Василий Казаринов - Ритуальные услуги
— Да как… Как обычно, в трудах. Такова уж тяжкая доля лодочника.
— Какая доля? Я что-то запамятовал.
— У смерти не бывает выходных.
Я почувствовал, как он напрягся на том конце провода.
— Ты где? — тихо спросил он после долгой паузы.
Я примерно обозначил свои загородные координаты.
— Хм, это же старый кагэбэшный поселок… Точнее, еще энкавэдэшный. И что ты там делаешь, если не секрет? Прибыл на конспиративную дачу с доносом на соседа, который по ночам слушает радио «Свобода»?
— Да нет, просто прогуливался по окрестностям и невзначай стал свидетелем жутких событий. Тут на одной из дач ребята из охранного агентства праздновали корпоративный юбилей. Ну знаешь, как это бывает… Выпили, потом еще и еще. Начали запускать фейерверки. Собственно, этим огненным праздником должен был дирижировать один профессиональный пиротехник, которого они специально пригласили. Но вот тут какая закавыка… Один наш общий знакомый, как выяснилось, в самом деле давным-давно имел неприятности на почве юношеского увлечения пиротехникой и даже был вынужден перевестись в школу рабочей молодежи. В одном из сочинений — в шестом классе — он написал, что мечтает в будущем стать командиром праздничных салютов.
— М-да? — с сомнением с голосе протянул Малахов. — А не космонавтом или геологом?
— В том-то и дело, что нет. Ну вот, видимо, он решил вспомнить молодость… Разумеется, парень, который готовил заряды, был против. Но ребята из охраны его вырубили, заперли в фургоне, а пульт управления салютом вручили патрону…
— Ай-ай-ай! — нараспев протянул Малахов. — Фейерверки — это же очень опасная забава. Не ровен час… Ведь могут быть и жертвы.
— То-то и оно. Словом, что-то там с этой пальбой вышло наперекосяк, и без жертв, конечно, не обошлось. Ну вот, а наш общий знакомый, ужаснувшись делу рук своих, взял да и пустил себе пулю в сердце. Ствол этот, кстати, должен числиться за одним из сотрудников агентства… Так этот бедняга и лежит на дачке — со стволом в одной руке и с пультом в другой.
— Ай-ай-ай-ай! — опять пропел Малахов. — Какое несчастье.
— Ну я поехал. Мне пора плыть отсюда к другому берегу — отвозить этого несчастного. А вот за других не ручаюсь. Все они в мою лодку не влезут.
— Ладно, я подгоню сейчас туда катера.
— Вот-вот. И выпустите вы этого мастера небесных огней из заточения — он тут совершенно ни при чем. Я бы и сам его выпустил, да вот опасаюсь, что он меня под горячую руку прибьет на месте.
— Ладно. Вали оттуда. Быстро.
Я сунул телефон в карман куртки, оглянулся, вернулся к дававшему мне приют, кров и пищу дереву, пошарил ладонями по земле, нащупал наконец опавший желудь, разрыл руками уютную ямку в почве и прикопал это гладкое дубовое зерно — мало ли, может быть, из него проклюнется со временем росток.
4Запахи, витавшие над дачной поляной, должно быть, глубоко впитались в поры кожи: распустившись мне навстречу, она обняла меня в прихожей, бледный бутон ее губ мягко распался, глаза подернулись влажной поволокой, но, потеревшись носом о мое плечо, она тут же отпрянула, мгновенно увяв, отступила в сумрак ведущего на кухню коридора и, перекрестив грудь руками, сжимая опустившиеся плечи, испуганно поглядывала на меня.
— Пожрать чего-нибудь есть?
Я вдруг понял, что с того момента, когда я, лежа в гробу, посасывал прокушенную губу, смакуя бодрящий вкус крови, меня неотступно преследует древнее какое-то, первобытное чувство, и только теперь я смог его отчетливо определить — это был голод, дикий, свирепый, неуемный, туманящий рассудок и понукавший инстинкт самосохранения скользкими повизгиваниями кишок, шевелящихся под мышцами пресса, и властно гнавший на охотничью тропу: поторапливайся, потому что если ты кого-нибудь не съешь, то, значит, съедят тебя.
Она кивнула — есть! — пятясь в сторону кухни, все не находя, куда бы спрятаться от вспышки страха, вошедшего в ткани ее тела вместе с принесенным мною в дом запахом едкого пота, крови и пороха, а потом сидела на краешке стула и смотрела, как я алчно жру приготовленный ею фасолевый суп, умасливая начавшую отрастать на подбородке густую щетину сальными потеками, то и дело утирая тыльной стороной ладони жирный рот и смачно чавкая, а потом, выхлебав из большой миски густую похлебку, приступаю к обгладыванию огромной кости, вгрызаюсь в жесткие куски мяса, обволакивающие гладкую костную ткань, перетираю в зубах тугие жилы и наконец отваливаюсь от стола, завершая пиршество зычным рыком.
