Эдгар По - Заколдованный замок (сборник)
Не успело стихнуть эхо звона осколков, как я услышал свое имя, произнесенное вполголоса, донесшееся откуда-то со стороны руля. Это было настолько неожиданно, и таким сильным было мое волнение, вызванное этим звуком, что я даже не смог ответить. Способность говорить покинула меня, и я, в страхе, что мой товарищ, решив, что я умер, не станет меня искать и уйдет, стоял, дрожа, между ящиками и беззвучно открывал рот, силясь хоть что-то произнести. Если бы один-единственный звук мог передать смысл тысяч слов, я и его не сумел бы вымолвить. Откуда-то из-за клади в некотором отдалении от того места, где находился я, послышался звук движения. Потом звук сделался тише, потом еще тише и затих. Забуду ли я когда-нибудь чувства, которые испытывал в ту минуту? Он уходил, мой товарищ, мой друг, от которого я имел право ждать столь многого, — он уходил — он покидал меня — он ушел! Оставил меня умирать жалкой смертью, угасать в самой ужасной, самой мерзкой из темниц. И одно слово, один короткий звук мог спасти меня… но произнести этот звук я был не в силах! Боль десяти тысяч смертей не сравнится с той болью, что я испытал тогда. Перед глазами у меня все закружилось, и я упал замертво на стенку ящика.
Падая, я выпустил нож из-за пояса, и тот упал со звоном на пол. Никогда ноты самой прекрасной мелодии не звучали столь сладостно для моего слуха! В неимоверном волнении я прислушивался: как этот звук скажется на поведении Августа (а я знал, что звать меня по имени мог только он). Наконец я снова услышал свое имя: «Артур!», произнесенное тихим голосом, тоном, полным сомнения. Возродившаяся надежда вернула мне дар речи, и я закричал изо всех сил:
— Август! О, Август!
— Тише! Ради всего святого, молчи! — ответил дрожащий от волнения голос. — Я сейчас к тебе подойду… Как только проберусь через трюм.
Я слушал, как он перемещается среди клади, и каждый миг ожидания казался мне вечностью. Наконец я почувствовал, как его рука легла мне на плечо, и одновременно с этим он приложил к моим губам бутылку с водой. Лишь те, кто был неожиданно вырван из могилы, и те, кто познал нестерпимые муки жажды в обстоятельствах столь же ужасных, как те, что постигли меня в моем безотрадном остроге, смогут понять чувства, которые породил один-единственный глоток драгоценнейшего из сокровищ, дарованных человеку.
Когда я более-менее утолил жажду, Август достал из кармана три-четыре вареных картофелины, которые я тут же с жадностью проглотил. Он принес с собой фонарь с темным стеклом, и благодатные лучи света были для меня не менее долгожданны и приятны, чем еда и питье. Однако мне не терпелось узнать причину его затянувшегося отсутствия, и он не медля приступил к рассказу о том, что произошло на борту «Косатки» за время моего заточения.
4
Бриг, как я и предполагал, вышел в море примерно через час после того, как Август принес мне часы. Было это двадцатого июня. Напомню, что я провел в трюме уже три дня. И все это время на борту царила суматоха, матросы бегали по всему кораблю, особенно в салоне и в каютах, поэтому, если бы он спустился ко мне, наша тайна могла быть раскрыта. Когда он наконец пришел, я заверил его, что у меня все хорошо, и следующие два дня он особенно обо мне не беспокоился, хотя и искал возможности снова спуститься. И лишь на четвертый день такая возможность представилась. За это время он несколько раз решал рассказать обо всем отцу и выпустить меня на палубу, но мы все еще находились в относительной близости к Нантакету, и по некоторым замечаниям, оброненным капитаном Барнардом, ему стало понятно, что тот вполне может повернуть обратно, если обнаружит меня на борту. К тому же, обдумав положение вещей, Август, как он сказал, не мог предположить, что мне может чего-то не хватать, и решил, что в случае чего я бы непременно постучал в люк. Поэтому он решил не рисковать и ждать, когда появится возможность спуститься вниз, что случилось, как я уже говорил, на четвертый день после того, как он принес мне часы, и на седьмой день моего пребывания в трюме. Он не взял с собой ни воды, ни провизии, намереваясь просто позвать меня к люку, чтобы передать запасы из каюты. Спустившись для этой цели, он застал меня спящим — оказывается, я громко храпел. Насколько я могу судить, то был сон, в который я провалился, вернувшись от люка с часами, и который, очевидно, длился самое меньшее трое суток кряду. Позже я на своем опыте и по рассказам других узнал, какое сильное усыпляющее воздействие на человека производит запах застарелого рыбьего жира в закрытом помещении, и теперь, думая об ужасных условиях, в которых проходило мое заточение в трюме, и о том, как долго бриг использовался в китобойном промысле, я больше удивляюсь тому, что вообще проснулся, однажды заснув, чем тому, что проспал указанный выше срок беспробудно.
