Владимир Орешкин - Камикадзе
...Филер из меня получался нидудышний. Я знал: зайти погреться в кабак я не мог, Алиса вовсю глазела на вход, не пропускала никого, выслеживая одного ей известного типа. С достойный лучшего применения упорством. Хорошо хоть, что не шел дождь или снег... Но все равно меня угнетала неподвижность а бесцельность моего занятия. Все, о чем нужно подумагь, я передумал уже, все глупости, которые можно было сотворить, сотворил. Мне бы, дураку, бежать к телефону, хватать машину, мчаться, выглядывая аоереди милое лицо, а не торчать здесь из-за причуд сумасшедшей дуры. Я постепенно уговорил себя, что с ней ничего не случится... А если и случится - ничего страшного. Кто она такая, что натворила? Сидит в кабаке и кого-то поджидает. Это ли криминал, за которым следует что-то неприятное?.. Я стал смотреть на часы. И рейил: как только часовая стрелка остановится на восьми тридцати, я встаю и трогаюсь с места. Было десять минут девятого, и, нужно сказать, оставшиеся двадцать я изрядно промучился. Пересмотрел мелочь, отобрал три двухкопеечные монеты, еще раз повторил в уме ее телефон... Она, должно быть, остановилась не в посольстве, и не в гостинице, и не в общежитии. Где-то в гостях, у знатных американцев. Где ей хорошо и удобно исследовать таинственные глубины русской души. Стрелка тащилась по-черепашьи, и, если бы я не дал себе слова, я давно бы сорвался. Наконец... незримый будильник прозвенел, и меня словно пружиной подбросило с лавочки. И вовремя. От кафе в мою сторону шла занятная парочка, я чуть было не пропустил ее, так она была незаметна и естественна на широкой дорожке, ведущей к улице. Он был в плаще и без головного убора, в свете уличных фонарей плащ казался серым. Ботинки белые, волосы темные. Под плащом шарфа не было, эту ненужную деталь я разглядел. Роста он был моего - выше Алисы на голову. Она держала его под руку, и не видно было, чтобы он тащил ее насильно. Но шла строго. Это и понятно: дождалась наконец-то. Стало противно, что мои благие намерения рухнули, как карточный домик. Я даже сплюнул с досады за загубленный прекрасный вечер. Но, кроме всего прочего, мне необходимо было взглянуть поближе на его ноги. Вдруг я увижу знакомые мне желтые шнурочки?.. Они подошли к тротуару и остановились. Словно на автобусной остановке. И точно: не прошло и минуты, как подкатила черная "Волга", но не последней модели, на которой ездят начальники, не дослужившиеся до "Чайки", - более ранней. Остановилась перед ними, водительская дверь открылась, и тут, под ярким фонарным светом, я узнал наконец-то в кавалере своего вчерашнего знакомого, попросившего у меня сигарету, а потом от души приласкавшего. Желтое мелькнуло-таки на его обуви! Он не обмолвился с водителем ни словом, открыл, как и подобает, вежливо перед Алисой дверцу, потом прикрыл, когда она исчезла внутри, и, насколько я заметил, опять не спросил у водителя о цене, об этой мерзкой таксе, которая в Москве подскакивает почти каждый день... Я, кажется, начинал волноваться. Уж больно ловко улизнули они от меня. А я так хотел все знать, мне казалось, что приятель мой вчерашний вовсе не тот мужик, по которому Алька давненько уже сохла. Я не стал дожидаться, когда их машина исчезнет, оставив меня с носом, рванул по скверу. Выбежал на улицу в тот самый момент, когда черная "Волга" резво тронулась с места. Выскочил на дорогу, приближались какие-то подфарники. За ними - ничего, пусто. Последний шанс. Пришлось поднять руку и растопырить ноги. Трасса подфарников пролегла как раз через меня. В последний момент, когда хотел уже отскакивать, такси заскрипело тормозами. Машина уперлась в мой живот горячим капотом. - Ты что, дурак?! - высунулся водитель. Видно было, никуда он меня не повезет. И остановился, чтобы высказать все, что