Павел Саксонов - Можайский — 7: Завершение
Гесс вздохнул:
— Это так!
— Вот поэтому-то подлинное имя поляка и не выяснили по горячим следам. А позже… позже уже и дела до него никому не стало. О нем попросту забыли: навалилось множество других дел — одно другого требовательней. Мы занимались и войной, и дипломатией, и снабжением, и торжествами, и строевыми работами… как завещал Суворов? — тяжело в учении, легко в бою! И то, что бой — один из многих — выигран вот только что, никак не означает, что учения можно забыть.
Гесс, как человек гражданский, вежливо покивал головой, мало, однако, понимая, насколько тяжело приходилось нашим войскам.
— За всей этой суетой, — продолжал, между тем, Владимир Львович, — многое повылетало из наших голов и из моей — в том числе, пусть даже моя собственная голова в то время была намного моложе!
Владимир Львович — теперь ему было лет около пятидесяти — опять улыбнулся, но на этот раз немножко грустно:
— Да… и волос седых тогда еще не было, и морщин — поменьше, и… а уж стройным каким я был — заглядение! Вы не поверите, глядя на меня сейчас, но тогда меня считали красавцем! В нашем полку только Венечка Заболоцкий — он тогда поручиком был — мог со мною тягаться по части… ну, по этой самой части!
Глаза Владимира Львовича задорно блеснули, ясно указывая Гессу на то, что и теперь отставной генерал-майор не утратил интереса к особам противоположного пола.
Гесс окинул взглядом раздобревшего, отяжелевшего, местами обвисшего, но именно на этом фоне отличавшегося броско-безупречной осанкой и отменной выправкой Владимира Львовича и даже немного позавидовал ему:
— Охотно верю… но что же дальше?
Владимир Львович спохватился:
— Бога ради простите, Вадим Арнольдович… воспоминания… значит, так. Примерно через год я краем уха услышал одну занимательную беседу, свидетелем которой мне быть никак не следовало. Да я, собственно, свидетелем и не был: краем уха — это буквально. Я проходил мимо штаба и у завалинки остановился поправить портупею. Окно оказалось открытым, и я услышал… говорили трое, но только один из голосов я узнал: это был наш командир. Кем были двое других, я не знаю и ныне.
«Вы уверены?» — спрашивал баритон.
«Абсолютно!» — отвечал командир.
«Но как он оказался здесь?» — это уже спросил второй незнакомец.
«Да я-то почем знаю?» — командир.
«Но он же должен был вам рассказать!»
«Да ведь я и говорю: его рассказ показался мне странным. Барон явно что-то темнил и не договаривал. Зачем иначе я вас вызвал?»
Баритон:
«Ерунда какая-то!»
Второй:
«Кальберг весьма состоятелен и делает большие успехи в обществе. Но он — не хлыст. За ним…»
— Тут я достаточно оправился и ушел. Но имя — Кальберг — запало мне в душу. Где я его уже слышал? Этим вопросом я промучился до вечера, а ночью, когда я без сна ворочался на постели, меня осенило: да ведь не о Кальберге я слышал! А о том — о поляке, но имя поляка уж очень похоже звучало! Не один ли и тот же это человек?
— И вы рассказали…
— Нет, — Владимир Львович досадливо поморщился, — не рассказал. Наутро я уже обо всем забыл. А когда вспоминал — временами на меня накатывало, — то снова и снова что-нибудь да мешало мне. А потом и время ушло, и вспоминаться всё это стало реже и реже.
— Понятно…
— Увы. Но когда Кальберг пошел в гору и превратился… ну, вы и сами знаете: в эдакого спортсмена-аристократа — лошади, автомобили, рекорд за рекордом… В общем, когда его именем запестрели газеты, память вернулась ко мне. Я навел кое какие справки и выяснил: ничтоже сумняшеся, этот человек рассказывает байку о своем участии в бое при Кушке! Якобы он оказался в нашем расположении случайно — с экспедицией географической! — но так как армии пришли в движение, деваться ему было некуда, и он тоже был вынужден драться! Дерзость… да что там — наглость этого человека меня поразила: ведь еще немало и в жизни, и в здравии оставалось свидетелей: как же он не боялся, что его разоблачат? А потом я понял: уж очень недосягаемым он стал; его круг общения настолько разошелся с кругами тех, кто мог бы его поставить на место, что и бояться ему было совершенно нечего!
— Но на этот-то раз вы…
— Нет.
— Да как же?
Теперь уже вздохнул Владимир Львович:
— На меня обрушились семейные бедствия. Мой брат…
Гесс побледнел:
— Извините, я не подумал…
— Ничего, ничего… — Владимир Львович взялся за чашку с остывшим кофе и сделал глоток. — Мне тяжело пришлось. Да и не только мне: всем, кто знал моего брата и сочувствовал ему. Тут уж, вы понимаете, не до разоблачений какого-то проходимца… а потом — эта история с племянницей. Она окончательно выбила меня из колеи, и я плюнул на всё: да пропади оно всё пропадом! К сожалению, уехать из города я не мог — финансы не позволяли, — вот и заперся у себя в квартире, быстро превратившись в отшельника, в бирюка!
— А письмо?
— Да: пришло письмо.
— От кого? — Гесс снова наклонился вперед, ожидая откровения. — Вы так и не назвали имени!
