Елена Топильская - Белое, черное, алое
Извинившись еще раз за то, что отвлекаю ее от беседы с адвокатом, на что Ардашева замахала руками - "ничего, ничего, поговорить всегда готова, у нас тут развлечений мало", я спросила, помнит ли она эту зону, и не сталкивалась ли она там с Нателлой Редничук. Ардашева мгновенно переменилась в лице.
- С душечкой Нателлочкой? - пропела она. - Дело прошлое, сколько лет назад... Она меня чуть не убила.
- В каком смысле? - удивилась я.
- В прямом, - ответила Ардашева, каменея лицом. - Вот вы, извините, не знаю вашего имени-отчества, какой ориентации?
- В каком смысле? - снова удивилась я.
- В сексуальном.
- Хм. Традиционной.
- Вот и я традиционной ориентации, несмотря на большой стаж лишения свободы. Нравы тут сами знаете какие. Я в той колонии уже второй срок отбывала, когда прибыла Нателлочка собственной персоной. Надо же, сколько лет прошло, а я так все хорошо помню, - сказала она ровным голосом, с тем же каменным выражением лица, по которому невозможно было прочитать ее истинные чувства. Откуда что взялось в этой девочке из хорошей семьи, - продолжала Ардашева. Она как с цепи сорвалась. Выбрала себе подругу, а та уже жила с коблом. Вы знаете, что это такое?
- Да, - кивнула я, - активная лесбиянка?
- Вот-вот. Я их вообще-то тоже не люблю, - сказала Ардашева, видимо, уловив еле заметный оттенок брезгливости в моем голосе. - Я, знаете ли, предпочитаю мужиков. Хотя они тоже кобели еще те и хорошего от них мало.
Вот тут на ее лице на секунду мелькнуло мечтательное выражение.
- А Нателлочка была хорошенькая, как картинка, я в жизни таких красивых баб не встречала, говорю без всякой зависти. До сих пор помню, какая она куколка была. В общем, она с коблом подралась из-за подруги и избила кобла так, что та с месяц лечилась. Начальница колонии глаза на это закрыла, поскольку кобел этот уже всем в печенках сидел. Но Нателлочка как раз тот месяц и прожила с подругой, а потом ее выкинула, разлюбила, распустила слух, что та не моется. И стала искать другую подружку. Вот я ей тут и понравилась. Она ко мне и так, и сяк, беседы задушевные, но я-то понимаю, чего ей надо, и вежливо объясняю, что не на ту напала. А она прямо из себя выходит; ей когда отказывали, она вся белела, глаза становились совсем бешеные, думаю, прямо убить может. В один прекрасный вечер, после работы свободное время, сижу, носки свои штопаю. Она подсаживается и сначала мне плечико гладит, а потом уже открытым текстом режет, чего от меня хочет. А она мне к тому времени уже надоела хуже горькой редьки, ну я и психанула и довольно резко ее от себя отпихнула. А эта девочка из хорошей семьи хвать ножницы, которые рядом со мной в коробке лежали, и мне в висок, да еще что-то прошипела типа: "Не доставайся же ты никому!", или "Раз моей не будешь, значит, ничьей!".
Ардашева отвела с левого виска светлые волосы, и я увидела чуть заметный шрам в виде звездочки, цветом он уже не отличался от окружающей кожи, просто выпирал немножко.
- И что же дальше? - заинтересованно спросила я.
- А что? - пожала плечами Ардашева. - Я от удара потеряла сознание. А когда в себя пришла, Нателлочки рядом уже не было. Я поднялась кое-как, ножницы вытащила, ватой дырку в голове заткнула, девки мне как-то рану продезинфицировали, даже зашить попытались, вот от этого у меня и звездочка такая образовалась некрасивая. - Она снова приподняла с виска волосы. - На следующий день я даже на работу пошла, а там мне плохо стало, температура, голова кружится. Меня в изолятор положили, сказали, что пневмония, а я про рану-то ничего не говорила, а врачу там особо много не нужно. А когда я поправилась, Нателла ко мне больше не подходила и даже не смотрела в мою сторону. Но я точно скажу, она бешеная. Если что не по ней, она и убить может. Когда ей отказывают, она сама не своя делается. А вы-то с ней где столкнулись, что про нее спрашивали?
- Да у меня дело об убийстве ее сына.
- А у нее сын был?
- Да, и к моменту осуждения он уже родился.
- Странно, - удивилась Ардашева. - Она про сына никогда и не вспоминала. А кто ее сына убил?
- Не знаю, вот ищу.
- Она и грохнула, - убежденно заявила Ардашева.
- Да нет, мужчина убивал.
- Значит, хахаль ее.
- Вы же говорили, что у нее нетрадиционная сексуальная ориентация, напомнила я.
- Да мозги запудрила ему, долго ли умеючи, - отмахнулась Ардашева. - Вот помяните мое слово, она и грохнула.
- Не думаю, - медленно сказала я...