думает обо мне. - Слушай, друг... - Козел, - сказал он мне. - Мастер... - Дундук. - Приятель, я... - Шизоид. - У тебя баба когда-нибудь была?! - взорвался я. - Ты что, девственник?! Он несколько ошалел и замолчал. Не теряя времени, я кинулся к дверям и плюхнулся на заднее сиденье. Одновременно я шарил в нагрудном кармане пиджака. Вытащил руку с зажатыми в ней деньгами моей бывшей жены. - Стольник, - сказал я и покрутил перед ним купюрами. - Трогай... Вон за той "Волгой"... Бабу увозят, трогай! Дважды повторять не пришлось, прессинг оказался что надо. Сквозь стекла машины жизнь кажется другой. Более возвышенной и достойной человека. Любые цвета через стекло - Ярче. Небо - ближе, земля благороднее. Люди там, за тонкой прозрачной преградой, отделены от тебя не только ею, но и чем-то иным - скоростью, недоступной им. Идущая впереди уверенно и безбоязненно "Волга" кажется забавной игрушкой, не имеющей никакого отношения к окружающей действительности. А я - это совсем не я, нечто другое, легчайшее и не привязанное ничем к нашей грешной земле. - Не уйдет? - спрашиваю я. Мне положено волноваться и спрашивать, положено о чем-то говорить с водителем. - Не должен, - отвечает он хмуро. ..Он недоволен бесцеремонностью, с которой я остановил его, но уже начинает остывать. Виной этому не моя трагическая любовь - деньги, Мы выскакиваем на Садовое, катим по нему до Таганки, потом "Волга" замирает на повороте, мигая левыми огнями. - А если они будут всю ночь кататься? - спрашивает водитель. - Плачу! - восклицаю я. Именно этот ответ он желает от меня услышать, яркая самобытная личность, отгороженная безучастностью к чужим эмоциям, Я когда-нибудь вспомню его в своем очерке. Наступит то время. "Волга" чешет по улице, еще раз сворачивает, на этот раз направо. Догадываюсь: цель близка. - Подальше, подальше, держи дистанцию,- умоляю я шефа: машин здесь раз-два и обчелся. Он не отвечает, но послушно начинает притормаживать. "Волга" вдруг озаряется красным, сворачивает к темной стене домов и словно проваливается куда-то во мpaк. Мы медленно подъезжаем. - Там тупик, - показывает мне шеф: на еле заметный знак. Я протягиваю деньги. - Пока, - говорю я. - Спасибо, что привез. Тяну изо всех сил паузу, потом перевожу дух и выхожу. Хлопаю дверью, словно отталкиваю от себя спасательный круг... Переулок. В глубине его - глухой забор. Перед забором - застывшая машина. Из нее уже все вышли. Но стоят, разговаривают о чем-то. Я, прижавщись к стене, выглядываю. Еле различаю их тени. Если бы не подфарники, не увидел бы ничего... Зато не видно и меня. До них - метров сто. Ничего не слышно. Все дома в переулке - трехэтажном, кирпичном, дореволюционном - зияют черными окнами. Никого. Здесь так легко остаться навсегда. Никто никогда не узнает, где ты, куда уехал, в какую командировку, над каким материалом там работаешь... Тени исчезают: или дверь, или щель в заборе... Я решительно вступаю на темный выщербленный асфальт. Слегка покачиваясь. Никого нет. Дохожу до машины, мотор ее тихонько урчит, подфарники роняют белесый свет. Никого. Нет и двери поблизости. Зато там, где забор вплотную подступает к стене, самая широкая доска висит чуть криво. А это значит: внизу гвоздя нет. Я подхожу и трогаю ее. Она ползет под усилием, освобождая проход. За ним бочки, груды кирпичей, арматура, железки. Огромный, этажей в пять, старинный дом. С толстыми, должно быть, не меньше чем в метр, стенами, за которыми ничего не услышишь. Если мне суждено будет выбраться отсюда живым, я назову родимый мой очерк "В когтях у мафии"... Банально, но похоже, что я попал именно к ней. Там, впереди, за полуоткрытой дверью, лампочка. Покрытая пылью, она светит тускло. Вступаю на запретную территорию. Шарю по темной земле, нахожу подходящую железку. Я не уверен, что у меня хватит решимости ударить ею человека, но она придает мне уверенности. Иду не спотыкаясь - дорожка до дверей вычищена. Уже не трушу, но готов при первой же опасности дать стрекача. Лишь бы успеть добежать до телефана -и связаться с миром... То есть позвонить в милицию - 02, 02. 