Иван Сибирцев - Отцовская скрипка в футляре (сборник)
— Вы не уточняли, что он имел в виду?
— Я решил, что Аристарх Николаевич подразумевает свои бесспорные заслуги в отечественной золотодобыче. К тому же не верил и не верю сейчас в прегрешения Бодылина перед Советской властью. О каком-то потаенном бодылинском золоте в доме у Аксенова я вообще не думал. Слишком интеллигентен, масштабен и бескорыстен был Аристарх Николаевич. Он был человеком чести и слова…
«Именно потому и мог», — отметил про себя Зубцов.
— Но ведь в семействе Аксеновых была еще и Агния Климентьевна, плоть от плоти и кровь от крови Бодылина… Ее вы исключаете также категорически?
— Бодылина-то ведь она только по рождению. Не успела вкусить сладостей богатства, а в биологическую, фатальную жадность я верю слабо… — Он задумался и сказал чуть растерянно: — Но вообще-то, Анатолий Владимирович, вы меня заинтриговали. Не размышлял я никогда в таком криминальном направлении…
— Вы ученый, зачем вам размышлять в криминальном направлении… А не доносилось до вас: нашли тогда убийц Бодылина? Вернули похищенное?
— Слух в городе был: кануло все, как в воду.
— Чему же тут удивляться, — заметил Зубцов с откровенным сарказмом — Аксеновых не допрашивали, у вас выясняли факты контрреволюционной деятельности убитого и ограбленного Бодылина. При таких методах можно сыскать разве что пресловутый топор под лавкой… А с вами после того прибалта никто больше не беседовал о бодылинском золоте?
— Перед самой войной приглашали меня в ваше ведомство. Принимал меня молодой человек, вроде вас, учтивый и вежливый.
— Не Лукьянов, случайно?
— Возможно. Рассказывал я ему то же, что и вам. Помнится, он остался очень доволен.
— И об Аксенове рассказывали?
— А почему бы и нет? Таким знакомством каждый гордится вправе.
— И пересказали фразу Аксенова о готовности расплатиться за своего тестя?
— Фразу о готовности расплатиться… — удивленно повторил Каширин. — Пожалуй, нет, не пересказывал. Не придавал я ей значения да и сейчас убежден: нет в ее подтексте никакого золота…
Берег уже совсем близко. Можно разглядеть силуэты зданий, черные купы деревьев с разноцветными бусинками фонариков.
— Я очень рад, Вячеслав Иванович, нашей встрече и разговору. Хотелось бы все-таки услыхать: были у Бодылина, кроме того, в погребе еще тайники или это вы исключаете напрочь?
— Не исключал такой возможности тогда, в двадцать первом, не исключаю и сейчас. Бодылин есть Бодылин. А тайга есть тайга. В ней, матушке, не только тайник с золотом, но и целую деревню укрыть можно. Встречали же в дебрях, и не столь давно, староверческие скиты, обитатели которых еще не слыхали об Октябрьской революции.
— А говорите: у Бодылина не было прегрешений перед Советской властью…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Совсем рядом, рукой подать, займища жаркое разрумянили увалы и взгорья, в логах и распадках синим пламенем занялся багульник, лужайки и пустоши, словно снег, усыпали ромашки.
А здесь, по-над речкой Светлой, только влажный мох на корягах напоминает о не совсем убитой еще жизни. Дремать бы речке в прелом зеленом сумраке, да оголили некогда ее берега, и плещет она сердито, ворчливо перекатывает по дну гальку, печалится над загубленной тайгой. Цепляются за береговые склоны жилистыми корнями иссохшие лысые деревья. Гиблые эти места старожилы испокон веков называют Бодылинскими порубками. Топор здесь погулял безоглядно, не раз обугливали редколесье яростные летние палы, а шелкопряд-ненасытец довершил разорение.
И тропа, что петляет здесь, — Бодылинская, и закаменелые отвалы у воды — их моют теперь сезонники-старатели — тоже Бодылинские…
Бодылина в Октябрьском помнят разве что дряхлые старики, но фамилия как бы отделилась от своего владельца, протянулась в иную жизнь и вцепилась в нее, как безлистые деревья в глину береговых яров.
Глеб впервые увидал эти северные края чуть больше года назад и о прежнем владельце прииска не имел никакого представления, но на вопрос, где работает, отвечал, как все:
— Стараюсь помаленьку на Бодылинских отвалах.
И радовался: хватит песков на Бодылинских отвалах, а в них — самородков. На всю старательскую жизнь Глеба Карасева хватит, на все его планы.
Речка Светлая, днем переливчатая и прозрачная, подернулась частой рябью, потом загустела свинцом, и рассыпались по ней звезды.
