Андрей Воронин - Отражение удара
Именно тогда, в марте, Сергей Дмитриевич впервые обратился к психиатру. Сделать это оказалось не так-то просто: нужно было ухитриться провернуть дело так, чтобы жена ни о чем не догадалась. Сергею Дмитриевичу и без того казалось, что Алла Петровна в последнее время стала косо на него посматривать, и ему очень не хотелось укреплять ее подозрения. В конце концов он попал-таки на прием к довольно известному специалисту.
Специалист, вопреки ожиданиям Сергея Дмитриевича, оказался вовсе не седобородым старичком с добрыми подслеповатыми глазками за толстыми линзами очков, а сорокалетним амбалом с боксерской челюстью, синеватой от просвечивающей сквозь кожу щетины, и огромными волосатыми ручищами, угрожающе торчавшими из закатанных рукавов халата. Эти самые рукава разве что только не трещали на могучих бицепсах восходящего светила медицинской науки. Глаза у светила были маленькие, серо-стальные и какие-то недобрые, на коротко подстриженных висках серебрилась ранняя седина, а выражение лица сразу заставило Сергея Дмитриевича вспомнить бородатый анекдот про то, как группенфюрер Мюллер определял возраст египетской мумии.
Впрочем, доктор не стал выкручивать Сергею Дмитриевичу руки и бить в солнечное сплетение пудовым кулаком. Он внимательно выслушал жалобы пациента на провалы в памяти (разумеется, о том, что происходило во время этих отключений сознания, Сергей Дмитриевич умолчал), задал ряд вопросов, из которых Сергей Дмитриевич сделал вывод, что доктор не прочь подогнать его случай под какую-то свою теорию, в каковую он (случай) никак не желал вписываться, и в конце концов спросил, чем, собственно, пациент недоволен.
— Конечно, — сказал этот мордоворот, — ситуационный психоз у вас налицо. Сейчас очень нервное время, знаете ли… Но провалы в памяти… Не знаю. Я, например, тоже никогда не помню, что делаю по ночам, потому что по ночам я, как правило, сплю, да и вы, как я понял, тоже. Попробуйте гулять по вечерам и вообще побольше бывать на свежем воздухе. Можно попринимать какое-нибудь слабенькое успокоительное… но это в крайнем случае.
Выйдя из кабинета, Сергей Дмитриевич, не удержавшись, смачно плюнул на пол. Гулять по вечерам!
Как будто ему мало ночных прогулок…
Впрочем, доктор был не виноват, и Сергей Дмитриевич отлично это понимал. Врачей, как и адвокатов, нельзя обманывать, но признаться в своих, с позволения сказать, проделках, Шинкарев не отваживался. По дороге домой он зашел в аптеку и основательно запасся валерьянкой — и настойкой, и таблетками, — и стал тайком от жены накачиваться этой дрянью каждый вечер. Спал он теперь, как убитый, но как раз на бессонницу он никогда не жаловался.
Валерьянка помогала, как мертвому припарки, но без нее было бы гораздо хуже. Теперь Сергей Дмитриевич жил в постоянном тревожном ожидании новых бед и каждое утро придирчиво инспектировал свою память, свое тело и одежду в поисках следов ночных похождений. Время от времени он их находил: порой его куртка оказывалась влажной от прошедшего ночью дождя, а вычищенные с вечера до зеркального блеска ботинки к утру непостижимым образом покрывались рыжей коркой засохшей глины. На руках Сергея Дмитриевича то и дело появлялись царапины и пятна. Пятна были самые разнообразные: ржавчина, обыкновенная грязь и даже масляная краска. С замиранием сердца он ждал, когда к этому списку добавится кровь, но крови не было, как не было и новых скандалов. Однажды Сергей Дмитриевич проснулся и обнаружил, что смотрит на мир одним глазом. Второй глаз заплыл и не открывался, и, заглянув в зеркало, Сергей Дмитриевич ужаснулся: на месте глаза зловеще переливался всеми цветами радуги здоровенный синяк. Такое приобретение было совершенно невозможно скрыть от окружающих, и он прямо на ходу с дьявольской изворотливостью, удивившей его самого, сочинил байку о том, как, выйдя ночью по нужде, спросонья запутался ногами в шлепанцах и гвозданулся лицом о дверную ручку.
— Гм, — ответила на это Алла Петровна, критически разглядывая сомнительное украшение, за ночь возникшее на лице супруга. — Помню, была у меня одна знакомая. Муж у нее был алкоголик, напивался до белой горячки и лупил ее нещадно, а она потом всем рассказывала, что на дверь в темноте наскочила, или что на нее велосипед со стены упал.
— И что? — без особого интереса спросил Сергей Дмитриевич.
— Да убил он ее в конце концов, — рассеянно ответила Алла Петровна, вынимая из холодильника несколько кубиков льда и заворачивая их в чистую тряпицу. — Возьми, приложи к глазу. Конечно, нужно было сделать это сразу, но лучше поздно, чем никогда. Надо было меня разбудить, если у самого ума не хватило.