02, схватиться за соломинку. У двери останавливаюсь и заглядываю в коридор. Вверху лампочка не горит, зато другая светит внизу, на лестнице, ведущей в подвал. В глубине нижней лестницы возникают движение и голоса. Отскакиваю от двери и приседаю в темноте за какой-то бочкой. Слышу, как подходят они к двери. От них исходит упругая волна чужой воли. Касается меня, заставляет напрячься. - ...куда? - Нужно доложить. Он не любит, когда надолго пропадаешь. - Вернешься?.. Удовольствие получить? - Устал, как собака... Поеду спать... Ты... Я дожидаюсь, когда стукнет доска в заборе, проскакиваю в дом. Проникаю в него, словно тень. Останавливаюсь... Прислушиваюсь. Ничего не слышу, кроме собственного дыхания. Перегибаюсь через перила, заглядываю вниз. Там еще лампочки - путь открыт. И тишина... Железка в руке. Рубикон перейден. Так похоже на ловушку. Так похоже! В этот момент восьмым или десятым чувством ощущаю: сейчас сзади откроется дверь... Кидаюсь наверх, задержав дыхание, переступая через четыре стуненьки. Едва скрываюсь на площадке, как дверь скрипит. Дрожу, прислонившись к стене. Я вспотел, на кончике носа крупная капля пота, боюсь смахнуть ее. Лязгает железо. Шаги стихают на нижней лестнице, и я выглядываю из укрытия. Дверь закрыта на засов. Никто отныне не проникнет сюда. Все-таки вовремя я подсуетился. Отголосок необыкновенной гордости возникает внутри. Всетаки я молодец... Тишина... Тишина - мой союзник. Крадусь вниз, к двери. Ступаю на подвальную лестницу. Внизу - коридор, под потолком - серые трубы. Коридор извивается, слева и справа провалы дверей. Некоторые открыты. Ловушки. Иду медленно, останавливаясь и прислушиваясь. Я весь - уши. Под ногами - банка из-под заграничного пива, чуть не наступаю на нее. Замечаю в последний момент... Прут в руке кажется убогим и смешным, но я не бросаю его почему-то. Звуки возникают незаметно, словно шорох. Это - голоса. Среди них женский. Они доносятся откуда-то спереди, глухо-глухо. Странно, но, услышав это подтверждение жизни, я окончательно перестаю бояться... Убыстряю шаг, но я так же внимателен, даже внимательнее, чем раньше. И осторожен, как пантера. На полу лежит деревянная стремянка. Но меня не отвлекают уже мелочи вроде пустой пивной банки. Над нужной дверью-лампочка. Дверь чуть приоткрыта, и это меня не устраивает. Никого нет на стреме, как у них принято говорить. Им, при закрытом засове, никакого стрема и не нужно. Прохожу дверь - голоса неотчетливы, расплывчаты - и ступаю в темноту. Там дальше должна быть еще дверка... Так и есть. Тихонько достаю спички. Какое счастье, их у меня целый коробок. И тут замечаю светящуюся щель. Но под потолком. Не слишком широкая и неслишком узкая щель. Стремянка?.. Единственный выход... Через пару минут я уже высоко, свет из соседней комнаты касается глаз. Может, меня и можно заметить, но им не до этого. Они - четверо мужиков. Одного из них, отважного бойца в белых кроссовках, я знаю. В комнате кабинетный трухлявый стол, штук шесть стульев, засаленный промятый диван. Там четверо мужиков и Алиска, Журналистка с тонкими губами... Она испугана до полусмерти, но еще держится. - ...