Она молча и утомленно поднялась со своего места, взяла миску со стола, переправила ее в мойку и опять впиталась в сумрак коридора, куда вслед за скрипом ванной двери выпал клин желтого света, потом послышался пушистый звук бьющей из душа струи — ощущение блаженной сытости вкупе с этим домашними оттенками света и звуками совсем меня лишили сил, и она медленно раздела меня прямо на кухне, тут же запихнув полевую форму в круглое жерло стиральной машины, и удалилась в ванную, послав мне с порога короткий неопределенный взгляд — ну совершенно так же как это делала когда-то Голубка, приглашая меня составить ей компанию — однако ничто не шевельнулось и не дрогнуло во мне. Обстоятельство это меня крайне озадачило, и я, исключительно из любопытства, на призыв откликнулся.
В ванной меня окутали клубы теплого пара, ложащегося мутноватой испариной на мягкую слюду бледно-розовой ширмы за мутноватым пологом которой акварельно проступали туманные контуры ее тела, — и опять это был намек, посланный мне Голубкой из прошлых дней, на который я почему-то никак не откликнулся, вот разве что, погоняемый все тем же любопытством, отодвинул занавес. Перелез через бортик, лег на спину и прикрыл глаза, пытаясь вызвать из памяти те ощущения, которые предваряли наши с Голубкой колыхания в скользком и тесном ложе ванной, и спустя какое-то время их внешние проявления меня коснулись: она опустилась ко мне, и я услышал, как по внутренней стороне ее бедра скользит мягкое тепло, однако этот влажный жар соскальзывал с поверхности моей кожи, остававшейся прохладной,
— Что-то не так, — пробормотал я, поглаживая девочку по влажным волосам, и она подалась назад, ускользая из-под моей руки, и будто бы растворяясь без остатка в горячем паре, однако тут же опять возникла, проявившись прикосновением твердых сосков к моей груди.
Я с трудом приподнял налившиеся тяжестью веки.
Она стояла на коленях, с оттенком беспомощности и виноватости поглядывая на меня, по ее осененной минорной бледностью щеке медленно скатывалась капля — то ли вода, то ли слеза, — и я протянул руку, отгоняя каплю со щеки.
— Ты ни в чем не виновата.
«Это все какая-то прошлая твоя женщина?» — спросила она глазами.
— Да. Наверно, так. Ты иди, ложись спать. Я скоро приду.
Она ушла, закутавшись в большое махровое полотенце, я намылился и принялся драить себя жесткой мочалкой с таким остервенением, будто собирался содрать с себя кожу, и, наверное, мне это в конце концов удалось, потому что чуть позже, до предела завернув кран горячей воды, я стоял под ледяным душем и чувствовал, как вместе с запахом с меня, наподобие старой коры, кусками отваливается прежняя кожа, а под ней проступает новая — тугая и упругая, пропитанная живыми соками.
Влажный след, оставленный ее босыми ногами, вывел меня в сумрачную комнату, где на полу у кровати валялось ее полотенце. Она лежала на кровати, натянув одеяло до самого подбородка. Я шагнул через порог, остановился посреди комнаты, не зная, куда себя подевать, и чутко прислушивался — впрочем, без прежнего удивления или оторопи прислушивался — к тому совершенно новому ощущению, смысл которого только теперь дошел до сознания.
Это была пустота.
Полная, кромешная, вакуумная — я был пуст, как чистый лист бумаги, как белый взгляд слепого, как черный космос, как глоток дистиллированной воды, как пучок света, как просящая ладонь нищего, как реплика немого, — но именно из вакуума этой пустоты медленно потекло в ткани тела новое тепло, потому что, выходит, ни отголоска Голубки, ни тени ее жеста или движения, ни интонации, ни взгляда во мне уже не осталось, а здесь, в двух шагах от меня, под одеялом лежала женщина — маленькая, хрупкая, субтильная, — но тем притягательней было ее невзрачное, еще девчачье тельце, чем яснее проступали из пустоты угловатые его формы, жесткая впадинка ключицы, холмики маленьких грудей, плоский живот, узкие худые бедра, острые коленки: они медленно поднимались с просторного ложа кровати, а одеяло, в которое она куталась, тихо сползало с ее плеч, укладывалось вокруг тонких щиколоток как-то причудливо, волнистым овалом, и походило на пологую пиалу перламутровой раковины.
Что-то в ее прорастании из раковины, в том, как она целомудренно прикрывала правую грудь рукой, а соломенные ее волосы парили на легком сквозняке от окна и, ниспадая с чуть склоненной к правому плечу головки, мягко окатывали покатое плечо и стелились ниже, затекая под левую ладонь, прикрывающую низ живота, было такое, что я просто потерял дыхание и очнулся лишь в тот момент, когда она слабо улыбнулась.
