Павел Саксонов - Можайский — 1: начало
Разумеется, в том, что мы сами и неожиданно для нас оказались в роли какой-то нечисти, была только наша вина. Пользуясь случаем, я от имени всех нас приношу свои искренние извинения тем, кому мы повстречались на пути. И в особенности, разумеется, господину действительному статскому советнику Афанасьеву: этот достойный и, полагаю, милый человек пострадал больше всех прочих, едва не погибнув. Признаюсь, что происшествие с господином Афанасьевым тяготит мою совесть. Еще бы дюйм, еще бы мгновение промедления, и он был бы раздавлен в лепешку! Допускаю даже, что его пришлось бы вылавливать из канала — при условии, конечно, что он, свалившись с моста, угодил бы в прорубь, а не на лед. Господин Афанасьев! Если в удобное для Вас время (но лучше где-нибудь около пяти) Вы соблаговолите зайти в редакцию Листка, Вам будет вручена памятная премия — не только в знак искреннего сожаления о происшествии, но и как награда за Ваши прыткость и находчивость!
Но — к делу!
К Обуховской больнице мы подлетели с паром: нашу лошадку окутывало целое облако. Иван Пантелеймонович, продудев заключительный аккорд, спрыгнул с козел и помог нам с поручиком выбраться на панель: в пути нас так немилосердно швыряло и било о разные детали отделки, что помощь кучера оказалась нелишней.
Грохот копыт и колес, рев трубы, звон сбруи — всё это мгновенно привлекло к нам внимание персонала. Сестры милосердия замелькали в окнах. Какой-то лысый человек показался в двери, однако мы так и не успели с ним заговорить: едва мы приблизились к входу, он исчез. Мы переглянулись: неужто? Но, как оказалось чуть позже, мы ошиблись.
Господина Нечаева на месте не оказалось. Но его помощник, господин Троянов, на месте был. Любезно приняв нас в своем кабинете и выслушав нашу просьбу допустить нас в больничный морг, Алексей Алексеевич — вот что означает докторская выдержка! — не моргнул и глазом, хотя — признайтесь, положив руку на сердце — наша просьба могла бы смутить любого.
Совсем наоборот: предложив нам горячего чаю с печеньем — после выдающейся скачки это было самое то, — Алексей Алексеевич начал задавать нам последовательные вопросы, одновременно выслушивая ответы и делая пометки в памятной книжке. Наконец, когда наши стаканы опустели, а его вопросы иссякли, он попросил нас подождать буквально пару минут и вышел из кабинета — за ключами от морга, которые хранились в прозекторской.
Поручик подошел к окну и — в полном изумлении — воскликнул:
— Пржевальского вяжут!
Я тоже вскочил со стула и в два прыжка очутился рядом. Посмотрев на улицу, я увидел страшную, чудовищную, можно сказать, картину: тот самый лысый человек, которого мы видели при входе, навалился на нашего кучера, заламывая ему руки за спину, а еще двое самого разнузданного вида типов явно ему помогали! Иван Пантелеймонович отчаянно сопротивлялся, но силы были неравны: лысый, отличаясь богатырским телосложением, уже повалил его наземь — прямо в кашу из снега и воды — и начал, как нам показалось, откручивать ему голову!
Даже не знаю, что произошло бы дальше, но тут под руку Ивану Пантелеймоновичу попался упавший рядом горн, и он, изловчившись и поднеся его к губам, что было силы затрубил. Два помощника лысого отпрянули, как от удара хлыстом. Сам лысый, трубный рев которому пришелся прямо в ухо, скатился с кучера и, плюхнувшись на собственный зад всё в ту же снежно-водяную кашу, затряс головой. Иван Пантелеймонович воспользовался моментом и, поднявшись на ноги, побежал к входу в больницу.
Наплевав на приличия, мы с поручиком решили действовать без промедления. Пусть с нашей стороны и было совсем невежливо не дождаться доктора с ключами, но мы бросились вон из кабинета и понеслись навстречу Ивану Пантелеймоновичу.
Кто на него напал? Почему? — вот какие вопросы тревожили нас больше всего! Учитывая то, что наша миссия вряд ли могла остаться тайной от потусторонних сил, мы были склонны допустить, что ловко исчезнувший ранее лысый и оба его помощника — авангард, высланный обитателями покойницкой нам навстречу. Их план, если только это действительно было так, выглядел безупречно: прежде всего, лишить нас быстроходного средства передвижения и лучшего в столице возницы!
Столкнувшись с Иваном Пантелеймоновичем в коридоре, мы приступили к нему с расспросами, но этот потомок Паллора[130] ничего вразумительного сказать нам не смог. Он сам пребывал в полном недоумении, с чего бы это кому-то понадобилось на него напасть. Так, возбужденно беседуя, мы двинулись обратно в сторону кабинета, как вдруг меня осенило:
— Да ведь это заговор! Но только не привидений, а очень даже живых людей!