отсюда, - говорит один из мужиков, постарше всех. Он в скромном костюме, при галстуке, по виду - служащий средней квалификации, живущий от зарплаты до зарплаты. Как, впрочем, и все мы. Но он-то у них главный, это видно. По повадке. По уверенности, с какой держится. Он - человек серьезный. Мой модник стоит чуть сзади, видно, на подхвате. Остальные двое за столом, восседают на стульях. Они смотрят кино и попивают молоко прямо из литровых пакетов. Должно быть, им выдают его за вредность. В руках у Серьезного диктофон. Он смотрит на него недоуменно. На углу стола - распотрошенный дамский баул. - Это что за штучки? Ты за кого нас принимаешь? Дура! Он возносит диктофон над головой, с силой кидает вниз, и тот разлетается на кусочки. Прощай, "Сони"... И это уже не шуточки. - Говори! - бросает Алисе Серьезный. Видно, вопрос уже был задан, и она знает, о чем ей нужно говорить. - Я ничего не знаю, - держится Алиса. Мне она твердила то же самое, но здесь другая ситуация. Поэтому я начинаю проникаться уважением к ступку, ее поступку - Ты хоть понимаешь, что рискуешь отсюда не выйти? - спрашивает Серьезный. - Не выйдешь, если будешь артачиться. Впрочем, главарь не он. Это нужно запомнить. Главный - другой... Которому нужно докладывать. И тут я замечаю - как раньше не увидел? - заслоненные спиной одного из зрителей цветы. Они стоят на столе в обыкновенной литровой банке - букет из трех белых роз. - Ничего не знаю... Чего вы хотите? Я читал ради любопытства Алисины материалы - могла бы писать и получше. Так, нечто средней паршивости. Я невысокого мнения и о ней самой. Но ее упорство дорого стоит. Хотя, конечно, оно и глупо. Ей не на что надеяться... Только если на меня, на мою неотразимую железную палку. - Ты думаешь, мы с тобой повеселимся? На этом диванчике? - спрашивает Серьезный. - Размечталась... Мы тебя на куски разрежем. И закопаем вот здесь. Алису затрясло, губы у нее запрыгали. Модник вдруг вынырнул из-под руки главаря и легко толкнул ладонью в лоб. Алиса упала на диван, неловко. на бок. Глаза ее стали сумасшедшими и бессмысленными. Серьезный взял со стола пакет с молоком, подошел и опрокинул над ней. Молоко потекло по голове, по лицу, по кофте. - Я тебе еще раз объясняю, чего мы хотим, - ровно сказал Серьезный. Твой Прохоров, от которого ты набралась чепухи, знал одного человека, - с которым общался... И ты знаешь кого... Не его ли ты поджидала каждый вечер? Мы поджидали его с тобой. Но поняли: он не придет... Раньше тебя... Соображаешь? Алиса кивнула. Она, наверное, не могла говорить. Но я видел: она сдалась, - Последний раз говорю, больше не буду... У тебя есть мамочка с папочкой. Младший брат Виталик... Подумай хотя бы о них, если о себе не хочешь... Подумай, что с ними будет, если мы не расстанемся друзьями... Я облегченно перевел дух. Розочки не имели к ней никакого отношения. Скорее всего, их поставили здесь из любви к искусству. Но Алиса ничего не понимала, ей казалось - это последний разговор. И плохо соображала. Они знали, как разговаривать с женщинами, наверное, у них был опыт. - Кто он?-спросил Серьезный. Алиса молчала. Она не понимала, что от нее хотят. Модник опять вынырнул, схватил Алису за волосы, откинул лицо и легонько вмазал по щекам, сначала по одной, потом по другой. Удар у него был кошачий, не сильный, но из левой брови брызнула кровь. - Кто он? - наклонился Серьезный над ней. Она смотрела ва него. Губы ее тряслись. - Кто?! - Я не знаю, - сказала она тихо. Я не расслышал ее слов, но понял по губам. Она не врала, я видел. Говорила правду. Она на самом деле ничего не знала про человека, который вот уже два раза звонил мне по телефону. Но бравые ребята нуждались в доказательствах. Один из зрителей полез в ящик стола и достал оттуда сапожный нож, сделанный из обломка пилы, с обмотанной черной изоляцией ручкой. Таким очень удобно обрезать подметки. Модник взял его и как бы невзначай начал крутить перед лицом Алисы. Та завороженно следила за ним. Кровь из разбитой брови стекала, попадала на глаз, на щеку, на шею, на кофту. Но как только я понял, что ее не собираются убивать, я перестал жалеть ее. Хотя, конечно, ей досталось непростое