Георгий Миронов - Гриф
Зэки, лежавшие вповалку на втором и третьем рядах шконок, начали медленно спускаться в узкое свободное пространство камеры. В такой тесноте он, как царь Леонид в Фермопилах, мог бы продержаться довольно долго у своей шконки, — второго и третьего рядов над ней не было, ибо из стены выступало тупое колено вентиляционной трубы. Выстоять-то он бы выстоял, однако ж конец все одно один — тут бы лучше переговоры. Но переговоры, как учили в Военном институте, лучше вести с удобной позиции и в удобное для тебя время. Сейчас и позиция, и время были из рук вон плохими…
Зэк возле его шконки поиграл заточкой, чуть-чуть повернул голову в сторону, чтобы убедиться, что за ним — вся камера. В прямом и переносном смысле слова.
Этого мгновения Князю было достаточно, чтобы подтянуть ноги к груди и, чуть повернувшись, выпрямить их в сторону зэка с заточкой. Сведенные вместе ноги, как таран ударив в причинное место зэка, буквально впечатали его в толпу. Зэк с заточкой повалил нескольких, стоявших в проходе, кого-то задел в движении заточкой, полилась кровь, раздались крики.
На крики и свалку тут же среагировали вертухаи. Дверь камеры открылась, и строгий голос контролера спросил:
— Что, сволочи, опять новенького порезали?
Он был настолько уверен в утвердительном ответе и в том, что виноватых опять не сыщется, что прошел, ступая где на пол, а где и на тела упавших обитателей камеры к окну и глянул сверху вниз на лежавшего Князя.
Их глаза встретились. В глазах контролера было недоумение. В глазах Князя — сочувствие. Дескать, извини, так уж получилось.
— С тобой все в порядке?
— Все нормалек, начальник, — усмехнулся Князь.
— Ты целый?
— Целее не бывает.
— И тебя не порезали?
— Нет. Там один парнишка на гвоздь напоролся, — Князь кивнул в сторону лежавшего на полу и корчившегося от боли кента. Еще двое парней зажимали руками порезы.
— Чудеса! — покачал головой вертухай. — Ну, лежи. Покуда. Если что, позови, — усмехнулся он.
Ему ли не знать, что стоит новенькому позвать на помощь контролера или попытаться "выломиться из камеры", спасаясь от давления «пресс-хаты», как он обречен. Опустят со всеми вытекающими последствиями не здесь, в СИЗО, так на этапе, не на этапе, так в зоне. Что-что, а связь за «колючкой» налажена.
— Все путем, начальник, не боись, если еще кто на гвоздь напорется, тебя позовут. А у меня все нормалек.
— Везун ты, — сказал контролер и, так же ступая, не глядя на что, отдавливая руки не успевшим подняться, вышел из камеры.
Тупо лязгнули тяжелые затворы. Последний раз мелькнуло красное лицо вертухая в амбразуре, но вот и очко закрылось. Тишина.
Воспользовавшись паузой, Князь сел на шконке.
Один из зэков (по тому как держался он во время инцидента, можно было судить, что он или пахан этой группировки, использованной ментами как «пресс-камера», или староста, смотрящий по камере) сделал шаг в сторону Князя. В татуированных руках его ничего не было. Он хотел говорить. Его грудь, почти не прикрытую распахнутой тюремной курткой (особый шик, в СИЗО можно было находиться в своей одежде, таким вот рецидивистам специально привозили с воли уже в СИЗО тюремные робы из зоны, — этим они как бы показывали, что бежать им западло и они намерены тянуть весь срок), украшали череп, кинжал и колючая ветка розы, что означало "грабитель, неоднократно судим, возможно — вор в законе". Для «законника» не хватало еще нескольких атрибутов.
Но вот он сунул руки в карманы, куртка распахнулась шире, и стал виден основной знак вора в законе: воровской крест — распятая на кресте женщина.
— Вбился в робу? — спросил Князь.
— Буром не при, буркалы потеряешь, — так же небрежно ответил вор.
— Болан на хвосте? — спросил Князь, намекая, что, возможно, не по своей воле пошли бывалые воры на такое дело, давят на них менты.
— Был цинк, — небрежно бросил вор, — что ты кента в ломбард сдал.
— Телегу толкали, — ответил уверенно Князь.
— Может, и так. Ты не законник?
— Нет.
— Филень?
Староста намекал, что Князь — авторитетный осужденный, хотя и не вор в законе, не рецидивист.
— Теперь да.
— Родыч?
Его интересовало, не является ли Князь неизвестным старосте опытным вором, чем-то досадившим органам.
— Форт — не курорт. Зачем здесь?
— Восемь шнуров на мне.
— Круто.
Помолчали. Следя за беседой настороженно, так, чтобы в случае чего быстро прийти на помощь старосте, зэки разбрелись, рассредоточились по шконкам.