— Да ну, — сказал Сергей Дмитриевич, прикладывая лед к пораженному месту, — глупости какие. Я думал, само пройдет.
— Конечно, пройдет, — усмехнулась Алла Петровна, — но далеко не сразу. Недельки две будешь «светить всегда, светить везде»…
— Вот черт, — с досадой сказал Сергей Дмитриевич, очень довольный тем обстоятельством, что разговор как бы между прочим свернул со скользкой темы самопадающих велосипедов и внезапно открывающихся дверей.
Неделю он проходил в темных очках. Было ужасно неудобно: они мешали смотреть, и Сергей Дмитриевич искренне сочувствовал героям боевиков и шпионских фильмов, которые носили такие очки, не снимая. Дважды он едва не попал под машину, а потом очки пропали. Просто пропали, и все. Ложась вечером спать, он положил очки на тумбочку, а утром их там не оказалось. Сергей Дмитриевич удивился, но удивило его не исчезновение очков, а тот факт, что он до сих пор не сошел с ума…
* * *…Сергей Дмитриевич аккуратно прополоскал бритву, вымыл помазок и щедро опрыскался одеколоном из пульверизатора со старой, потемневшей от времени резиновой грушей. Вдруг захотелось закурить, и он привычным усилием воли задавил это крамольное желание в зародыше — курить он бросил десять лет назад и за это время ни разу не сорвался, хотя это и стоило ему буквально нечеловеческих усилий. В последнее время он начал подозревать, что насилие над организмом не прошло даром: возможно, ночные прогулки были просто реакцией на стресс, своеобразным предохранительным клапаном, через который подсознание выпускало накопившиеся отрицательные эмоции.
— Ты еще поплачь, — негромко, но очень язвительно сказал он отражению в зеркале и вздрогнул: раньше он сам с собой не разговаривал, считая подобные отклонения от нормы признаком психического расстройства.
Впрочем, подумал он, это далеко не первый и, к сожалению, не самый грозный из симптомов…
«К черту, — подумал он, выходя из ванной и придавая лицу приличествующее случаю бодрое выражение, — к чертям собачьим. Что это еще за вечер воспоминаний с утра пораньше? Не было ничего, и точка! Так ведь и в самом деле до психушки недалеко…»
На ходу приглаживая ладонью остатки волос, он прошаркал на кухню и опустился на табуретку. На столе уже аппетитно дымилась тарелка с омлетом и исходила ароматным паром большая фаянсовая кружка с кофе. Алла Петровна, как всегда по утрам, подтянутая, деловитая и не правдоподобно красивая для своих сорока двух лет, намазывала бутерброды.
— Ешь, пьянчужка, — с ласковой насмешкой сказала она, подвигая к мужу тарелку, — налегай. Да поторапливайся, не то на работу опоздаешь.
— Вот еще. Сроду я на работу не опаздывал, — проворчал он, но на всякий случай взглянул на часы.
У него перехватило дыхание, и мир перед глазами потемнел, словно мгновенно подернувшись частой сеткой, сотканной из толстых угольно-черных нитей: стекло на его часах треснуло и запотело, а стрелки остановились на двенадцати минутах второго.
Глава 3
Дело было в мае прошлого года, почти через два месяца после кровавой расправы над пушистым любимцем мадам Иваницкой. Позже, оглядываясь на этот период своей жизни, супруги Иваницкие в один голос утверждали, что это была самая тяжелая весна в их жизни.
Паша Иваницкий, как и его супруга, не мог похвастаться коренным московским происхождением. Он приехал в столицу по лимиту и восемь лет колесил по ее сумасшедшим улицам за рулем троллейбуса. Это был нелегкий хлеб, и временами Паше начинало казаться, что цена, которую приходится платить за право называться москвичом, непомерно высока. Тысячу раз он подумывал о том, чтобы бросить к чертовой матери эту каторгу и податься домой, в Саратов, но поворачивать назад, дойдя до середины дороги, было жаль, и он продолжал в жару и в стужу затемно выходить из общежития, чтобы к половине пятого утра быть в депо. Нужно было получить инструментальный ящик и маршрутную карту, пройти медицинский контроль, отыскать в бесконечном лабиринте выстроенных рядами троллейбусов свою машину и подготовить к рейсу… Он привык выдерживать график движения, почти не глядя на часы: часы тикали у него в голове, отсчитывая минуты и секунды, потому что круг, сделанный всего лишь на две минуты медленней или быстрее, чем это полагалось по графику, не шел в зачет и, следовательно, не оплачивался. Он привык питаться помоями в столовых на конечных станциях, сидя за столом с незнакомыми и полузнакомыми людьми, а потом, если оставалось время, до конца обеденного перерыва резался с ними же в домино в прокуренной комнате отдыха под бормотание старенького телевизора. Часто он не знал даже имен, но было известно главное: все они были коллегами и собратьями по несчастью.
