Алексей Макеев - День назначенной смерти
Кравцов поежился, как будто замерзал в заледенелой теплушке. Машинально покосился в зеркало заднего вида. Максимов сделал то же самое, ощущая, к огромному неудовольствию, как беспокойство клиента начинает овладевать им самим. «Хвоста» на первый взгляд не было.
Убогий городской район – один из тех, которые никогда не покажут высоким гостям города, – начался со скопления облупленных гаражей и заколоченного клуба «Радуга». Трамвайный путь ушел вправо, Кравцов въехал в узкий переулок и остановил машину у приземистого, похожего на бойлерную, строения с нетвердо прибитой красной вывеской: «ЖЭУ-29».
– Дальше не поеду, – уведомил клиент. – Пешком пойдем. Во-первых, не смогу ориентироваться на колесах, а во-вторых…
Он не стал договаривать, а Максимов не настаивал. Духов клиент боится. Или стесняется подъезжать на приличной машине к неприличному дому.
В этом районе все дома были неприличные. Прямо даже непристойные. Участок плотной барачной застройки – торжество социалистического зодчества. Бараки наставлены как попало, хаотично – в два, в три этажа, балконов нет, подъезды на уровне полуподвалов, окна старые, крыши продавленные. Древние тополя, разбросанные между бараками, какие-то дощатые сараи, переполненные мусорки. Провисшие электрические провода, заметенные столики для игры в домино и дружеских вечерних посиделок. Снег почти не убирается (вот весной-то будет веселье) – все пространство между домами рассечено протоптанными аборигенами тропками. В одном из бараков полностью выгорел подъезд. В соседнем подъезде, невзирая ни на что, теплится жизнь – за окнами висят занавески, на стене снаружи – веревочные сетки с новогодними продуктами.
Даже в светлое время суток искомый барак выделялся только табличкой с номером (удивительно, что она есть). Можно представить, насколько он не выделяется ночью. Фундамент просел в землю. На крыльце навес на тонконогих опорах, того и гляди надломится под тяжестью снежной шапки. Тамбур за фанерной дверью, проем, похожий на две виселицы, вереница почтовых ящиков, все сломаны. Признаки жизни, слава богу, имелись – в одной из квартир первого этажа уже праздновали. Узкая лестница, ходьба по которой пугающе напоминала игру в русскую рулетку. Двойной поворот, протяженная площадка, на которой четыре квартиры – с тринадцатой по шестнадцатую. Пятнадцатая наискось забита досками, и только Господу известно, что бы это значило.
– Приятная обстановочка… – пробормотал Максимов, невольно потягивая носом. Пахло чем-то подпорченным. Весьма любопытно было наблюдать за Кравцовым. Его трясло и бросало в жар. Никакие попытки совладать с волнением не приносили пользы. Незадачливый любовник не мог даже связно выражать мысли – силился как-то прокомментировать, терял слова.
– Открывайте, Николай Витальевич, – поморщился Максимов. – Не век же нам тут быльем порастать.
Пришлось отобрать у Кравцова ключ и самому справиться с неприятной обязанностью. Сомнительно, чтобы Уголовный кодекс одобрял подобные деяния. Но закон далеко, а интерес близко.
В квартире царили запустение и затхлость. Предстала открытая антресоль, заваленная палками с гвоздями. Узкий, но с высоким потолком коридор, на удивление целый плафон и кубик выключателя на стене, к которому тянулась открытая проводка. Максимов нажал двумя пальцами на выключатель. Загорелся свет.
Выждав несколько секунд, он повернулся к Кравцову, который самым натуральным образом превращался в столб.
– Отомрите, Николай Витальевич, где тут ваши призраки?
Неясность и беспокойство росли. Максимов стоял, навострив уши, посреди несуразной квартиры и всеми чувствительными местами понимал, что дело нечисто. Трудно объяснить, откуда берется тревога. Подсознание предлагает подсказку? Квартира явно необитаема, почему Кравцов не обнаружил эту элементарную вещь? Совсем свихнулся? Да, приходят сюда люди, кто-то ночует, остались ненужные вещи прежних хозяев, но все это никак не согласуется с постоянным пребыванием человека. Под шкафами и в углах такой слой пыли, что можно на лыжи вставать. Лампочки имеются только в коридоре и в большой комнате, в остальных местах висят старые патроны, куда давно ничего не вворачивали. Чтобы воспользоваться кухней или туалетом, нужно открыть дверь и зажечь свет в коридоре. Холодильник только зимний – под окном на кухне, задвижка вынута, и все пространство узкой камеры заросло инеем. Из продуктов – три пустые банки, мешок с плесневелой гречкой и батон хлеба, вполне пригодный для укладки в кирпичную стену. Посуда исключительно из алюминия, и толку от нее? Вода в кране, зубная щетка в желтоватом граненом стакане.
– Куда вы дели бутылку из-под шампанского?
– В туалете, – пробормотал Кравцов, обретая дар речи. – Там пустое помойное ведро – в него и сунул.