Поручик понял меня с полуслова, еще раз подтвердив свое право работать в лучшем полицейском участке:
— И главный заговорщик, я полагаю, прозектор!
— Именно, — согласился я. — Кому же еще и быть? Узнав от Алексея Алексеевича о нашем плане пошуровать в покойницкой, он испугался того, что мы раскроем какие-то его темные делишки. Возможно, он — вор? Обкрадывает покойных? Снимает с них кольца, цепочки и запонки?
— Какие запонки?
Опомнившись, я поправился:
— Значит, сережки!
— Да: серьги — это очень даже возможно, — уже со мной согласился поручик, и мы бегом направились к прозекторской.
Бежали мы вот почему. Хотя со времени ухода Алексея Алексеевича прошло совсем немного времени, его, однако, было вполне достаточно для того, чтобы взять ключи и вернуться в кабинет. И то, что доктор не шел, выглядело, по меньшей мере, тревожно. А что если и на него, как на Ивана Пантелеймоновича, напали? Что если доктор, оказавшись не настолько ловким, пал и лежит теперь — связанный по рукам и ногам — на ледяном каменном полу, а то и вовсе на холоде[131]? Страшно представить, на что способны отчаявшиеся преступники, внезапно потревоженные в собственном логове! Понятно, что мысли о привидениях нас покинули: думать стоило только о живых!
Оказалось, что мы бежим не в ту сторону. Вместо того чтобы попасть в прозекторскую, мы внезапно очутились в просторном помещении, наполненном страждущими, но все же не мертвыми людьми. Все эти люди, возбужденные нашим внезапным появлением, заговорили в голос, обмениваясь странными и напрочь нам непонятными замечаниями на наш счет. Складывалось удивительное впечатление, что вроде бы и по-русски велся обмен репликами, но тогда это мы были плохо владеющими русским иностранцами!
Из глубины помещения вышла сестра милосердия и — слово чести: не вру! — замахнулась на нас жестяной коробкой, отчего во все стороны полетели разнообразные предметы: шприц, несколько ампул, металлическое зеркальце на ножке и что-то еще. Поведение сестры — вкупе с непонятной речью наполнявших палату несчастных — внушило нам суеверный ужас, вновь обратив нас мыслями к потустороннему миру.
— Да что же это? — пробормотал, пятясь, поручик.
— Чертовщина какая-то! — ответил я, следуя его примеру.
Иван Пантелеймонович выставил перед собой горн: сестра, продолжая грозно замахиваться коробкой, наступала на него, как слетевшая из-за тучи фурия. Пятясь за нами, Иван Пантелеймонович, в одной руке держа оборонительный горн, другой зачем-то сдернул с себя шапку, явив на свет свою совершенно лысую голову. Что тут началось!
Сестра остановилась, замерла на мгновение в неестественной позе и вдруг, как подкошенная, рухнула на пол! Несчастные больные повскакивали на ноги — даже те из них, кого ноги явно плохо держали — и словно отхлынули к дальней стене, размахивая руками, прикрываясь ими и что-то крича о милосердии.
Мы переглянулись.
— Какой-то сумасшедший дом!
— Бежать отсюда нужно, вашбродь, бежать!
— Да подожди ты, Иван! — сам того не замечая, поручик, подражая своему начальнику, князю Можайскому, склонил голову к плечу. Несмотря на всё опасное непонимание происходившего, я чуть не прыснул. — Голубушка, очнитесь! Да очнитесь же, наконец!
Поразительно, как прихотливо мужество! Еще минуту назад поручик пятился к выходу — такой же, поверьте, бледный, как и я сам, — а теперь, совершенно, казалось, придя в себя, склонился над упавшей на пол сестрой милосердия и пытался привести ее в чувство! К слову сказать, больные, увидев это, перестали размахивать руками и замолчали. Но лично мне произошедшая в них новая перемена показалась еще более странной: от нее буквально веяло каким-то напряженным трагизмом!
Я попытался было потянуть поручика за шинель: давайте, мол, убираться отсюда. Но он лишь отмахнулся. Тогда я встал рядом, а рядом со мной, наклонившись через мое плечо, — Иван Пантелеймонович. Так, сгрудившись около бесчувственного тела, мы и стояли в тот самый момент, когда сестра открыла глаза.
Должен заметить, что глаза у нее оказались удивительно красивы и не по-больничному жизнерадостны. Однако красота их и жизнерадостность поблекли сразу, как только она увидела нас. Густой васильковый цвет радужной оболочки совершенно затмился расширившимися от ужаса зрачками. Если бы я не видел этого сам, ни за что не поверил бы в то, что такое возможно! Даже свет лишенной абажура лампы, лившийся прямо на зрачки, не мог заставить их сузиться.
