Фридрих Незнанский - Алмазный маршрут
«А ведь это, пожалуй, именно то, что мне надо», — подумал Аркадий Самойлович.
Как человек, не привыкший откладывать дела в долгий ящик, Аркадий Самойлович в тот же день вывел из гаража «Жигули», полагавшиеся ему как инвалиду, и поехал осмотреться на месте.
Место действительно оказалось выше всяких похвал. Разумеется, в свете тех целей, которые ставил перед собой Аркадий Самойлович. От ближайшей электрички обычному человеку (не автомобилисту) надо было добираться на двух автобусах, около полутора часов. К тому же автобусы ходили не регулярно.
Вторым огромным преимуществом было отсутствие в близлежащем регионе более или менее приличного водоема, не говоря уж о реке. Так что возможность возникновения в этих местах какого-нибудь дачного кооператива в принципе сводилась к минимуму. И, приехав на место, Аркадий Самойлович дополнительный раз в этом убедился. Ни один находящийся в здравом уме дачник (а тогдашние советские дачники были гораздо более ушлым народом, чем нынешние, для которых размер дома и материал, из которого он сделан, гораздо важнее, чем то, что находится вокруг) не стал бы выращивать здесь картошку, не говоря уж о строительстве дома.
Но наибольшее впечатление на Аркадия Самойловича произвела вывеска на обочине шоссе при въезде в деревню.
Кто-то из местных шутников не поленился принести с собой ведро красной краски и путем нехитрых манипуляций изменить название деревни на Гавново. Судя по выцветшей краске, надпись была сделана достаточно давно, но нерадивые местные власти, ставшие героями сатирического киножурнала «Фитиль», на потрудились отмыть вывеску даже после того, как их показали по телевизору.
На следующий день Аркадий Самойлович вновь посетил эти места и совершил самое важное и самое своевременное в своей жизни дело — зарыл в местном смешанном леске тщательно упакованный мешок с накопленными драгоценностями.
Ровно через полтора месяца к нему на квартиру пришла следственная группа с обыском.
Дальше были допросы, суд, приговор и семь лет, о которых Аркадий Самойлович предпочитал не вспоминать.
В стране между тем сменились три генеральных секретаря партии и началась перестройка со всеми ее атрибутами — кооперативами, рэкетирами, демократами и проститутками. Активно расширялась Москва, и стремительно разрушались колхозы.
Новые веяния не обошли и деревню Гайново. Бывший директор колхоза вышел из партии и перевел хозяйство на хозрасчет. От его нерадивости не осталось и следа. В рекордно короткие сроки он продал все, что можно было продать, включая собственный дом, и, перебравшись на постоянное жительство в Москву, открыл кооператив по производству «вкуснейших домашних пирожков с мясом».
Остальные же жители деревни — подавляющее их большинство составляли колхозники из перешедшего на хозрасчет хозяйства — с удивлением обнаружили через полгода, что ни обещанных миллионов, ни хотя бы привычной зарплаты, ни места работы, где эту зарплату выплачивали, у них теперь нет.
Вначале они, согласно русской народной традиции, слегка побунтовали. Бунт заключался в том, что как-то ночью был подожжен дом председателя колхоза, а вся деревня, столпившись неподалеку, равнодушно внимала крикам новых хозяев дома.
После этого население деревни начало быстро спиваться, а основным промыслом сделалось срезание медных проводов.
Табличка с «местным» названием деревни какое-то время обновлялась, но потом, очевидно, закончилась краска, и местный шутник напоследок выскреб букву «В» прямо по железу.
Именно такую картину застал Аркадий Самойлович, когда, отбыв положенный срок, вернулся в Москву и, слегка устроившись и оглядевшись, приехал сюда «за своими вещами».
«Вещи» оказались на месте.
В обновленной стране Аркадий Самойлович быстро пошел в гору. Помог и многолетний опыт подпольной коммерции, научивший не доверять абсолютно никому, кроме себя. Помогли и годы, проведенные в заключении.
Первые пару лет осмотрительный Аркадий Самойлович не спешил выходить из тени. На то были две основные причины. Первая заключалась в том, что Советский Союз по-прежнему продолжал существовать и у руля все так же находилась коммунистическая партия; а береженого, как говорится, и Бог бережет. Из школьного курса истории Аркадий Самойлович прекрасно помнил о судьбах зарвавшихся предпринимателей эпохи НЭПа.
Вторая причина была более конкретной и вытекала из первой.