Август сперва вполголоса позвал меня, не закрывая люк, но я не ответил. Тогда он закрыл люк и позвал меня громче, а потом совсем громко, но я продолжал храпеть. Он растерялся. Пробраться сквозь завалы в трюме к моему ящику было не так-то просто, это отняло бы много времени, а между тем его отсутствие могло быть замечено капитаном Барнардом, который имел привычку ежеминутно требовать его к себе для разбора и переписывания документов, связанных с рейсом. Поэтому, поразмыслив, он решил подняться и дожидаться другого случая свидеться со мной. В этом решении его укрепило то, что со стороны казалось, будто я сплю самым безмятежным сном, и у него даже не возникло подозрения, что заточение могло приносить мне какие-то неудобства. Едва он об этом подумал, как его внимание привлек какой-то непонятный шум, доносившийся, по-видимому, из салона. Он поспешно выбрался через люк, закрыл его и распахнул дверь своей каюты. И едва Август переступил порог, в лицо ему уперся пистолет, а в следующий миг он полетел на пол от мощного удара вымбовкой по голове.
Сильная рука прижала его к полу, стиснув горло, но он мог видеть, что происходило вокруг. Отец его лежал, связанный по рукам и ногам, на ступеньках трапа головой вниз с глубокой раной на лбу, из которой текла кровь. Он молчал и, судя по всему, умирал. Над ним склонился первый помощник, с дьявольской улыбкой неторопливо шаривший по его карманам, где уже нашел пухлый бумажник и хронометр. Семь человек из команды (среди них был и кок-негр) обыскивали каюты на левом борту корабля и вскоре вооружились ружьями и патронами. Кроме Августа и капитана Барнарда в салоне находились девять человек, и все самые отчаянные и злобные из команды брига.
Негодяи, связав моему товарищу руки за спиной, поволокли его на палубу. Там они направились прямиком на бак, уже захваченный бунтовщиками: двое головорезов сторожили вход с топорами в руках, еще двое дежурили у главного люка. Первый помощник крикнул:
— Эй, там, внизу, слышите меня? Поднимайтесь наверх по одному. И учтите: без шуток!
Прошло несколько минут, прежде чем кто-то появился. Первым вышел англичанин, который записался на корабль необученным матросом, он плакал горючими слезами и подобострастно умолял первого помощника сохранить ему жизнь. Единственным ответом ему был удар топором в лоб. Бедолага, не издав ни звука, рухнул на спину, чернокожий кок поднял его, как ребенка, на руки и выбросил тело в море. Находившиеся внизу услышали удар и всплеск, после чего ни угрозы, ни обещания уже не могли заставить их подняться, пока кто-то не предложил выкурить их оттуда. После этого наверх стали выбегать люди, началась свалка, и какое-то время даже казалось, что бриг может быть отбит, но бунтовщикам удалось закрыть дверь кубрика, когда из него выскочило всего шестеро противников. Эти шестеро безоружных, оказавшись в меньшинстве, после недолгого боя сдались. Первый помощник обещал их помиловать, наверняка в расчете на то, что это заставит сдаться тех, кто остался внизу, потому что тем было слышно все, что говорили на палубе. Результат подтвердил его коварство, равно как и его дьявольскую жестокость. Все, кто находился внизу, согласились сдаться и начали подниматься. Их по одному связывали и бросали на палубу к первым шести. Всего в мятеже не участвовало двадцать семь человек.
