Всеволод Иванов - Голубые пески
- Здесь тебе не леса! Жди...
Работник Бикмулла сдвинул на ухо тибитейку, босиком травил канат.
Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу выкатили пулеметы.
Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы.
И только в переулке заметил Кирилл Михеич - потеряна шляпа; штанину разорвал, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет.
VIII.
Тонкая, как паутина, липкая шерсть взлетала над струнами шерстобойки.
Кисло несло из угла, где бил Поликарпыч шерсть. И борода у него была, как паутина - голубая и серая.
Кирилл Михеич лежал на кровати и говорил:
- Ты в дом-то почаще наведывайся. Бабы.
- Аль уедешь?
- В бор-то. Лешава я там не видал. Раньше не мог, теперь поздно.
- Поздно? Пымают.
- Поймали же попа.
- Попа и я могу пымать. На то он и поп. Куды он убежит, дальше алтаря? Нет, ты вот меня поймай. А то - нарядил купу киргизку, а волосы из-под малахая длинней лошадинова хвоста... Убьют, ты как думаешь?
- Я почем знаю, - с раздражением ответил Кирилл Михеич.
Поликарпыч свалил шерсть в мешок и, намыливая руки, сказал:
- Надо полагать, кончут. Царство небесно, все там будем.
- Чирей тебе на язык.
Поликарпыч хмыкнул:
- Ладно. Жалко. А того не ценишь, что в Павлодаре мощи будут. Ни одного мученика по всей киргизской степе. Каки таки и места... И тебя в житьи упомянут.
Он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся. Кирилл Михеич отвернулся к стене...
Поликарпыч спросил что-то, надел пиджак и ткнулся к маленькому в пыльной стене зеркалу.
- Пойду к бабам. Што правда, то правда - от таких баб куда побежишь. Сладше раю...
- Иди, ботало! Вот на старости лет...
Вспомнил Кирилл Михеич - давно книжку читал - "Красный корсар". Пленных там вешали на мачте. Подумал про о. Степана: "а мачта мала!". И никак не мог вложить в память ясно: выдержит мачта или нет. Красят их синей краской, мачты существуют для флага. Флаг, конечно, легче человека...
И еще вспомнил - пимокатню пермских земель. Там должно быть читал "Красного корсара". С тех времен книги видел и читал только конторские: с алыми и синими графками. Сверху жирно - "дебет, кредит". Все остальное - цифры, как поленья в бору - много...
Пристроечка в стену флигелька упирается. Так что с кровати слышно могучим шагом, гремя половицами, идет Фиоза Семеновна. А легче, то, должно быть, Олимпиада, или, может, отец.
Ржет лошадь: протяжно и тонко. Должно быть, не поили. Вечер по двору - синяя лисица. Медов и сладостен ветер - чай в такую погоду пить, а здесь по мастерским прячься. И от кого?.. В своем доме.
Лошадь жалко - не человек, кому пожалуется. Натянул сюртук Кирилл Михеич, приоткрыл лопнувшую зеленую дверь.
По двору - топот. К пригону. Насвистывая, ввел кто-то лошадь. Звякнуло железом. Сапоги заскрипели. Потом стременами, должно, тронули.
В щель пахнуло лошадиным потом, - и голос Запуса:
- Старик, спишь?
Вскочил Кирилл Михеич в кровати. Натянул кое-как одеяло. Дверь подалась, грохнулась на скамью тяжесть - седло.
- Спишь?
Свистнул. Зажег папироску. Сплюнул.
- Спи. Огонь напрасно не гасишь, пожар будет. Я погашу.
Дунул на лампу и ушел.
Еще за стеной шаги - расписанные серебряным звоном. Смех будто; самовар несут - Сергевна ногами часто перебирает.
И такой же нетленный вечер как всегда. И крыши - спящие голуби.
Телеги под навесом, пахнущие дегтем и бором. Земля, сонная и теплая, закрывает глаза.
А душа не закрывает век, ноет и мечется, как зверь на плывущей льдине.
Мелко, угребисто, перебирая руками, точно плывет - Поликарпыч.
- Хозяин прикатил. Видал?
- Видел.
- Хохочет. Тебя, грит, у парохода приметил... На коленях молился.
- Брешет, курва.
- Ты ему говори. Я, грит, ему кланяюсь, - ен и не видит. Освободители-и!.. Куды, грит, сейчас изволил отбыть?.. Фиоза-то...
- Ну?..
- Вместе с Олимпиадой, ржет... Я ее в бок толкаю, а она брюхом-то как вальком - так и лупит, так и лупит. Ловко, панихида, смеется. Поди так штаны лопнули.
Кирилл Михеич потер ладони - до сухой боли. Кольнуло в боку. Вздохнул глубже, присел на скамейку, рядом с седлом. От конского запаха будто стало легче.
- Тебе б пожалуй, парень - пойти в добровольную. Мало ли с кем не бывает, а тут за веру.
- Иди ты с ними вместе...
- Материться я тоже могу. Однако, грит, введены в город военные положенья, чтоб до девяти часов, а больше не сметь. Вроде как моблизация... призыв рекрутов. Ладно!.. Я ему говорю - отец-то Степан жив? Куды, грит, он денется. Очень прекрасно... Выпил я чай и отправился. Ступай и ты. Баба мне Фиеза-то: "пусть, грит, идет"... Пошел, что ли?..
