Камилла Лэкберг - Вкус пепла
На какой-то миг ему почудилось, что они кивнули в ответ.
Прилив адреналина после встречи с отцом еще не схлынул, и Никлас чувствовал в себе достаточно задора, чтобы заняться следующим номером в списке тех, с кем ему надо было разобраться.
Он съехал вниз по Галербакен и резко остановил машину, увидев, что Жанетта у себя в лавке и у нее полным ходом идет подготовка к предпраздничной торговле на День всех святых. Оставив машину, он вошел в магазин, и впервые с тех пор, как они начали встречаться, у него не появилось никаких ощущений внизу живота. Только во рту возник неприятный кисловатый металлический привкус — от отвращения к себе и к ней.
— Что за чертовщину ты затеяла?
Войдя, Никлас так хлопнул дверью, что на ней заплясала висевшая за стеклом табличка с надписью «Открыто». Жанетта обернулась и холодно взглянула на него.
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
Потом опять повернулась к нему спиной и принялась разбирать ящик с игрушками, которые нужно было снабдить ценниками и разложить по полкам.
— Прекрасно понимаешь! Ты отлично знаешь, о чем я говорю. Ты ходила в полицию и наплела там небылиц, что я будто бы заставил тебя дать мне фальшивое алиби. До какой еще подлости может дойти человек? Что это — месть? Или тебе просто приятно создавать мне проблемы? На кой черт тебе это понадобилось? Неделю назад я потерял дочь, а ты все никак не можешь понять, что я больше не желаю обманывать жену!
— Ты мне кое-что обещал. — Жанетта сверкнула на него глазами. — Ты обещал, что мы будем вместе, что ты разведешься с Шарлоттой и мы с тобой заведем детей. Ты много всего наобещал, Никлас!
— И почему я, ты думаешь, это делал? Потому что тебе нравилось это слышать. Потому что, услышав про обручальное кольцо, ты охотнее раздвигала ноги. Потому что у меня было желание время от времени развлекаться с тобой в постели. Да ты сама знаешь эту игру не хуже, чем я! Ведь до меня у тебя уже перебывало достаточно женатых мужчин, — добавил он грубо, хотя видел, что с каждым словом она все больше сжимается, как от удара.
Но его это нисколько не трогало. Он уже перешел грань, ему было сейчас не до деликатности, и он не думал о том, чтобы пощадить ее чувства. Сейчас требовалась только чистая, неподдельная правда, ничего другого она за свои поступки не заслуживала.
— Скотина проклятая, — сказала Жанетта и схватила первую попавшуюся из только что распакованных вещей.
В следующий миг мимо его уха просвистела фарфоровая безделушка и, не попав в него, угодила прямо в витрину. Стекло с оглушительным звоном треснуло, и на пол посыпался град осколков.
Затем наступила глубокая, звенящая тишина. Они стояли напротив, тяжело дыша и яростно сверля друг друга взглядами. Затем Никлас повернулся и спокойно вышел из лавки. В тишине явственно раздавался скрежет осколков под его ногами.
Он беспомощно стоял рядом и смотрел, как она укладывает вещи. Если бы не ее твердая решимость, его вид поразил бы Асту так, что она прекратила бы свое занятие. Раньше Арне никогда не бывал беспомощным, но ее поддерживал гнев, поэтому она могла заставить свои руки работать, складывая платья и упаковывая их в самый большой чемодан, какой только нашелся в доме. Как она потом потащит этот чемодан и куда с ним направится, она еще не думала, но это не имело никакого значения. Ни минуты больше Аста не собиралась оставаться с ним под одной крышей. Пелена наконец спала с глаз. Давнишнее ощущение разлада, которое никогда ее не покидало, чувство, что все, может быть, обстоит не так, как говорит Арне, наконец победило. Он не был совершенством — он был всего лишь слабым, жалким человечком, который желал командовать окружающими. А его набожность! Не больно-то она была глубока. Сейчас Аста ясно увидела, как он использует слово Божье, оборачивая его так, что оно странным образом всегда совпадает с его собственным мнением. Если Бог действительно такой, какому молится Арне, то ее это уже не касается.
— Но, Аста! Я не понимаю тебя! Почему ты так поступаешь?
Голос был жалкий, ребяческий, и она даже не подумала отвечать. Арне все стоял в дверях и, ломая руки, наблюдал, как ее вещи одна за другой исчезают из ящиков и гардероба. Она не собиралась возвращаться, так что лучше было забрать уж все сразу.
— И куда же ты собралась от меня? Тебе же некуда идти.
Это было сказано просительно, но необычность ситуации заставила ее вздрогнуть. Аста старалась не думать о напрасно потраченных годах, но, к счастью, она была человеком практической складки. Сделанного не воротишь. А отныне она не желала растрачивать даром ни одного дня своей жизни.
