Артур Апфилд - Из собрания детективов «Радуги». Том 1.
— Мне нужно было иметь под рукой небольшой запас. Порядки в таких пансионах вам известны. Шкафы закрываются плохо, а прислуга любопытна. Малейшая неосторожность — и хлопот не оберешься, верно? Поэтому, поселившись на новом месте, я всегда стараюсь тотчас же оборудовать тайник, до которого нелегко было бы добраться. Вы, должно быть, знаете, что я поселился в пансионе за неделю до Фрюкберга. Все это время я жил в четвертом номере, потому что предназначенный для меня седьмой был еще занят. И вот в первый же день за обшивкой под окном я нашел небольшую нишу. Чудо, а не тайник. Я продолжал им пользоваться и после того, как сам переехал в седьмой номер, а в четвертом поселился Фрюкберг. С утра до вечера его не бывало дома, к тому же он отличался постоянством привычек. В его номер можно попасть незаметно, так как он расположен недалеко от входа. Кроме того, я вошел к нему в доверие и вечерами частенько сиживал у него. Вот так и получилось, что прислуга внимания не обращала, видя, как я вхожу в номер Фрюкберга, даже когда его не было дома.
— А Фрюкберг так и не догадался, что вы используете его комнату для незаконных делишек?
— Как он мог догадаться? Я не ребенок, чтобы всем трепаться о моих личных делах. Летом из окна его номера я иногда подавал условные сигналы перекупщикам. Но Фрюкберг даже этого не заметил, хотя такие вещи частенько случались и в те часы, когда он бывал дома. Правда, что-то неладное заподозрил Фидлер. Во всяком случае, чтобы докопаться до истины, он однажды вечером спрятался на берегу канала. Но, как я уже говорил, я и сам парень не промах, и дальнейшие попытки хозяина пансиона шпионить за мной кончились ничем.
— Теперь второй вопрос. Что обозначала эта позавчерашняя комедия? Ведь вы начали стонать в тот самый миг, когда Фрюкберг проник в дом.
— Что вы говорите? Фрюкберг в Швеции! — Ивер с удивлением посмотрел на комиссара. Если удивление было притворным, то притворялся он с таким мастерством, что Ван Хаутем потерял надежду добиться правды.
— А зубная боль… Как это у вас называется?… Взял на пушку! Точно. Видите ли, еще днем я заметил, что пансионом Фидлера заинтересовался человек, производивший впечатление полицейского. Когда в доме все стихло, я услышал на чердаке шаги. Это не мог быть кто-либо из прислуги: они ходят в мягких туфлях и мне их шаги знакомы. Я осторожно приоткрыл дверь и, к своему удивлению, увидел, что в коридорах нет света. С электричеством все было в порядке: у меня в комнате лампочки горели нормально. Такие люди, как я, комиссар, живут в стеклянном доме — все хрупко, все ненадежно. Поэтому я хотел узнать, что происходит. И лучше всего было — привлечь к себе внимание. И я изобразил, будто у меня болят зубы. Ваше немедленное появление показало, что ход был правильный, а так как вы сразу, не дожидаясь моего вопроса, сказали, что вы из полиции, я понял: ко мне и моим делам эта возня касательства не имеет, что подтвердилось утром, когда вы расспрашивали меня о моих отношениях с Фрюкбергом. Я понял, что мой маленький склад не укрылся от всевидящего ока полиции, и счел за благо дать новую пищу вашим подозрениям, рассказав байку о пятидесяти коробках пудры «Робинетт». Ложь была вынужденная, но основывалась она на реальном факте: Фрюкберг действительно заказал мне пять флаконов туалетной воды. Моего непревзойденного кристаллического лосьона! Я не принадлежу к недоверчивым людям, но сомневаюсь, чтобы мой шведский друг приобрел флаконы в самом деле — как он сказал — для рождественских подарков деловым клиентам. Между нами говоря, торговля моторами тоже… липа! Хотя, может быть, и нет. Но это меня не касается, правда?
Вот жирная кость для менеера Вилденберга, подумал Ван Хаутем. Он не хотел больше тратить время на Ивера, но счел нужным сделать еще одно замечание:
— Я вижу, вы упорно отказываетесь дать сведения о том, откуда вы получали наркотики и кому их сбывали. Это произведет в суде весьма неблагоприятное впечатление!
