Андрей Троицкий - Награда для Иуды
– Привет, – сказал Мальгин. – Ужасно по тебе соскучился. Как там наш ребенок?
– Нормально. Спрашивает, в каком лесу заблудился его папаша.
– Я был в командировке, поэтому не смог…
– Ты всегда одинаково врешь, – перебила Настя. – Командировка, командировка… Уши вянут. Я оборвала твой домашний телефон, чтобы напомнить об алиментах. В твоей страховой шарашке отвечают, что ты там больше не работаешь. Устроился на новое место? Надеюсь, зарплату там не урезали?
– Устроился, – соврал Мальгин. – Но с испытательным сроком. Я хотел спросить: никто не оставлял мне письмишка или записки?
– Как раз вчера вечером заходил один тип. Попросил передать письмо.
– Что за тип? Рост выше среднего, русоволосый?
– Не знаю. Если бы я запоминала всех мужиков, которые трутся о стойку животами, то провела лучшие годы жизни в дурке.
– Тогда, пожалуйста, прочитай мне письмо.
Настя нырнула под барную стойку. В трубке слышались хриплые стоны саксофона, стук барабана и бренчание электрогитары. Музыканты разминались перед открытием заведения.
– Я прочитаю письмо, а ты прибавишь к алиментам наценку на курьерские услуги. Годится? Тогда слушай: «Я обещал напомнить о себе, когда появится повод. Ты помог мне с моим делом, а я умею помнить добро. Тебе положены премиальные. По твоим меркам, это достойная сумма. Получить деньги ты сможешь в течение трех дней, начиная с сегодняшнего. Через три дня предложение перестает действовать. Свяжись со мной, В. Б.»
Настя дважды продиктовала номер мобильного телефона. Мальгин накарябал цифры на листке отрывного блокнотика.
– Спасибо, ты мне очень помогла.
– Ты знаешь законы лучше меня, – ответила Настя. – Но и я кое-что помню из этой грамоты. Помню, что алименты начисляются со всех форм материального вознаграждения, в том числе заработной платы и премиальных. Утаивание оных влечет…
– Обещаю ничего не утаивать.
– Когда это случиться? Число, месяц, год?
– Как только, так сразу, – Мальгин дал отбой. Его бывшая жена, если захочет, может испортить кому угодно, даже ангелу. Портить настроение – ее профиль.
Мальгин потянулся, глянул на часы и решил, что будет ждать до шести вечера. Если Поляковский не нарисуется, придется придумать какой-то предлог и войти в дом без приглашения. А там уж как фишка ляжет.
***
Между тем объект, интересовавший Мальгина, отлеживался на мягкой перине и, время от времени, поднимаясь с кровати, прикладывался к стакану и закусывал холодными варениками.
Всякий раз, когда в жизни возникали финансовые или бытовые трудности, когда на хвост садились менты, и нужно было срочно залечь на дно, Юрий Поляковский, к которому давно прилипли кликухи Поляк или Палач, отсиживался у своей близкой подруги. Деревянный старый дом на окраине Ногинска был во всех отношениях хорошим лежбищем, адрес которого в Москве знал единственный человек – Алексеенко.
Вчерашним вечером Поляк вместе с Олежкой Кучером вскрыли люберецкий тайник и доставили в пошивочную мастерскую «Олаф» два нарезных карабина с оптикой, четыре пистолета иностранного производства и несколько коробок с патронами, однако дверь не открыли. Поляковский, потерзав звонок, поднялся наверх, забрался на заднее сидение «Ауди», которую на прошлой недели отобрали у одного торгаша, вовремя не погасившего мизерный по нынешним временам долг, и, пока машина катила по темным переулкам, названивал боссу по всем известным телефонам. Странное дело, на звонки никто не отвечал. Тогда Поляк, нутром чуя недоброе, велел Кучеру, сидевшему за рулем, разворачиваться, ехать обратно к «Олафу». А там, на тротуаре, уже стояли тачки с мигалками и толкалось столько ментов и зевак, что из крейсера «Аврора» эту толпу не прошибешь.
Поляк, решив, что теперь, когда Алексеенко взяли менты, остался за старшего, сделал несколько распоряжений. Все завтрашние мероприятия на кладбище отменяются, стволы нужно немедленно отвезти в Люберцы и спрятать в том же месте, «Ауди» загнать в гараж и на время забыть о существовании этой тачки. Затем они с Кучером разбегутся в разные стороны и станут ждать известий. Если хозяин жив, в тюрьме он или на воле, обязательно даст знать о себе.