испытание. Но жалость отрубило напрочь, не знаю почему. Может, Алиса слишком напомнила мне жену? То в ней, что всегда вызывало протест: стремление к абсолютной самостоятельности, к истинной эмансипации, причем при совершенном нежелании расплачиваться за все это, нести ответственность за свои поступки. Хотя если дальше так пойдет, ее хватит кондрашка. У нее опять стали сумасшедшими глаза: отличная защита - чуть что, впадать в истерику... Им пришлось пожертвовать для нее вторым пакетом молока. - Я знала, Владимир Федорович с кем-то встречался, но не знаю, с кем, пробовала она из последних сил держаться. Я видел - она на грани срыва. Алиса выбалтывала все, ей уже не имело смысла что-либо скрывать. - Что ты знала? - Ничего!.. - вдруг взорвалась она. - Что вы от меня хотите? Ну, убейте меня, убейте! Что я вам сделала?! О-о-о!.. Они встречались в "Орфее". И я ждала!.. Не знаю кого! Я сидела на его месте!.. Я!.. Она захлебнулась словами, упала, скатилась с дивана на пол, замолотила кулаками о грязный заплеванный цемент. Вперемежку со слезами и истеричными выкриками. Я ошибся, они никогда не имели дела с эмансипированными журналистками, получившими задание от Степанова откопать, вселенскую сенсацию. Вступающими в полосу рыночных отношении... Идущими по следу. Прохоров никогда не посвящал ее в свои дела. Ей мало что удалось подсмотреть, совсем мало. Но и эта малость обернулась ей боком... Меня доконала эта сцена и душераздирающие вопли. Если бы я не видел все своими глазами, мне могло показаться, что ее на самом деле режут. Я осторожненько спустился с лестницы, подхватил ее и вышел в коридор. Лестница - универсальное оружие. Второго такого не найти. Поставил один конец ее в угол коридора, напротив их двери, прицелился и что есть силы опустил ее. Второй конец уперся в дверь, сработанную, наверное, еще до революции из толстенных досок и обитую железом. Получился, конечно, шум, но он не имел никакого значения - я вышел из подполья. Лестница встала прочно, подперев выход из ловушки. Ее длины хватило, она почти распласталась поперек коридора, оправдав самые светлые мои надежды... В каземате уже спохватились, я услышал глухие стуки, словно за каменной стеной. - Кто там?! Эй!.. Открой!.. Скотина!.. - услышал я и, довольный, потер руки. В переносном, конечно, смысле. Я даже мог передохнуть, хотя мне и нужно было спешить. Вообще-то это была моя ошибка - я не рассчитал их прыти. Вдруг за дверью бухнуло, еще, еще раз... Пуля дзинькнула о стену рядом со мной. Одна, другая... Про огнестрельное оружие я и не подумал. Впрочем, применение его не испугало меня. Но злости прибавило. Так что до выхода и дальше, до конца переулка, я бежал мелкой трусцой, как на утренней физкультурной разминке. Метров триста пришлось идти до ближайшего автомата. Но потом я уж отыгрался. Чтобы завести как следует милицию, следует несколько преувеличить одно и позабыть про другое. Что я и сделал. Сбивчивым голосом прохожего я поведал о тусовке наркоманов и об изнасиловании. Как мог, объяснил где. Не удержался и вспомнил про подпольное казино. Следом набрал еще один телефончик, он когда-то на всякий случай отложился у меня в памяти. Им я выдал про террористов кавказских национальностей, про пулеметы, переговорные устройства и реактивные установки ручного пользования. Я сделал свое дело. Теперь оставалось побыстрее сматываться. У метро я снова зашел в автомат. - Что, уже прошел час? - удивилась Кира. - Ты же сердобольная девушка, - сказал я. - Сердобольная - старомодное слово. - Вообще-то я бы заехал к тебе в гости, - хихикнул я над своей наглостью, - если ты не возражаешь. - Что, есть причина? - спросила она тем же сварливым тоном, но я уловил в нем нотки солидарности. Все-таки она уникальное существо, и если пошлет меня сейчас куда