Дмитрий Вересов - Опер печального образа
— Я тоже готова кое-кого бить руками и ногами по самым жизненно важным органам, — сказала Аня, проходя мимо импровизированной помойки. — Понимаю, что по головам их бить совершенно бесполезно. Мне иногда кажется, мой любимый опер, что я даже готова убивать…
— Какой я тебе опер? — возмутился Корнилов уже в лифте. — Это правовая неграмотность. Называла бы меня лучше следаком, что ли.
— Следак? Какой кошмар! — Аня возмутилась еще больше мужа. — К тому же я терпеть не могу следки. Лучше ноги в кровь стереть, лучше откровенно носки надеть, чем носить на ногах такие неэротичные… следаки. Поздравьте меня, у меня муж — следок…
Дверь лифта открылась на седьмом этаже. С криком и топотом супруги Корниловы вывалились из лифта. У дверей квартиры произошла короткая борьба, закончившаяся неизвестно чьей победой и долгим, совсем не японским поцелуем.
— Ну-ка хватит там баловаться! — послышался с нижней площадки голос строгой соседки. — Идите на улицу играться! Понастроили им горок, качелей, а они все по лестницам бегают, как оглашенные. Хулиганье…
— Согласись, Корнилов, — сказала Аня, вытирая японскую пыль с подошв кроссовок о китайский коврик, — хорошо возвращаться домой, зная, что в запасе еще целая неделя совместного отдыха. Медвежонок, у нас еще четверть горшочка меда, то есть неделя от медового месяца!
Их однокомнатная квартирка встретила их еще не выветрившимся запахом новостройки. Свежей убогостью тонких, полукартонных дверей, серым цветом батарей отопления, бумажными типовыми обоями, ядовито ярким линолеумом, кривыми плинтусами и плохо закрывающимися форточками. Одним словом, это был тот самый недорогой, панельный, однокомнатный «рай с милым».
— Один из парадоксов нашей жизни, — сказала Аня, снимая с себя дорожную одежду. — Новоселы, только что въехавшие в новую квартиру, сразу же должны приступить к ее ремонту.
— Вот это, Анечка, совсем необязательно, — отозвался муж испуганным голосом. — Ремонт может годик и подождать. Вторую металлическую дверь мы поставили, теперь поменяем сантехнику, и хватит для начала. Очень уж пожить хочется…
— Кого я пригрела на слабой груди! — возмутилась Аня.
— Грудь у тебя как раз неслабая. Не надо скромничать.
— А ты не подглядывай, — Аня как раз собиралась пробежать по коридору в неглиже, чтобы успеть и подразнить любимого, и запереть перед самым его носом дверь в ванную комнатку.
— Как тут не подглядывать, когда ты во всех зеркалах, во всех глянцевых поверхностях отражаешься, — проворчал Корнилов. — Слушай, Анют, так хочется картошки с подсолнечным маслом и укропчиком, капустки и соленых огурчиков после всех этих суси, темпуры, сябу-сябу…
— Я так люблю Японию, я с такой грустью покидаю Страну Восходящего Солнца! — передразнила его Аня из ванной. — Еще и лицемер, и предатель! За картошку с капустой Японию продал… Медвежонок, посмотри, если картошки у нас нет, — совсем другим, нежно-начальственным голосом сказала Аня, — дуй в магазин. Еще купи морковки и лука… и хлеба… и масла… и еще чего-нибудь. Капуста соленая у нас есть, мамина. И огурчики тоже, папины…
Она что-то еще говорила Михаилу, но теперь ее заглушал душ.
— Я тебя не слышу, Анюта, — попробовал ответить Корнилов. — Не слышу тебя, Анечка, — уже погромче. — Анна! Я не слышу тебя! — заорал он, наконец, прильнув ртом к дверной щели.
Шум душа на секунду оборвался.
— Зачем тебе меня слышать? — послышался Анин голос. — Я пою просто так, для себя…
— Она уже поет, — ворчал Михаил, собираясь в магазин. — Речитатив кончился, началась ария. Хоть бы предупредила. А то споет без предупреждения: «Убей мою подругу», а я не пойму, что это уже песня, пойду и убью…
Корнилов уже надевал туфли, когда в кармане зазвучало: «Наверх вы, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает. Врагу не сдается наш гордый „Варяг“…» На «гордом „Варяге“» Корнилов нажал кнопку и постарался изобразить голосом отдаленность географическую и психологическую.
— Ладно, Корнилов, я знаю, что ты в Питере, — слышался в трубке голос Санчука, — не изображай там душем морской прибой. И начальство тоже знает. Ты и так должен мне бутылку… саке… Привез? Молоток. Кстати, захвати по дороге, когда в отдел поедешь… Помню я про твою неделю. Мне вообще велели звонить тебе в Японию, чтобы ты вылетал еще пять дней назад. Еле тебя отмазал. Говорю: знаете, каких это стоит «бабок»? Они как про «бабки» услышали, сразу притухли…
— Санчо, да что случилось-то?! — закричал Михаил. — Ты можешь толком сказать?
