Марина Серова - Сдержать свое слово
Слегка приоткрыв дверь, я попыталась разглядеть очертания людей в кромешной тьме, но безуспешно. Меня в который раз выручил «дальнобойный» фонарик, который давно был причислен ко всякой необходимой мелочи в моей сумке.
Помимо многочисленных труб и большого количества мусора, где-то между этими неутилизированными останками когда-то нужных вещей, я разглядела жалкие клочья того, что осталось от матраца, и на нем едва распознаваемую человеческую фигуру, которую легко можно было спутать с грудой тряпок. По всем признакам это был Академик. Он спал. Задыхаясь от жуткой вони и подолгу размышляя куда ступить, чтобы не испачкать свои кроссовки, я подобралась к бомжу. Дотронуться до его плеча и потрясти за него стоило больших усилий — я и не предполагала, что настолько брезглива.
Академик сначала вздрогнул, затем принялся махать в мою сторону руками, давая этими жестами понять, чтобы от него отстали. Наконец, обуреваемый негодованием, он выстроил многоэтажную матерную конструкцию и сел, обхватив голову руками.
Долго же ему пришлось соображать, кто и зачем его потревожил. Наконец, до него дошло.
— А… — протянул он, вспомнив меня, как будто последний раз мы разговаривали с ним не меньше недели назад. — Что там у вас? Фотография?
Взяв снимок в руки и поднеся его вплотную к фонарику, академик не затруднил себя долгим разглядыванием покойника.
— Да, это он. — Голос его звучал обреченно, как будто и для себя в дальнейшем он усматривал подобную участь. — Его убили?
Объяснив Академику, от чего скончался его бывший собутыльник, я поинтересовалась, где находятся двое других жителей этой «ночлежки».
— За горячительным пошли, еще светло было. Теперь шляются где-то, могут и поздно ночью прийти…
— Вы точно уверены, что это Павел Логинов?
Не проспавшись до конца, при свете одного фонаря бомжу могло и померещиться…
Надо будет показать фотографию еще и соседям убитого.
— Ну что ты! Я хоть и опустился «на дно», но с памятью пока дружу. «Беляк» меня тоже пока ни разу не посещал, что тоже показатель. И что ты на меня так смотришь? — вдруг ни с того ни с сего завелся «интеллигент». — Да, я не моюсь, у меня вши и блохи, но не это же главное в жизни, в конце концов! Не важно, где я живу и на чем сплю, главное — какой я человек! Главное — что я из себя представляю как личность!
Бомж в раздражении сплюнул.
— И что же вы из себя представляете как личность? — с налетом жалости в голосе эхом повторила я.
Давно, видно, не приходилось этому утомленному жизнью образованному человеку исследовать глубину подобного вопроса. Он замолчал. Решив, что мой собеседник ушел в себя, я сочла нужным ретироваться, как вдруг услышала:
— Вы правы. Я сам втоптал себя в это дерьмо, и мой дух почти разложился. Несмотря на то, что я никем не был понят, мне не следовало этого делать.
Понуро опустив голову, бомж скорбел над разбитым корытом своей жизни.
Я почувствовала себя священником, на чью совесть легла тайна исповеди. У выхода я задержалась на несколько секунд.
— Я не психоаналитик, но скажу, что в вашей жизни не хватает цели. Без нее вам не подняться.
Быстро шагая по дорожке под начавшимся дождем, я вспомнила слова своего отца: «Северный ветер создал викингов». Сколько же ветров должно обрушиться на человека, чтобы он мог стать подобным викингу? Жаль, что под жестким напором северных ветров вот этот конкретный человек не удержался на ногах. Очень жаль.
* * *Мы ехали по трассе навстречу солнцу, которое наконец обласкало своими лучами землю, и небо приятно радовало глаз глубокой синевой.
Степанида Михайловна первой нарушила молчание.
— После того, как сына увезли в морг, я так и не решилась переступить порог его квартиры. В тот день, когда мы с вами впервые встретились, я ездила туда, открыла дверь и… Запах одеколона, которым он пользовался, до сих пор стоит в воздухе. На обувной полке лежат его ботинки, возле зеркала — его расческа. Мне стало плохо. Я просто захлопнула дверь и убежала оттуда. Когда вы меня подобрали, я как раз пыталась дойти до остановки. Хорошо, что теперь я войду туда не одна.
Запах дорогого французского одеколона действительно ощущался при входе в квартиру — как говорится, качество гарантировано. На полу повсюду грязные следы. В тот день, когда работали оперативники, на улице была слякоть, с тех пор никто здесь не убирал. Я незаметно покосилась на Коврину, исподволь наблюдая за ее реакцией и действиями.