Бульдозерист включил фару, спрыгнул на землю, блаженно, до хруста в костях, потянулся, вперевалочку подошел к Глебу. Тот с неохотой закрутил вентиль, стонавшая от яростного напора воды гидравлика притихла.
— Перекур, что ли? — досадливо спросил Глеб.
— Думаю, совсем шабаш на сегодня, — решительно сказал Федор, оглядел Глеба и с завистью заметил: — Железный ты, что ли? Целый день у этой дрыгалки, а все как огурчик. У меня башка раскалывается. Он же гудит, как танк, бульдозер-то.
— Стране нужен драгоценный метал, и наш долг дать его стране, — с пафосом изрек Глеб.
— Ладно, я тоже грамотный. Только тебе, чертолому, напарником бегемота впору. Все люди как люди, от гудка до гудка, а у нас с тобой одно понятие: световой день, от темна и до темна.
— Кому от этого плохо? Государству? Артели? Может быть, нам с тобой?
2Луч фонарика выхватывал из темноты то корневище, петлей захлестнувшее тропу, то черный плешивый пень, то иудино дерево — осину.
Небо совсем близко. Будто на ветке сосны, раскачивается ковш Большой Медведицы, звезды мерцают жарко, как самородки на дне артельной колоды, когда заглянешь в нее через трафаретную решетку…
Глеб отмахнулся от этого видения, и вдруг вспомнился голос Лизы, как всегда не то насмешливый, не то строгий: «Я убеждена: человек чуткий и отзывчивый к красоте никогда не совершит подлости. У тебя же вообще ярко выраженное эмоциональное начало. И оттого мне так хорошо с тобой. Терпеть не могу разных логичных рационалистов».
Как давно прозвучали эти слова!
Отслужив в армии, Глеб вернулся в Москву, к матери. Город встретил его медвяным разливом липового цвета, золотыми россыпями болгарской клубники на лотках, сочными красками цветочных киосков.
Глеб с наслаждением облачился в штатский костюм и целыми днями слонялся по улицам, привыкая к полузабытой гражданской жизни. И все девчонки казались привлекательными, кургузые платьица на них очень нарядными, улицы праздничными.
В тот вечер Глеб троллейбусом возвращался домой. Стоял у задней дверцы, нагретый металлический поручень упирался в ладонь, в светозащитных стеклах проступали цветные фотографии зданий.
Троллейбус резко затормозил. Глеба швырнуло вперед, ладонь соскользнула с поручня, и парень заключил в объятия, плотно притянул к себе стоявшую к нему спиной пассажирку.
Она дернула плечами, скосила на Глеба уголки глаз и сказала сердито:
— Держитесь за поручень.
— Простите, я нечаянно, — смущенно ответил он.
— Возможно, но все-таки уберите руки. — Она скинула со своих плеч ладони Глеба.
— Извините, я не хотел, честное слово. Инерция.
Она скользнула укоризненным взглядом по его размашистым плечам, широкой груди, длинным мускулистым рукам и спросила насмешливо:
— Инерция чего? Самоуверенности? Нахальства? Или милой привычки к троллейбусным знакомствам?
Оказывается, у нее очень чистое, совсем девчоночье лицо с розоватою кожей и зелеными глазами, круглыми, ласковыми, цепкими. Не отводя от нее взгляда, он, широко улыбаясь, объяснил:
— Нет, та инерция, про которую в школе проходят. По физике. Честное слово.
Ее губы покривились язвительно, а в голосе проскользнула издевка:
— Ах, в школе… Что же, продолжайте повторение пройденного. Мне выходить на этой остановке.
— Мне тоже, — пробормотал Глеб.
Глеб замедлил шаг, проводил ее взглядом, остановился у театральной афиши: решит еще, что пристаю…
В глазах рябили названия спектаклей: «Сто четыре страницы про любовь», «Коварство и любовь», «История одной любви». Но Глеб все-таки заметил, что девушка завернула в подъезд, где жил он.
Ему стало смешно. Он покружил у газона, медленно вошел в подъезд.
На лестничной площадке, расставив по ступенькам бутылки с молоком, пакеты с покупками, стояла та девушка и рылась в сумке.
— Ключ потеряли? — сочувственно спросил Глеб.
— Ну, знаете!.. — возмущенно воскликнула она и угрожающе выставила перед собой ключ.
Посмеиваясь беззвучно, Глеб собрал бутылки и пакеты, составил обратно в сумку, вручил хозяйке:
— Ничего не поделаешь. Я живу в соседней квартире.
Войдя к себе, он с порога окликнул мать:
— Мама, разве в семьдесят первой квартире живут не Мартыновы?