— Hèlas! Mais, que voulez-vous?[47] Все идет за наличный расчет. Точь-в-точь как в ломбарде, мсье. В духе полного доверия я оплачиваю стоимость заказа совершенно незнакомому мне человеку, а через день посыльный кладет мне на стол пакет. В заранее обусловленном месте, например под сводом Монетного двора, некая дама спрашивает, нет ли у меня в запасе пудры «Робинетт». Я отвечаю, что случайно имею при себе одну коробочку. Она платит — я отдаю. Rien de plus simple![48] Или же я получаю почтовую открытку с большим заказом, которую, естественно, по прочтении сейчас же рву на мелкие кусочки. Пятьсот граммов… тысячу граммов. С пакетом под мышкой я выхожу в определенный вагон трамвая, и около меня появляется господин, подающий условный знак. Я незаметно передаю ему пакет, а на следующий день получаю почтовый перевод. Конечно, на вымышленное имя. Зачем мне отказываться давать сведения? Но они вам не помогут! Вы же не хотите, чтобы я начал фантазировать и называть имена людей, которые никогда ничего у меня не покупали? Это только добавит вам лишней работы. Нет, по этому вопросу мне сказать нечего! Суду хватит и того, что я откровенно сознался в своем участии в этой афере. Вы же видите, я ничего не скрываю…
Ван Хаутем пожал плечами. Он собрал улики, что велась запрещенная торговля наркотиками, арестовал главного участника и получил от Ивера письменное признание. Для начала прокуратуре этого хватит. Он отослал Ивера в камеру, усадил Ван Хохфелдта и обоих помощников за составление обвинительного заключения по делу Ивера, а сам позвонил Вилденбергу.
— Дело о бриллиантах закончено. Когда вам удобно принять меня?
Он говорил спокойно и бесстрастно, но в глубине души был все-таки очень и очень доволен, что выполнил обещание, данное прокурору, и уложился в эти двадцать четыре часа.
— Ну и ну! — Вилденберг не скрывал радостного удивления. — Да еще раньше срока! Похоже, на Эландсграхт почувствовали, что за последний час ваше имя неоднократно склоняли здесь, в этом здании. Началось с телефонного звонка некоего рассерженного господина из Берна, считающего себя обойденным и обманутым. Генеральный прокурор просто возмущен нотацией, которую ему прочел Людвиг Целлер. В довершение всех неприятностей наша голубоглазая приятельница испросила аудиенцию у генерального прокурора. Для защиты интересов своей фирмы. Фройляйн Мигль не обвиняет вас в нечестной конкуренции, но отстаивает свое право на кусок пирога. Если бы вы не позвонили, через минуту-другую я сам передал бы вам распоряжение генерального прокурора подробно доложить ему о состоянии расследования. Если у вас нет серьезных возражений, фройляйн будет присутствовать на докладе. Скажем, через час в кабинете менеера Вермеера?
— Я должен докладывать при швейцарке?
— Генеральный прокурор считает, что так будет лучше всего. Он хочет показать, что амстердамской полиции скрывать нечего, и надеется, что вы сумеете убедить швейцарку в том, что ее притязания на страховую премию основаны на песке. Таким ходом он рассчитывает отделаться от Целлера. Вы ведь не подведете его?
— Конечно, нет! Но дел-то два. Бриллианты и морфий. Последний действительно выследила она — этого нельзя отрицать.
— Хорошо. Пусть решает генеральный прокурор. В вашем докладе есть какие-нибудь служебные тайны?
— Нет. Следствие закончено. Швейцарка нам больше не помешает. Кроме того, Фрюкберг сам во всем признался. Вы уже слышали, что парижская полиция задержала в Гавре остальные ценности, награбленные на Ривьере?
— Нет. Хорошая новость. А швейцарка об этом знает?
— Думаю, да. Вчера вечером по телефону Целлер потребовал, чтобы я не совал нос в его дела. Я возразил, что в расследовании ривьерского ограбления ему уже нечего делать. Не знаю, как он на это реагировал, потому что я сразу повесил трубку. Потом он, вероятно, сообщил об этом фройляйн Мигль.
— Так, значит, в четверть двенадцатого у генерального прокурора! До встречи, комиссар.
Они сидели вчетвером вокруг большого письменного стола Вермеера. Сам генеральный прокурор в своей любимой позе: откинувшись на спинку кресла, соединив перед собой кончики пальцев обеих рук и глядя на Ван Хаутема, сидевшего напротив. Вилденберг расположился рядом со своим старшим коллегой, а молодая швейцарка немного позади, у окна.
— Я, — медленно начал комиссар, — ограничусь изложением той части дела о бриллиантах, которая разыгралась здесь, в Амстердаме. Как выяснилось, Фрюкберг, главное действующее лицо, был посредником в переписке между иностранцами. Не думаю, чтобы он ограничивался этим: вероятно, он еще предоставлял свою контору для встреч, носивших весьма доверительный характер. Во время войны он был связан с немецкой разведкой и, видимо, тогда же завел знакомых, которые с сорок девятого года начали пользоваться его услугами в Амстердаме. Откуда узнали его адрес и почему к организации ложного маршрута перевозки ценностей, награбленных на Ривьере, привлекли именно его, наверное, покажет следствие, проводимое моим французским коллегой Фиделем. Фрюкберг утверждает, что он и сам этого не знает. Для нашего следствия этот пункт имеет лишь второстепенное значение. Гораздо важнее то, что в середине ноября за ленчем — Фрюкберг обыкновенно завтракал в ресторане «Порт ван Клеве» — с ним заговорил незнакомый человек, подавший тайный знак, который в ходу у шпионов. Человек этот назвался Кергадеком, но один из моих агентов опознал в нем Симона Роллара, мелкого парижского мошенника, замешанного — как стало известно из других источников — в попытках тайно вывезти из Франции ривьерскую добычу.