Поздним вечером на такси Поляк прикатил в Ногинск к своей подруге Альбине Тросиной. Сбросил ботинки и плащ в сенях, надолго заперся в туалете, сделав оттуда несколько звонков Алексеенко, но тот опять не ответил. Поляк вошел в спальню, чтобы пристроить на вешалке костюм, и обнаружил, что шкаф битком набит чужим шмотьем: платьями, костюмами, обувью. В углу комнаты одна на другой стояли коробки с импортными магнитолами. Поляк, запретившей сожительнице связываться с ворованными вещами, чтобы не притащить на хазу всю местную ментовку, показал пальцем на коробки и, дрогнувшим голосом спросил: «Это что такое, твою мать? Опять за старое взялась, сучье отродье?». «А на что я буду жить? – Тросина сделала морду кирпичом и уперла руки в бока. – На те копейки, которые ты мне даешь на бедность? А вещи это не ворованные, а чистые. Один пархатый дал на хранение, пока сам в отъезде». «Не хрена мне тут фуфлом двигать, – заорал Поляк, взбешенной примитивным враньем и наглостью Тросиной. – Какой еще пархатый? Ты, параша вонючая, за кого меня держишь?» «Ну, в последний раз», – заканючила Тростина. – Больше не принесу. Не принесу… Не принесу… Но ведь деньги где-то надо брать".
У Поляка задергалось веко правого глаза. Если бы под рукой оказался топор, то башка этой лярвы наверняка покатилась с плеч. Но топора под рукой не нашлось. «Иди и устройся на работу», – брызгая слюной, заорал Поляк. «Устроюсь», – пообещала Тростина, зная наперед, что на работе долго все рано не удержится. Со здешних хлебных должностей ее уже выгоняли, то за пьянство, то за воровство. Поэтому бедная женщина, скупая краденое у цыган и местных воров Михалыча и Ларика, ездивших на гастроли в столицу, жила перепродажей на рынке шмоток.
Поляк, поругавшись немного, грохнулся на стул, протянул к бутылке с рябиновый настойкой и, накатив губастый стакан, прикончил его в два глотка. Прошел в спальню, повесил на батарею сырые носки. Присев на стул, вставил снаряженную обойму в рукоятку пистолета, засунул его под подушку. Только тогда, словно ощутив себя в полной безопасности, выключил свет, рухнул на кровать, утонув в пуховой перине. Тростина, решив, что все обиды уже забыты, прилегла с краю, робея, обняла возлюбленного. Но еще не остывший от ссоры Поляк молча спихнул женщину ногами на пол. Тростина, шепотом матерясь, поднялась на ноги, пошла в соседнюю комнату, прилегла на диване. Еще недавно, год назад или около того, по бухому делу Юра обещал жениться, а сегодня поносит последними словами, убить готов. Конечно, она старше Поляковского на восемь лет, собой не так чтобы красавица. Словом, надежда на счастливое замужество, еще не погибшая в женском сердце, с каждым днем чахнет, как полевой цветочек в сохлой земле. От жалости к себе Тростина разрыдалась в подушку.
Утром она поняла, что с Юрой случилось большая неприятность. Он куда-то названивал по мобильному телефону, но почему-то никто не отвечал. Тогда Поляк вливал в себя очередную порцию «рябиновки», ложился на кровать и, слюнявя палец, ковырял им обои в цветочек. На все вопросы хозяйки отвечал руганью или отмалчивался. Только под вечер немного оживился, залез в штаны, натянул майку и спросил, дома ли сейчас Михалыч и Ларик.
– Дома, где им быть.
Тростина, решив, что рябиновка привела Поляка в то настроение, когда душа просит праздника. Он вытащил из пиджака бумажник, положил на стол деньги и сказал:
– Сходи за ними, пусть придут. И в магазине возьми чего-нибудь. На свое усмотрение.
Тростина, решившая, что Юра простил ей все пригрешения и вранье про пархатого, подхватила сумку и птичкой вылетела из дому.
Глава шестая
Мальгин, увидев, что на веранде снова появилась женщина, та самая, что утром развешивала белье. Он выключил радио, посмотрел на часы. Время близится к пяти вечера. На улице нет прохожих, моросит серый дождик и кажется, что вот-вот наступит ночь. Из машины можно разглядеть, как Тростина сняла недосохшие тряпки, скомкав, кинула в таз и отнесла в дом. Через пять минут снова появилась на веранде. Одетая к выходу на улицу, в серый плащ и шерстяной берет, она спустилась с крыльца, но не остановилась, чтобы запереть замок. Плотно прикрыла дверь, пробежав по раскисшей от дождя тропинке, толкнула калитку, и, выйдя на улицу, зашагала в противоположном от Мальгина направлении. Неожиданно остановилась, полезла в красную матерчатую сумку и раскрыла над головой голубой купол складного зонтика.
Тростина так торопилась, что даже не кинула взгляд на нездешнюю темно зеленую «девятку» с московскими номерами, стоявшую на противоположной стороне улицы, наискосок от ее дома. Помахивая сумкой, она, огибая лужи, пошла по своей стороне улицы вдоль бесконечных заборов и скрылась за поворотом.