- Не лезь! - крикнул Кирилл Михеич.
Поликарпыч посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Поправил филенку и сказал:
- Капуста...
Стоял Кирилл Михеич, через палисадник глядел в окно:
Опять, как утром - самовар бежит, торопится - зверь медный. Плотно прильнув к стулу, - Фиоза Семеновна подлым вороватым глазом - по Запусу. И жарче самовара - в китайском шелке дышут груди. Рот как брусника на куличе...
Смеются.
У Олимпиады глазы - клыки. Фиоза смеется, - в ноги, - скатерть колышет, от смеха такого жилы как парное молоко вянут...
Вянет у Запуса острый и бойкий рот. Усики, как в наводнение, тонут в ином чем-то...
Харкнул Кирилл Михеич, отошел. Хотел-было уже в комнаты, но вспомнил генеральшу, хромых офицеров и Варвару. Пригладил волос, а чтоб короче, через забор.
На стук - громыхнуло ведро, треснула какая-то корчага и напуганный густой голос воззвал:
- Кто-о!..
Отодвинулся немного Кирилл Михеич - чтобы дверь отворять, не обеспокоить. Сказал неуверенно:
- Я, Кирилл Михеич.
- Кто-о?..
- Кирилл Михеич!.. Сосед!
Громыхнуло опять что-то. Звякнуло. Из синей и жесткой тьмы крикнули сразу несколько:
- Не знаем... кто там еще на ночь? Здесь раненые...
- Ранены-ые... - давнул в двери бас.
Собака тявкнула, будто скрипнуло колодцем... - Известкой понесло от постройки.
Дошел Кирилл Михеич до ворот, а там, прислонившись к столбу, - киргиз. Конь рядом. Чембырь прикреплен к поясу.
Киргиз обернулся и поздоровался:
- Аман-бы-сын?..
И немного пришепетывая, словно в размякших зубах, сказал по-русски:
- В пимокатной никого нет? Я видал - комиссар проехал.
Кирилл Михеич подошел и, дергая киргиза за пояс, проговорил вполголоса:
- Артюшка!.. Эта ищо что за дикорация?
- Не ори, - сказал Артюшка, быстро отцепляя чембырь: - коня надо на выстойку привязать. Нет, значит? Я пойду.
Он, подкидывая песок внутрь, косыми ногами, пошел. Кирилл Михеич обомленно тянул его за пояс к себе. Ремень был потный и склизкий как червь.
Вспомнил Шмуро в переулке и, стараясь, спокойно сказал:
- Обожди.
Артюшка выдернул ремень и, трепля потную челку лошади, одной к другой ноге сгребал песок.
- Я устал, Михеич. После скажешь.
- Урежут.
- Кто?
Кирилл Михеич подскочил к морде лошади. Так он глядел и говорил через морду. Лошадь толкала в плечо влажными и мягкими ноздрями.
- Седни восстанье было. Церковь отбивали, а потом, говорят, казаки идут. И будто ведешь их ты. Со всех станиц. Протоиерея арестовали.
- Знаю.
- Нельзя тебе, парень, показываться.
- Тоже знаю. У тебя овес есть? Я к старику пойду, бабе скажи - щей пусть принесет. Я есть хочу. А там, как хочешь.
Кирилл Михеич хлопнул себя по ляжкам и, быстро вращая кистью руки, закричал.
Лошадь дмыхнула ноздрей. Артюшка разнуздал ее и сунул под потник руку - "горячее ли мясо, можно ли снять седло"?
- Да что вы - утопить меня хотите? Сговорились вы, лешак вас истоми! Поп туды тянет, архитектор - туды... разорваться мне на тысячу кусков? Жизнь мне надоела, - идите вы все к чемеру!.. Только подряды попали, время самое лес плавить, Господи...
Крик его походил на жалобу.
Из палисадника, ленивый и желтый, как спелая дыня, выпал голос Фиозы Семеновны:
- Чего там ещо, Михеич?
- Видишь, - орешь, сказал Артюшка, идя под навес. - Скажи - сбрую привезли...
Жена переспросила. Кирилл Михеич крикнул озлобленно и громко:
- Сбрую привезли, язва бы вас драла!..
И еще ленивее, как вода через край, - выплеснула Фиоза Семеновна в комнате.
- Что волнуется, не поймешь. Чисто челдон.
Лица у Артюшки под пушистым малахаем не видно, - блеснули на луну зубы. За плечи спрятались пригоны, пахнущие распаренно-гниющим тесом и свежим сеном. Пимокатная.
Поликарпыч удивлялся, когда не надо. Должно быть, для чужих... Развешивая по скамье вонючие портянки, отодвинул и поздоровался спокойно:
- Приехал? Садись. Баба и то, поди, тоскует. Видал?
- Ись хочу, - сказал Артюшка.
- Добудим. Схожу в кухню.
Артюшка вдруг сказал устало:
- Не надо. Дай хлеба. Постели на земле...
Старик, видимо, довольный отрезал ломоть хлеба. Кирилл Михеич, положив жилистые руки на колени, упорно и хмуро глядел в землю. Артюшка ел хлеб, словно кусая баранину - передними зубами, быстро и почти не жевал.