А в голове начала складываться картинка, совершенно невероятная. Но ведь Пруткин говорил, что ему никто не поверит, если он расскажет, как все было. Нет, это надо обдумать. И уточнить еще кое-что. А что, если прямо спросить у Пруткина?.. Нет, пока рано.
До прокуратуры я добралась только к половине восьмого, в который раз подумав, как хорошо, что у моего ребенка есть бабушка, а то куда бы он девался неприкаянный, пока я по тюрьмам да по РУБОПам разъезжаю...
Горчаков терпеливо ждал моего прибытия, поскольку помнил, что я обещала привезти бумажник Скородумова. Я не торопясь, сняла куртку и сапоги, переобувшись в сменную обувь на десятисантиметровых каблуках. (Высоченные каблуки - моя слабость, я бы не ограничивалась десятью сантиметрами, но с двенадцати начинаешь уже падать вперед, да и по пожарным лестницам лазать менее сподручно...) Лешка за стеной, по-моему, уже затаил дыхание. Наконец я торжественно вошла, громко стуча каблуками, и шлепнула перед ним на стол конверт с моей подписью и печатью.
- Найдешь понятых? - спросила я Лешку, садясь на стул и вытягивая ноги. А то я уже без сил.
- Сей момент, - отозвался Горчаков, выбегая в коридор.
Я слышала, как он вербует понятых из числа пожилых благообразных дам, ждущих под дверями кабинета Кочетовой, которая сегодня тоже что-то припозднилась. Наконец он уговорил двух почтенных леди, пообещав им, уж не знаю, какие блага. Дамы вошли в кабинет и затаились в уголочке.
- Ну что, открываем? - спросил он, держа конверт в руках.
Я кивнула, и он, убедившись, что конверт не вскрывался и печать цела, отрезал ножницами край конверта. Из него он вытащил бумажник и торжественно раскрыл его. Внутри лежали деньги - четыреста рублей сотнями, металлическая мелочь, в прозрачном окошечке помещалась фотография женщины, наверное жены, - и еще одно отделение было закрыто на молнию, оно-то было самым пухлым.
- Понятые, подойдите поближе, пожалуйста, - попросил Лешка, прежде чем расстегнуть застежку-молнию.
Дамы послушно подошли поближе и наклонились к Лешкиным рукам. Он расстегнул закрытое отделение и вытащил оттуда четыре кассеты необычного вида и размера - крохотные, с узкой пленкой.
- Та-ак...
Мы с Лешкой переглянулись. Вот еще одно осложнение вспухло перед носом: нам не на чем было эти кассеты послушать или посмотреть. По крайней мере, сегодня и сейчас не на чем.
- Что будем делать? - спросил меня Лешка.
- Сейчас запакуем эти кассеты в отдельный конвертик, составим протокол сегодняшнего осмотра и в нем укажем, что из бумажника извлечены четыре микрокассеты, которые помещены в другой бумажный конверт и заклеены и опечатаны, а понятые распишутся, - посоветовала я.
Лешка кивнул, он прекрасно понял, зачем это делается: поскольку сейчас мы посмотреть микрокассеты не можем, оставим это до лучших времен, - сейчас понятые не смогут засвидетельствовать их содержание. Чтобы избежать в дальнейшем обвинений в подмене кассет - мы пока не знаем, что на них записано, но вдруг там важные улики, - надо упаковать их до осмотра таким образом, чтобы исключить возможность подмены. А в следующем протоколе осмотра, когда раздобудем, на чем эти кассеты смотреть и слушать, укажем, как они были упакованы и как упаковка вскрывалась.
Дамы все так же послушно расписались в протоколе и, не задавая лишних вопросов, так и ушли снова на свою вахту под дверями помпрокурора Кочетовой.
- Машка! Скажи, где был бумажник? - тут же вцепился в меня Горчаков.
- В больнице, у лечащего врача Скородумова, доктора Пискун, в сейфе лежал, - устало ответила я, разглядывая свои туфли и думая, что сапоги опять грязные; надо же, почти весь день на машине ездила, а сапоги все равно умудрилась извозить.
- В больнице?! Как тебе это в голову пришло?
- Очень просто. Там они уже были, там уже искали, значит, второй раз не полезли бы. А Галину Георгиевну я давно знаю. Когда мы с Кораблевым туда ездили, я, соблюдая конспирацию, зашла к ней под благовидным предлогом и попросила похранить пакет с вещами ее больного.
- Ну, а что Анджела?
- Ой, Лешка, я же со вчерашнего дня извелась вся: как же я ее в РУБОПе оставила, что там с ней делать будут, как показаний добиваться?..
- Ну, Машка, я с тебя смеюсь, - и вправду рассмеялся Алексей. - Это же не второй отдел уголовного розыска, рубоповских-то ребят мы же знаем как облупленных, что они такого страшного могли с ней сделать?
- Ну не знаю, еще Кузьмич так многообещающе сказал, что она, мол, все расскажет...