Безусловно, в стране в геометрической прогрессии росло количество развязных молодых людей, гордо именующих себя бизнесменами. Но точно в такой же прогрессии росло и количество трупов новоявленных бизнесменов. К тому же многих из них находили в самом неприглядном состоянии.
А уж чего точно не желал себе Аркадий Самойлович, так это чтобы его в один прекрасный день обнаружили в собственной квартире со следами утюга на животе.
Всеми фибрами души он жаждал легальности. Но при этом, подобно известным литературным героям, хотел жить долго и счастливо.
Татьяна Леонидовна, изобразив на лице приветливую, но не слишком нарочитую улыбку, терпеливо ждала, пока хозяин квартиры, предварительно убедившись, что это она, и она одна, справится со всеми своими замками.
Все-таки Аркадий Самойлович был человеком старой школы и помимо новомодного замка имел на своей двери еще несколько примитивных, но проверенных временем засовов.
Она старалась не смотреть на спикерфон, в котором находилась искусно замаскированная камера. Предполагалось, что посетители о ней не знают. Что касается основной камеры, то она торчала у всех на виду, прямо над входной дверью. Татьяна Леонидовна знала, что с обеих камер ведется круглосуточная запись и что записывающие устройства находятся в абсолютно разных местах. Данные с официальной камеры (над дверью) поступают на устройство, найти которое при желании не составляет труда. Что касается второй камеры, то, для того чтобы обнаружить ее данные, пришлось бы перерывать всю квартиру. Разумеется, если не знать, где именно надо искать. Но об этом знает лишь хозяин.
Наконец дверь отворилась, и на пороге предстал Аркадий Самойлович Смоленский собственной персоной. На его лице сияла широкая улыбка, обнажавшая два ряда прекрасных крепких белоснежных зубов. Правда, искусственных.
— Добрый день, Танечка. Безумно рад вас видеть. Надеюсь, не заставил вас долго ждать? Сами понимаете, время у нас сложное. Да вы не стойте, проходите.
Аркадий Самойлович посторонился, пропуская Татьяну внутрь.
«Как же все-таки безвкусно выглядит в жизни эта пресловутая голливудская улыбка, — подумала Татьяна Леонидовна. — На киноэкране у звезд — это одно. Но в реальной жизни… А ведь все ею так гордятся! Или это просто вариант чековой книжки — показатель обеспеченности. Вроде как золотая цепь у новых русских начала девяностых».
Самой Татьяне Леонидовне с зубами повезло от природы. Ее зубы были не только безукоризненными, но и настоящими. И хотя она посещала стоматолога раз в полгода с целью профилактики, но совершенно спокойно могла бы этого и не делать.
— Здравствуйте, Аркадий Самойлович, — улыбнулась Татьяна Леонидовна, проходя в квартиру. —
Вы справились со своей дверью очень быстро. Была бы такая у меня, я бы наверняка с ней по три часа возилась.
— Не от хороших людей такие двери ставятся. — Аркадий Самойлович с ловкостью фокусника задвинул все свои засовы. — Но я уж наловчился. Шубку, пожалуйста. Вот тапочки. Кофе или коньяк? Или чай?
— Для коньяка еще рано, Аркадий Самойлович. Поэтому лучше кофе.
— А по мне, для коньяка никогда не рано. И, Танечка, я же просил, называйте меня просто Аркадий. Проходите в залу, а я пойду на кухню сварю кофе.
«Тоже мне Аркадий, — раздраженно думала Татьяна Леонидовна по пути в гостиную. — Пусть тебя девочки пятнадцатилетние Аркадием называют. Я, между прочим, тоже просила не называть меня Танечкой».
С кухни донесся характерный звук перемалываемого кофе. Аркадий Самойлович, боготворивший этот напиток, не признавал электрических кофемолок и пользовался исключительно ручной. Татьяна Леонидовна видела эту кофемолку. Арабская. Восемнадцатый век.
Ожидая хозяина, Татьяна Леонидовна подошла к висящей на стене картине. Это была одна из ранних работ Павла Филонова. Постояв минуту, Татьяна Леонидовна принялась рассматривать остальные стены. Живопись Филонова она не понимала. Ни раннюю, ни позднюю. Но еще большее недоумение у нее вызывал художественный вкус Аркадия Самойловича. Развешанные по стенам картины русских авангардистов соседствовали с пейзажами передвижников, особняком держалась коллекция русских икон. И уж совсем ни к селу ни к городу на этом фоне была вставленная в рамку фотография Джорджа Гершвина. Эклектика, одним словом. О вкусах, впрочем, не спорят. Кстати, смысла этой фразы Татьяна Леонидовна тоже никогда не понимала.
