся, — редко бывает так, чтобы пламя уничтожило всё без остатка. Поэтому знающие люди — знающие, разумеется, что и как искать — почти всегда находят те или иные свидетельства разного рода. А в случае с человеческими останками на Гутуевском острове осматривавших заинтересовали две специфические детали. Первая — перстень. Простенький, стальной, но именно это уберегло его от плавления[28]. Сама простота перстня привлекала к себе особенное внимание: люди редко носят такие… да что там — редко: практически никогда. Золото, серебро, другие металлы — да. Но сталь… Среди тех, кто осматривал находки, нашелся человек, припомнивший: такую или подобную ей вещицу видели у Талобелова, а ему, в свою очередь, ее подарил сам Иван Дмитриевич. Отправились к нему. Иван Дмитриевич осмотрел перстень и признал в нем собственный подарок.
— Аргумент! — был вынужден согласиться я.
— Да.
— А вторая деталь?
— Бумажник.
Я так и подскочил, не веря собственным ушам:
— Что? Бумажник?
Митрофан Андреевич повторил:
— Да, бумажник.
— Но это-то как возможно?
— Кожа, — пояснил Митрофан Андреевич, конечно же сгорела, но под кожей находились — опять же, стальные — пластины, скрепленные подвижными элементами.
— Не понимаю!
— Ну… дайте-ка свой!
Митрофан Андреевич протянул руку, а я, достав из кармана свой собственный бумажник, подал его полковнику.
— Смотрите… — Митрофан Андреевич, поворачивая бумажник так и эдак, принялся показывать мне всевозможные швы. — Видите? Ваш бумажник тоже — как и мой, как, очевидно, и Талобелова — вовсе не состоит из цельных кусков кожи. Напротив: каждая из его поверхностей состоит из двух, как минимум, частей — лицевой и внутренней. Лицевая — выделки тонкой, внутренняя — грубее. А между ними… распороть?
Я выхватил бумажник из рук Митрофана Андреевича:
— Не стоит! — воскликнул я, опасаясь, что полковник мог немедленно перейти от вопроса к действиям.
Митрофан Андреевич ухмыльнулся:
— Не стоит, так не стоит! Тогда поверьте на слово: между этими поверхностями есть вставки, придающие бумажнику общую форму. Так вот: обычно эти вставки делают из толстой прессованной кожи, а в дешевых бумажниках — из картона. Но у Талобелова они были стальными.
Я понял, но удивился еще больше:
— Господи! Зачем? Ведь это должно быть страшно неудобно!
И снова Митрофан Андреевич ухмыльнулся:
— Спросите у Михаила Фроловича! Или у Сергея Ильича. Или у Юрия Михайловича. Или…
— Стойте, стойте!
Чулицкий:
— Это совсем просто, Сушкин! — Михаил Фролович полез во внутренний карман и вынул свой собственный бумажник. — Держите!
Я взял. Бумажник оказался тяжелым и… непроминаемым. Тогда меня осенило:
— Пуля!
— Верно. И нож — тоже.
Я повернулся к Можайскому:
— И у тебя такой?
Можайский кивнул.
— И у вас?
Вадим Арнольдович тоже кивнул.
— Видите ли, Сушкин, — продолжил Митрофан Андреевич, когда я вернул Чулицкому бумажник, — такая штуковина у сердца — неплохая защита от выстрела даже в упор, не говоря уже об ударе ножом!
— Значит…
— Значит, и найденный на пожарище бумажник, а точнее то, что от него осталось — пластины, принадлежал полицейскому. Нетрудно было сложить одно с другим: стальной перстень, «полицейский» бумажник… Талобелов!
Воцарилась тишина.
— Но кто же тогда, — ожил, наконец, Чулицкий, — тот странный старик? Зачем он выдал себя за Талобелова? Что скажете, Вадим Арнольдович? У вас есть какие-нибудь мысли по этому поводу?
Гесс, не менее других пораженный рассказом Митрофана Андреевича, выглядел растерянно и все же — упрямо:
— Я все-таки склонен считать, что это и есть Талобелов, — заявил он к всеобщему нашему изумлению.
— Да ведь я говорю вам… — начал было Митрофан Андреевич, но вдруг замолчал.
Это внезапное молчание было настолько красноречивым, что не оставляло никаких сомнений: полковник до чего-то додумался!
— Ну! — воскликнул тогда Чулицкий. — Ну? Что вы хотите сказать?
Митрофан Андреевич помялся, лицо его немного побледнело. Он словно собирался сказать какую-то крамолу — так не хотел и одновременно с тем горел желанием высказать зародившееся в нем подозрение.
— Митрофан Андреевич!
— Да, господа, да… — полковник пришел в себя. — Мне вот что подумалось: а если Сушкин прав?
— Сушкин?!
Вскрик — совершенно неприличный! — Чулицкого заставил меня поежиться.
— Да, именно Сушкин! — настаивал Митрофан Андреевич. — Разве не мог Талобелов и в самом деле переметнуться?
— Не мог!
— Но посудите сами! — Митрофан Андреевич вскинул на руке три пальца. — Первое: тела, кроме неопознанных де-факто останков, нет. Второе: напротив, опознанный перстень Талобелова. Третье — бумажник. И перстень, и бумажник можно было подбросить. А чей-то труп… да мало ли у такого человека, как Талобелов, было возможностей организовать и труп тоже! А вот качественное, натуральное опознание устроить у него возможности не было никакой! Что же получается? Если мы примем как данность то, что Талобелов не умер — не был убит, — мы легко объединим все факты воедино, считая и факт старика. Если же мы стоим на своем, мы ничего объяснить не можем!