Информация подтверждалась. В туалете располагался единственный целый предмет – помойное ведро. Все прочее ремонту не подлежало: унитаз, сливной бачок, вздернутый выше головы, стена с зияющей дырой. Такое ощущение, будто в сортир подбросили небольшую пехотную гранату. А затем поставили ведро. Максимов осторожно потянул за цепочку. В живописной трубе, обросшей жирным налетом, послышалось клокотание. Неужели работает?
Хорошо бы исследовать эту бутылочку и зубную щетку на предмет пальчиков. Хотя сомнительно, что в милиции за это возьмутся. Никакого преступления, собственно, не было. И повальное дактилоскопирование в стране не проводилось.
В квартире две продолговатые комнаты. В одной, помимо бельевого шкафа, полное запустение. В шкафу ненужное тряпье, рыться в котором – сплошное удовольствие. Застиранные полотенца, пожелтевшее белье. Тараканищи из щелей шевелят усами. Во второй – так называемая спальня. Разобранный диван, не способный собраться, постельное белье аккуратно сложено, задвинуто в угол. Не самое подходящее место для воплощения сексуальных фантазий. «Викторианский» буфет обтекаемой формы – внизу ящики, верхняя половина застеклена, за стеклом – дешевый сервиз покойной прабабушки, обитательницы квартиры. Трюмо без изысков, стул, стол, репродукция с картины «Чаепитие в Мытищах». Кто же автор? Пресловутое окно, за которым в глубине двора красуется криворукий (да и кривоногий) тополь. «Занавес» раздвинут, подоконник пуст, засохшие круги, свидетельствующие о том, что раньше здесь стояли растения в горшках…
К метаниям Кравцова он в принципе относился с юмором. И уходить не спешил. Бродил из комнаты в комнату, запоминая обстановку, внимая интуиции, которая что-то бормотала. У Кравцова первого не выдержали нервы.
– Достаточно, Константин Андреевич, пойдемте отсюда.
Он потащил его за локоть, демонстрируя неслабую мускулатуру. Максимов не стал особенно упираться. Осмотр не закончен, но можно и вернуться. Остались в голове еще белые пятна…
Отлично понимая, что общение с соседями не доставит ему духовного наслаждения и вряд ли обогатит в информационном плане, он все же решился на беглую экскурсию. В квартире напротив, под номером четырнадцать, по уверению Кравцова, проживала усатая тетушка с совершенно зверским характером.
– Меня уже однажды посылали, – пробормотал Кравцов, отодвигаясь за угол. – Ваша очередь, Константин Андреевич.
От явившейся взору «гренадерши» действительно стоило ожидать любой пакости. Известная тактика – не хочешь оставаться в дураках, оставляй прочих. По счастью, у Максимова в руках имелась коленкоровая папочка, которая оперативно пошла в дело. Рявкнув, что нечего тут шляться, старушка вознамерилась хлопнуть дверью и вызвать милицию (почему открывала – непонятно), но Максимов сделал такую суровую мину, что старушка решила подождать. Расщеперила усы и уставилась с ненавистью.
– В соседней квартире произошло преступление, уважаемая, – рявкнул Максимов. – Там ограбили человека! («Украли веру в человеческую порядочность», – добавил про себя). И сейчас вы все без утайки расскажете, что вам известно по данному поводу, и подпишете протокол! В противном случае проедете с нами! Принесите, пожалуйста, табуретку!
Но старушка оказалась не лыком шита и потребовала документ. Просьба немедленно была удовлетворена, и у стоящего за углом Кравцова покатились на лоб глаза. Простое дело – обвести вокруг носа подслеповатую бабку. Обвести можно даже интеллигента с тремя дипломами. Красивые «милицейские» корочки продаются на каждом углу, а непосредственно документ «обронил» известный оборотень капитан Жмурия, которого в середине ноября по случаю Дня милиции замочили свои же собратья по цеху. Правда, цена у документа оказалась высокая – бутылка коньяка и долгое выслушивание художественного нытья капитана Завадского.
Прозрев, что дело пахнет жареным, старушка живенько припрятала свои амбиции и ворчливо начала повествовать. Из всей словесной шелухи, перемежаемой лагерным жаргоном и художественными матерками, можно было выделить лишь три интересных момента. Первый – старушка практически не видит. Второй – старушка практически не слышит. Третий – старушка практически не соображает. Но очень злая на весь свет, особенно на Кремль, который считает самой преступной крепостью в мире, и на родной городской Совет, набитый пипетками, мечтающими стать клизмами. Подобный взгляд на жизнь заслуживал снисхождения – смешная пенсия, промерзающая стена, монетизация льгот и двадцать лет колымских лагерей непонятно за что давали на злобу твердое право. По существу же было сказано ничтожно мало. Из дома старушка почти не выходит. Питается макаронами, запасенными впрок. Слышит плохо. Поэтому ей требуется как минимум приложить ухо к замочной скважине, чтобы разобрать голоса на площадке. А уж о чем они там говорят…