— Делайте все, что считаете нужным, я буду в комнате, — сообщила она нетвердым голосом и прошла в зал.
Первым делом меня, конечно, интересовала кухня, где и произошло убийство, хотя я понимала: после оперов здесь делать нечего. Так и оказалось.
Я прошла вслед за Ковриной в зал. Скрестив руки на впалой груди, она смотрела невидящим взглядом в окно.
— Двадцать второго октября я поздравляла его с днем рождения, а двадцать четвертого его отравили…
Обстановка как на кухне, так и в комнате была новой, современной и дорогой, что составляло резкий контраст с убогостью квартиры Степаниды Михайловны. Словно прочитав мои мысли, Коврина сказала:
— Когда Леня покупал себе мебель, то долго меня уговаривал сменить обстановку и в моей квартире. Мне же не хотелось, чтобы он так сильно на меня тратился. Я немолода, зачем мне это? Он очень сердился. Наконец решил открыть на меня счет в банке, с которого я в любой момент могу снять деньги. Он был очень заботливый.
Милиция оставила следы не только на дорогом паласе в комнате, но и повсюду — обыск производили серьезно, только толку от этого… Коврина поймала на себе мой напряженный взгляд и нахмурила брови.
— Почему вы на меня так смотрите?
— Скажите, зачем вы сочиняете небылицы и вводите меня в заблуждение относительно ваших отношений с сыном?
Степанида вздрогнула и растерянно посмотрела вокруг.
— Я вас не понимаю, — плотно сжав губы, процедила она.
— Конечно. Раз вы так упрямы, я попробую выдвинуть свою версию. Сын ваш действительно был болен. Я справлялась, он стоял на учете у психиатра. Но в Москву вы с ним не ездили, вместо этого вы запихнули мальчика в специнтернат для детей с умственными отклонениями. Лене повезло. Там им занялся талантливый врач-психиатр, который в то время писал диссертацию. Он хотел доказать общественности, что такое заболевание, как у Леонида, не фатально, что можно многое поправить, главное — не упустить время. Врач действительно сотворил чудо — Леня стал обычным мальчиком. Вы немедленно изобразили раскаяние и взяли сына обратно, но сын все хорошо запомнил и вас не простил. Предательство вообще простить очень сложно, а предательство матери — вдвойне.
Лицо Ковриной сделалось прозрачно-бледным, руки затряслись.
— Я не знала, что с ним делать! — выкрикнула она. — Никто не может ставить этот поступок мне в вину!
А я в этот момент подумала: не зря Гай Юлий Цезарь предпочитал воинов, которые в критических ситуациях краснели, а не бледнели. Бледность — это страх. Банальный, липкий страх.
— Но многие родители боролись сами за своих детей, — не удержалась я заметить. — Леня это знал и видел, как на консультацию к его лечащему врачу приходили любящие мамы и папы за ручку со своими чадами. Вы представляете себе, что должен был чувствовать мальчик, имевший все задатки быть здоровым, среди полных неизлечимых дураков? В конце концов, вы действительно могли поехать в Москву и показать сына светилам в области психиатрии. Но в столицу ездили другие, а вы только слушали их рассказы и ничего не делали. После смерти Леонида, впрочем, как, наверное, и при его жизни, вам хотелось, чтобы хоть кто-нибудь поверил в этот миф о вашей взаимной любви с сыном. Теперь некому стало опровергнуть тот факт, что сын всю свою взрослую жизнь вас отвергал.
Я высказалась совершенно искренне, но сразу же после этого мне показалось, что я слишком жестока по отношению к старой и, наверное, не очень здоровой женщине. Не все же могут быть сильными. Не каждый может устоять под напором северных ветров.
— Ладно, — смягчилась я, — меня это мало касается. Скажите лучше, зачем двадцать пятого октября вы пришли к сыну домой? Вы ведь не виделись несколько лет, почему же именно в тот день вы решили его посетить?
— Я видела его все время, — возразила мне женщина. — Караулила возле подъезда, в местах, где он обедал, проводил время. Иногда даже подходила к нему. Но его реакция всегда была одинаковой — произносил всего два слова: «Иди домой».
Коврина долго молчала, пытаясь справиться с собой. А после паузы с трудом заговорила снова:
— Накануне смерти сына я видела ужасный сон. Леня с совершенно черным лицом, в черной одежде звал меня, протягивая ко мне руки. Его глаза были такими умоляющими. Проснулась я в холодном поту, меня колотило от ужаса. Весь последующий день я раздумывала, ехать к нему или нет, и под вечер все же решилась. Пусть он лучше опять выставит меня за дверь, но зато я смогу узнать, что он жив и здоров, и успокоиться. Так я решила. Сон оказался в руку.