подальше, все равно я с удовольтствием буду вспоминать ее акцент. - Есть, есть, - сказал я, внезапно обнаруживая их в себе, эти причины, не одну, а много. - Опять синяк? - Хуже. - Сломали что-нибудь? - Да как тебе сказать... Я готов был расплакаться от сентиментальности. Она принимала меня таким, каков я есть. Со всеми моими недостатками... В метро я ехать не рискнул, потому что на меня смотрели. Я был весь в древней подвальной пыли. И руки у меня были грязные, мне все время хотелось их вымыть. Но у метро я купил гвоздики, пять штук. Меня подвезла хлебовозка. Она торопилась в булочную с порцией вечернего хлеба для трудящихся, но ради четвертака водитель решил изменить курс и прибыть в пункт назначения несколько позже. - В стране ничего не случилось? - спросил я водителя. - Никакой революции? - Я радио сегодня не слушал, - сказал он. - И я. - А что, есть слухи? - Есть какие-то. Дом был опять с вахтером. За последние дни я стал привыкать к ним. Они ко мне - нет. При виде меня старичок подскочил со стула и загородил тщедушным телом дорогу. Только потом спросил: к кому это я направляюсь? Я произнес пароль номер квартиры. Он сработал безотказно. Но старичок следил за мной, пока не закрылись двери лифта. Там было зеркало - взглянул на себя. На щеке грязь, куртка превратилась в строительную телогрейку. Дгерь открыла не Кира, а мужик лет пятидесяти, худощавый, в спортивном костюме фирмы "Адидас". Он осмотрел меня с ног до головы и довольно сказал: - Не часто приходится встречать столь живописного молодого человека. - Так, - сказал я, - пришлось побегать по подвалам. Вы не обращайте внимания... У нас такие грязные подвалы, никогда там не подметают. - Я развел обескураженно руками и добавил: - Извините. Я хотел бы увидеть Киру. Посколько у дома не было колючей проволоки, милиции и иностранных машин, даже старичок-вахтер был сугубо наш, я уже догадался, что имею дело не с дипломатом, наверняка с нашим подданным. Но со связями за рубежами нашей страны. - Проходите, она сейчас выйдет. Он прикрыл за мной дверь и удалился. Можно что угодно говорить о воспитанности и всяких правилах, придумывать их сколько хочешь. В какой руке держать вилку, а в какой нож. И с какой стороны подсаживать даму в автомобиль. Все это холодно, отдает льдом... А вот так вот уйти ненавязчиво - здесь тепло. Больше всего я боялся, что Кира выйдет ко мне в каком-нибудь засаленном халатике, с бумажками на голове, в стоптанных тапочках. Я уже столько раз видел все это. Эту жизнь без прикрас, эту реальность, эту беспросветную тоску, похожую на засиженную мухами двадцатипятисвечовую лампочку в коммунальном туалете. Она появилась в чем-то домашнем, но это шло ей. Как ее акцент. Она подошла и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня. В щеку. В ту, которая была чистой... От нее пахло духами. Нос у нее был холодный. Тихо запищал телефон. Я посмотрел на него с испугом, показалось: ОНИ РАЗЫСКАЛИ МЕНЯ!.. Взбредет же в голову. Я всегда подозревал: интуиция у меня ни к черту, но чтобы до такой степени?.. - Тихон Иванович подойдет, - сказала Кира. - Ты не хочешь принять душ? Вот это да! Это что-то из области семейных отношений. Но - приятно. - Кто он тебе? - спросил я подозрительно. Я все же продолжал быть детективом. - Дядя, - сказала она. - Младший брат моего папы. - Он что, русский? - И я русская... По происхождению... Поэтому и интересуюсь тайной славянской души... Папа в войну попал в плен, потом во Францию, оттуда в Сан-Франциско. Тихон Иванович тогда был маленьким и остался здесь. - Какая жалость, - расчувствовался я. - Теперь он изо всех сил приглашает вас навсегда переселиться на родину? В столицу нашего государства? - Наоборот, - рассмеялась Кира. - В следующем году ои переезжает к нам... Он одинок, так что это для него не сложно... Пока есть возможность, я у него в гостях... Ты все-таки расскажи мне, что с тобой произошло. - Пишу очерк. - начал я, - вернее, должен написать... Обычные теперь дела, у нас рынок, как и у вас. Приходится кое с кем встречаться... Ты же видишь. Пока это большой секрет. - Интересно быть журналистом? - спросила она. - Еще как. Так же, как и открывать тайну славянской души, - сделал я комплимент. - Я решила воспользоваться твоим предложением, - сказала легко Кира, не глядя на меня.