— Такое дело, Миша… Помнишь свидетельницу?
— По какому делу?
— По какому! По твоему! Свидетельница на твоей свадьбе Людмила Синявина. Ее труп нашли за гаражами в трехстах метрах от ресторана «Идальго». Рваная рана на шее… На следующий день после твоего отъезда в Японию… Короче, приезжай, жду… Саке не забудь. Только никому из наших по дороге не показывай, чтобы без «хвостов».
Михаил постоял какое-то время около серой двери в ванную комнату, слушая, как шумит, шипит вода, как тоненьким ручейком журчит Анин голосок. Женщина с высшим гуманитарным образованием пела: «Ты бы подошел, я бы отвернулась…»
— От кого ты закрываешься?! — Корнилов раздраженно задергал ручкой. — Что это за манера такая?
— «…я бы отвернулась. Ты бы приставал ко мне…» Что надо?
— От кого ты закрываешься?! — повторил Михаил и слова и интонацию.
— От тебя, конечно! Что за дурацкий вопрос! Должны же быть между людьми хотя бы изредка какие-нибудь перегородки…
— Аня, я по делу, — хотелось строже, но строгости в голосе не было совсем.
— Я в ванной посетителей не принимаю.
— Я ухожу на работу. Понимаешь?
Вода сразу перестала шуметь. Щелкнула задвижка. Корнилов вошел в помещение, наполненное теплым туманом. Из-за клеенчатой занавески торчала любимая мокрая голова. Михаил взял огромное мохнатое полотенце, на котором были изображены сине-черные рыбы, возможно, даже карпы, завернул в него маленькую женщину и отнес в комнату, как ребенка, поставил на диван-кровать. Это пока была единственная мебель в комнате, если коробки с вещами и книгами не считать интерьером.
— Я ухожу на работу, — повторил он.
— А как же наша неделя, Корнилов? У вас там некому работать? Ты никуда не пойдешь, а я напишу тебе записку. Как зовут твоего начальника?
— Валентин Федорович… Аня!..
— «Уважаемый Валентин Федорович! — она обняла Михаила за плечи и стала раскачиваться, фантазируя. — Мой муж, Корнилов Михаил Борисович, а ваш капитан Корнилов, не пришел на работу, так как очень хорошо себя чувствовал в постели…»
От ее движений тяжелое полотенце рухнуло на кровать. Но по тому, как Михаил отреагировал на ее обнаженное тело, Аня поняла, что случилось что-то очень серьезное.
— Аня! — как глухой или спящей закричал Корнилов. — Людмилу Синявину, твою… нашу с тобой свидетельницу нашли мертвой у ресторана «Идальго».
— Когда? Где это? Ах, да! Когда?
— На следующий день после нашего отъезда. Прошу тебя: не задавай мне пока никаких вопросов. Я еще сам ничего не знаю. Я тебе все подробно расскажу.
— Я поеду с тобой.
— Вот этого мне только не хватало. Давай на всю жизнь договоримся. Должны быть между любящими людьми перегородки, хотя бы изредка.
— Это я придумала.
— Ты все очень правильно придумала.
— Ты закрываешься от меня?
— Да, на защелку. На какое-то время. Но я тебе все расскажу, когда вернусь. Я тебе даже позвоню, как только буду в курсе.
По дороге на работу Корнилов упорно вспоминал Людмилу Синявину, но не мог припомнить ничего, кроме ее длинного носа, высокомерного взгляда и здорово датого капитана Харитонова, который пытался заговорить с нею, выворачивая голову, как пристяжная лошадь. Он попробовал вспомнить остальных гостей, но они всплыли в его памяти как-то фрагментарно, эпизодически. Санчо танцует брейк на полу, вращается со страшной скоростью на спине… Аня хохочет до слез, прижимается к Михаилу, и он чувствует, как она дрожит от смеха… Анины одноклассники пытаются украсть невесту, а стоящие рядом ребята из отдела кладут их на пол, профессионально, как никогда… Аня плывет в развевающемся платье между топчущимися мужиками, как белое знамя, примиряя и успокаивая всех… Пьяные дурни ломают мельницу в ресторане. Аня вынимает из волос какую-то шпильку, чтобы что-то там им закрепить, заклинить… Корнилов не видел никого, кроме Ани…
— Слушай, Корнилов, дерево наше оказалось грейпфрутом, — первое, что услышал Михаил, входя в родной кабинет. — Достоверная информация…
Два стола, два сейфа, окно посредине и тоненькое цитрусовое дерево в жестяной банке из-под повидла. Коля Санчук сосредоточенно лил на дерево воду из детской леечки-утенка. Тот самый Санчук, который имел дурную привычку после очередного повешенного на них «глухаря» срывать злость на беззащитном растении.