— Шпаеры? — спросил староста, имея в виду, не милиционеров ли замочил Князь, что и заставило вертухаев устроить ему «пресс-хату».
— Нет, пехотинцы.
— Завалил по закону? Мстить будут?
— Если закон соблюдают, не должны б. Все по закону. Я был в охране. Они поперли на клиента. В меня стреляли. Стрелял и я. Лицом к лицу. У всех — стволы. Все по закону, без обид.
— Дай Бог, если они закон соблюдают. Если отморозки, будут тебя и на зоне искать, чтоб замочить.
— Отобьюсь.
— Вижу, что не пацан. А от всех не отобьешься. Когда-то и спать надо. На зоне могут достать.
— Я до зоны и не надеюсь дожить. Из СИЗО буду на лыжи вставать.
— Не вигоневый?
Старосту интересовало, не ведет ли Князь двойную игру.
— Что тут скажешь? Хвалиться не к лицу, ты глаза имеешь, сам видишь.
Ответ старосту удовлетворил.
— Я б тебе помог, да нас сейчас разведут.
— Почему?
— Я так понимаю, кто-то спешит. Кому-то надо тебя по-быстрому сломить. Не вышел один номер, они — второй; мы тебя не опустили, значит, к законникам имеешь свой подход: теперь тебя к отморозкам в камеру бросят.
— Молодые?
— Не просто молодые; те, кто закон воровской не соблюдают. У них свои законы.
— Выход?
— Постарайся из камеры отморозков попасть в ШИЗО. Там у меня губа (контролер возле ШИЗО) через два на третий — свой. Поможет выпулиться, даст цинк от меня. Выпулишься из ШИЗО в нестрогие камеры штраф-блока, оттуда снова в общую камеру, но обычную, потом тебя переведут в хозобслугу. Станешь помощником повара, тогда и на лыжи встанешь, раньше нельзя. Не выйти.
— Налажено?
— А то, не ты первый, не ты последний смертник в придурки переходит. Потерялся, уже полдела. Вторые полдела — уйти из форта. Я тебя найду.
— Почему помогаешь? Понравилось, как я ногами работаю.
— Понравилось, что ты лицом не хлопочешь. Страха на лице не было, хотя и понимал ты, что жизнью рискуешь. Это и понравилось.
— Все мы рискуем; ты, помогая мне, тоже рискуешь.
— Я по закону живу. Может, и не прав, а иначе уже не смогу.
Лязгнули затворы двери камеры.
— Кто тут подследственный Князев? На выход с вещами.
— Какие у нас вещи? — усмехнулся Князь.
— Как считать, — сказал вор-законник. — Может, кое-что ты тут и приобрел.
— Или кое-кого.
Они, понимая друг друга, обменялись взглядами.
Камера, безоговорочно признающая власть старосты, проводила Князя молчанием: меньше знаешь, дольше проживешь…
В камере отморозков было так же душно, грязно, тесно и вонюче, как в других. На шконках, стоявших в три этажа, сидели, свесив ноги, десятки молодых парней, из-за жары обнаженных по пояс, синея татуировками. Однако татуировки были не блатные, а на вольные темы. А вот лица и затылки, как правило, настолько похожи, что отличить с первого взгляда одного от другого было непросто.
Тут тоже был свой смотрящий, однако в отличие от умного, ироничного лица старосты «пресс-камеры» у этого старшого было плоское, как блин, невыразительное лицо с маленькими глазками, тупо и равнодушно взиравшими на мир.
Староста небрежно показал новенькому его место — третьим на втором ярусе, в опасной близости к параше. Еще одно перемещение, и начинался ярус у самой параши, на котором сидели или лежали вплотную друг к другу опущенные. С ними было знаться западло. А стать опущенным можно было в одну минуту. Достаточно было, например, проиграться в карты.
Вероятно, недавно в камере прошел шмон, и все карты отобрали. Князь сделал такой вывод потому, что увидел на нижних шконках нескольких молодых зэков, старательно мастеривших новые колоды из кусочков книжных обложек, «щечек» от пачек сигарет. Один вынутым изо рта безопасным лезвием аккуратно обрезал лицевые и тыльные стороны пустой сигаретной пачки, второй наносил на них рисунок масти, третий разрезал на одинаковые карточки обложку иллюстрированного журнала, четвертый резал газету и многократно проклеивал разжеванным до клейстера хлебным мякишем тонкие листочки, пока карта не становилась картой.
Князь застал момент напряженного труда, когда мастерилось сразу несколько колод на случай нового неожиданного шмона.
Чтобы трудовой процесс не был замечен вертухаями, три-четыре самых молодых зэка попеременно шастали перед амбразурой так, чтобы вертухаи, даже всматриваясь в очко, ничего в камере за сумятицей перемещающихся возле двери тел заметить не могли. А начнут дверь для короткого шмона открывать, зэки успеют заныкать колоды.