- По книгам открыть эту тайну невозможно. А в тебе она ярко выражена. Я посмотрел на нее. У них там, в Штатах, все проще, я читал. - Не слишком ли ты торопишься? - спросил я, обзывая себя идиотом. - Я боюсь, - сказала она, - что ты так же внезапно исчезнешь, как и появился. Она говорила правду. Я видел. - Я никуда от тебя не денусь... Но во мне, должно быть, есть много татарской крови, - сказал я сокрушенно и тихо. - Я родом из города Рошаль... Там триста лет хозяйничали татаро-монгольекие завоеватели. Боюсь, что потеряется чистота эксперимента. - Рошаль... Какое французское слово. - Может, французская кровь тоже есть... После душа я стал другим. Кира за это время зашила мою куртку и вытрясла из нее пыль. Я ходил в махровом халате и не узнавал себя. Мне здесь нравилось, я чувствовал себя как дома. Оказалось, что я неплохо воспринимаю роскошную жизнь. Сюда бы еще мою машинку и чайную мою фронтовую чашку. Квартира была двухэтажная, поэтому-то мы ни разу не наткнулись на Тихона Ивановича. Между кухией и ванной наверх поднималась деревянная лестница... Паркетные полы прохладны, батареи топили в самую меру, так что было не холодно и не жарко. Кирина комната застелена серым паласом. В углу стоит "Панасоник" с видеомагнитофоном. - Тебе поставить что-нибудь? - спросила она. - Ради Бога, не включай ящик, - взмолился я. Она повернулась с интересом ко мне. Должно быть. у них в Сан-Франциско подобным варевом всегда потчуют гостей. Мне нравилось смотреть на нее. Я делал это без смущения, получая неизъяснимое удовольствие. Так странно! Глаза ее излучали свет. Не яркий, не дневной, не солнечный особое сияние, которым мерцают глаза женщины, когда она смотрит на мужчину, если он ей не безразличен. Я бы тысячу раз солгал, если бы сказал, что это я выбрал ее... Она, она, только она... Это был ее простой и одновременно царственный жест. Неизвестно, когда это случилось, - когда мы ждали лифт, или поднимались в нем, или сидели рядом на поминках, или ехали в машине Николая, или когда она бежала за подмогой, или еще когда. Неважно... Всегда выбирают нас. Какие бы мы ни были ловеласы или джентльмены. Всегда... - Скажи что-нибудь на своем языке, - попросил я. Она нагнулась к моему уху и что-то зашептала поанглийски, ласково и долго. Ее было приятно слушать, какая-то музыка была в ее словах и нездешность, и праздник, и что-то особенное, приподнимающее над нашей с ней темнотой. Работал телевизор, мы все-таки включили какую-то музыку, но без звука. Его цветной блеск, меняясь и мелькая, отражался на Кире, склонившейся ко мне. Она продолжала говорить мне что-то, щекоча ухо, и я начал подозревать, что это стихи. Стихи, но какие-то не совсем складные, с растерзанной рифмой, со словами, то длинными, то короткими, в которых не было гармонии, но которые завораживали: я, не понимая их смысла, начинал дышать глубже, они словно бы пьянили меня... - Боже! - сказал я. - Как ты красива! Я всю жизнь буду помнить тебя. - И я,- сказала она. - Ты агентка ЦРУ? - спросил я. Мы рассмеялись и прижались друг к другу. Мы крепко прижались, изо всех сил. И замолчали... Оставалось на свете только тело ее и тело мое. Оно было близко, во мне. Я был в ней, и во мне была она. Мы понимали, что это не может продолжаться вечно, но изо всех сил продляли этот миг...