От острого ощущения, что с каждой минутой ситуация все больше выходит из-под контроля, Арне попытался прибегнуть к проверенному методу воздействия и повысил голос:
— Все, Аста! Сейчас же прекрати эти глупости! Немедленно распаковывай вещи!
Она на миг оторвалась от своего занятия и бросила на него взгляд, в котором отразились сорок лет перенесенного гнета. Собрав весь свой гнев, всю ненависть, она кинула их ему в лицо и, к своему удовлетворению, увидела, как он отшатнулся и сжался. Когда он заговорил снова, его голос звучал робко и жалобно — как у человека, понявшего, что он навеки утратил былую власть.
— Я же не хотел… Я понимаю, что, конечно, не должен был так разговаривать с девочкой. Теперь я это понял. Но она была так непочтительна, до последней степени. И когда она мне надерзила, я услышал глас Божий, и Он сказал мне, что я должен вмешаться, и…
Аста резко оборвала его:
— Арне Антонссон! Бог никогда ничего тебе не говорил и не скажет. Для этого ты слишком глуп и все равно ничего не услышишь. А насчет того, о чем ты твердил мне сорок лет, что ты, дескать, потому не стал священником, что твой отец пропил все деньги, то знай: дело не в том, что у тебя не было денег. Твоя мамаша крепко зажала денежки и не давала твоему отцу на пропой ничего лишнего. Но перед смертью она сказала мне, что не собиралась бросать средства на ветер, посылая тебя учиться на священника. Может быть, она была неприятная женщина, но видела людей насквозь и понимала, что ты в священники не годишься.
Арне чуть не задохнулся. Он сверлил ее глазами, а сам все бледнел и бледнел. На секунду ей показалось, что у него сейчас начнется сердечный приступ, и невольно почувствовала, что смягчается. Но затем повернулась и вышла вон из дома.
Оказавшись на улице, Аста перевела дух. Победа над мужем не доставила ей удовольствия, но что поделаешь, если он не оставил ей другого выхода.
~~~
Гётеборг, 1954 год
Она сама не понимала — как получается, что она все время делает что-то не так? И вот она снова очутилась в подвале, а в темноте кровавые ссадины на попе болели еще сильнее. Отметины оставались от пряжки, а за ремень мама хваталась только в том случае, если она натворила что-то очень плохое. Если бы только понять — что такого ужасного в том, чтобы взять малюсенький кусочек пирожного? Пирожные были такие красивые, а кухарка напекла их так много, что даже и не заметишь, если одно пропадет. Но порой ей казалось — мама как-то чувствует, если она собирается сунуть в рот что-то вкусное. Она бесшумно подкрадывалась сзади в тот самый миг, когда рука уже тянулась к лакомству, и тогда уж оставалось только одно: крепиться и надеяться, что у мамы сегодня хороший день, потому что в хорошие дни наказания бывали не такими строгими.
Вначале она пробовала умоляюще смотреть на папу, но он всегда отводил взгляд, брал газету или уходил на веранду, а мама тем временем наказывала ее так, как считала нужным. Теперь она уже не пыталась обращаться к нему за помощью.
Она дрожала от холода. Ее воображение усиливало каждый шорох, рисуя громадных крыс и ужасных пауков; она слышала, как они к ней подкрадываются. И так трудно было понять, сколько прошло времени. Она не знала, давно ли сидит в темноте, но в животе урчало все сильнее, а значит, миновало несколько часов. Есть она хотела постоянно, поэтому мама была ею так недовольна. В ней словно засело какое-то ненасытное существо, которое вечно просило еды — пирожного или конфетку. Сластей оно требовало особенно упрямо. Но сейчас во рту еще держалось ощущение чего-то жесткого, царапающего, сухого и затхлого — после порки и перед водворением в подвал мама всегда заставляла ее съедать ложку какой-то гадости. Говорила, что это насытит ее смирением. Еще мама говорила, что наказывает ее для ее же блага — девочка не должна распускать себя и становиться толстухой, потому что на нее не посмотрит потом ни один мужчина и она на всю жизнь останется одинокой.
Вообще-то она не понимала, что в этом такого ужасного. Мама, кажется, никогда не радовалась, глядя на папу. Она была худая, и вокруг нее всегда вились мужчины, наперебой делая ей комплименты и подлизываясь, но не похоже, чтобы это приносило ей удовольствие. Нет уж, лучше остаться одной, чем жить в таком холоде, какой царил между родителями! Может быть, из-за этого-то ее так манили еда и сласти. Она словно надеялась, что они помогут ей нарастить толстую защитную оболочку, непробиваемую для укоров и наказаний, которыми осыпала ее мама. Давно-давно, еще совсем маленькой, она поняла, что никогда не сможет оправдать маминых ожиданий. Да впрочем, мама и сама ей это говорила. А ведь она честно старалась! Она делала все так, как велела мама, и изо всех сил пыталась сбросить жир, который неумолимо откладывался у нее под кожей, но ничего не получалось.