Владимир Львович пожал плечами:
— Я уже говорил: от старого знакомца.
— Это я слышал… но что за знакомец-то?
Владимир Львович прищурился:
— Хороший человек. Я знал его со времени службы в полку, хотя сам он у нас и не служил.
— Как так?
— Очень просто. — Владимир Львович допил кофе и сделал знак официанту. Антонио — он, видимо, решил исправить свою давешнюю оплошность с чаевыми и первым поспешил к столику — принес новые кофейник и сливочник, а старые прибрал. — Очень просто, — повторил Владимир Львович, наполняя чашку. — Его прикомандировали к нам от хозяйственной части. Был он тогда еще совсем молодым человеком и находился в учении. Отец похлопотал — вы же знаете, как это у нас бывает: со связями и с деньгами многое можно совершить в обход существующих правил… да, так вот: отец похлопотал и сына пристроили — на год, кажется — в унтер-офицерскую должность…
— Фурьером что ли?
Владимир Львович поморщился:
— Да нет: каким еще фурьером? При полковом штабе помощником военного чиновника.
— Ах, вот как! И?
— Вообще, конечно, мы поначалу восприняли такое назначение в штыки: какой-то молодчик невесть через кого с перспективой производства в офицеры — при том, что в нашем полку имелись собственные кандидаты… полк-то наш был боевой, мы друг за дружку — вот как стояли!
Владимир Львович скрестил пальцы, показывая крепость уз.
— Понимаю!
— Но черт оказался не настолько страшен, каким его намалевало наше воображение. Новый назначенец явился и… быстро пришелся ко двору. Был это милейший юноша… ну, не юноша уже, конечно, но славный паренек. Представляете? — художник!
Гесса буквально подбросило на стуле:
— Художник?! — вскричал он.
— Именно! — подтвердил Владимир Львович, весьма довольный реакцией своего собеседника. — И неплохой, должен вам заметить. По части своих новых обязанностей он не знал вообще ничего и не особенно в них вникал…
— К удовольствию чиновника, полагаю… — пробурчал Гесс, глядя на Владимира Львовича во все глаза.
Владимир Львович хмыкнул:
— Не без того!
— Прошу вас, дальше!
Во взгляде генерала появилось сдержанное удивление:
— Э, молодой человек! Да вы никак уже знаете, о ком я говорю?
— Возможно!
— Так может…
— Нет-нет! — Гесс умоляюще вытянул руку. — Прошу вас, продолжайте: это не просто интересно… это может кое что объяснить!
— Ну, коли так…
На какое-то мгновение Владимир Львович отвернулся. По его лицу — Гесс этого видеть не мог — пробежало выражение смущения и даже сожаления. Анутин пробормотал что-то неразборчивое, но что — также осталось неизвестным.
— Хорошо, извольте! — Владимир Львович снова сидел лицом к лицу с Гессом. — Помощник чиновника из него был никудышный, а вот художник из него получился отменный. В короткое время он снискал общую нашу — офицеров — любовь. И не портретами какими-то — не подумайте! — хотя и портретов он нарисовал целую кучу, а поразительными, я бы сказал — невероятно жизненными зарисовками из жизни полка. Чего только не было в его альбоме! Да и сам альбом уже через несколько месяцев превратился в…
Владимир Львович запнулся, подыскивая слово.
— В летопись? — подсказал Гесс.
— Вот, точно! — подхватил Владимир Львович. — В этакую рисованную летопись. За первым альбомом последовал второй, за вторым третьим… Вечерами мы рассматривали за день появившиеся зарисовки и то умирали от смеха, то наполнялись гордостью! И за себя, и за полк, и за нашего — так странно, но так на счастье обретенного — собственного художника! Младшие чины тоже обожали Сёму…
— Сёму!
— Ну, да: Семёна…
— Дальше!
— Сёма носился с ними без всякого зазнайства, общался как с равными, помогал чем мог, а многим и письма домой с картинками делал! Вот это — письма с картинками — пользовалось особенным спросом. Можно сказать, к Семёну очередь за ними стояла, и он никому не отказывал. Мне доводилось встречать миллионерских сынков, но таких — никогда! Мало-помалу, прояснилась и вся история: с его назначением и прочим. А с ясностью пришло и сочувствие. Оказалось, что молодой человек состоял в конфронтации с собственным отцом, не желая участвовать в делах семейного предприятия. Он жаждал путешествий по миру, романтики италийского неба, сплина английского кирпича… в общем, мечтал о славе живописца, а выходило совсем иначе. Обозленный отец перестал давать ему деньги, а затем и вовсе услал подальше с глаз. И не в Венецию какую… — Владимир Львович вздохнул, метнув направо и налево взгляд, отразившийся в мраморе и зеркалах Флориана. — А в захолустье, где тогда стоял наш полк. Это — чего уж грехи таить — было жестоким решением, тем более что никакой прямой нужды в нем не было. Просто настоящее самодурство. Из этих… знаете… старообрядных. Есть такие застывшие во времени купчики: вроде бы всё при них — деньги, имущество, положение, но… как носили вышиванку под кафтаном да бороду лопатой, так и носят. Как если щи деревянной ложкой, так и едят.
![Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]](/uploads/posts/books/148319/148319.jpg)