Последовала жуткая бойня. Связанных подтаскивали к трапу, там кок бил каждого топором по голове, и несчастную жертву бросали за борт. Двадцать два человека погибли таким образом, и Август уже попрощался с жизнью, ожидая своей очереди, но душегубы либо устали, либо почувствовали отвращение к своему кровавому делу, — во всяком случае, четверых оставшихся пленников вместе с моим другом, которого бросили на палубу к остальным, пока пощадили. Первый помощник послал кого-то за ромом, и началась пьяная вакханалия, которая продолжалась до заката. Потом кровожадная компания взялась решать, как поступить с оставшимися в живых, которые лежали в каких-то четырех шагах от них и слышали каждое слово. Выпитое спиртное, похоже, смягчило некоторых бунтовщиков. Кто-то заговорил о том, чтобы освободить пленников, если те согласятся присоединиться к ним и разделить добычу. Но чернокожий кок (истинный дьявол, имевший такое же, если не большее, влияние на своих подельников, чем первый помощник) и слушать не хотел о подобном. Он то и дело порывался продолжить свое кровавое дело на трапе, но, к счастью, был до того пьян, что его без труда удалось удержать менее кровожадным товарищам, среди которых был лотовой, откликавшийся на имя Дирк Питерс. Он был сыном индианки из племени упшароков, которые живут посреди неприступных Скалистых гор, недалеко от истоков Миссури. Его отец, кажется, был торговцем пушниной или, во всяком случае, был как-то связан с индейскими факториями на реке Льюис. Сам Питерс обладал совершенно свирепой внешностью. Росту он был невысокого, не больше четырех футов восьми дюймов, но сложен был как Геркулес. Особенно поражали кисти его рук, просто нечеловеческой ширины и толщины. Руки и ноги Питерса, изогнутые на причудливый манер, казалось, могли сгибаться в разные стороны. Голова, деформированная в не меньшей степени, имела выемку на макушке (какую можно видеть на голове у большинства негров) и была совершенно лысой. Чтобы скрыть последний недостаток, появившийся не от старости, он обычно надевал парик, сделанный из любых материалов, напоминающих волосы, иногда это бывала шкура спаниеля или медведя гризли. В то время, о котором идет речь, его голова была покрыта куском медвежьей шкуры, что придавало его облику еще более свирепый вид, столь характерный для упшароков. Рот у него как будто растянулся от уха до уха, тонкие губы, как и некоторые части лица, казалось, были лишены природной гибкости, из-за чего его выражение оставалось неизменным в любом настроении. И что это было за выражение, станет понятно, если упомянуть, что его необычайно длинные, выступающие зубы никогда, ни при каких обстоятельствах даже частично не прикрывались губами. При случайном взгляде на него могло показаться, что этот человек заходится смехом, но второй взгляд давал истинное, бросающее в дрожь впечатление: если на этом лице написано веселье, то это веселье демона. В Нантакете среди моряков ходило множество самых разных историй о нем. Из них можно было заключить, что он обладал невероятной силой, проявлявшейся в минуту крайнего возбуждения, но некоторые рассказы заставляли усомниться в здравости его ума. Однако на борту «Косатки» во время восстания к нему относились скорее с насмешкой, чем с каким-то другим чувством. Я так подробно рассказываю о Дирке Питерсе, потому что, какой бы свирепой ни была его наружность, именно ему Август был обязан своим спасением и потому, что я буду еще часто поминать его в своем рассказе, рассказе, который, позволю себе заметить, под конец будет повествовать о событиях, столь непривычных для человеческого опыта и потому столь выходящих за рамки человеческого понимания, что я не питаю надежды на то, что мне поверят, хотя искренне думаю, что время и развивающаяся наука подтвердят истинность некоторых из наиболее важных и невероятных из моих утверждений.
