Эдриан Мэтьюс - Дом аптекаря
— Да, — протянул Майлс, не сводя глаз с красавицы Эстер. — Уж там ей точно наведут румянец на щечках.
Рут тоже посмотрела на картину. Казалось, люди на ней ожидают клинического обследования. Еще немного, и можно будет увидеть грудную клетку Йоханнеса или бледное бедро и тазовые кости под платьем Эстер, черепа и ключицы под кожей, возможно, даже темную тень раковой опухоли — результат невостребованной любви, социальных предрассудков, распущенности, предательства гнусного итальянца…
Жизнь художника…
— Хьюстон, у нас проблема, — окликнул ее Майлс.
Она подошла к нему и выглянула в окно. Внизу, на улице, Боб Стейн разговаривал с кем-то. На мгновение их заслонил трамвай номер шестнадцать, тянущийся к маленькой площади, названной в честь Вермера. В этой части города все было связано с художниками. Когда трамвай проехал, двое мужчин внизу составляли интересную композицию, которая вызвала бы интерес, например, Гюстава Кайботта. На голове Каброля была черная зимняя шапка с золотой застежкой на шее, и он напоминал любопытный гибрид Дракулы и анемичного Аристида Бриана. Говорил он быстро, сопровождая речь размашистыми галльскими жестами, переступая с ноги на ногу, как курица на горячей решетке.
— Что думаешь? — спросила Рут.
— Похоже, парень снова перебрал чесночного супа на ленч.
— Мы же его предупреждали, правда?
Майлс высунул язык и издал не вполне приличный звук.
— Что такого у Каброля с нашей картиной? — не отставала Рут.
— Прикинь сама. Он музейный крот, хранитель истории. И к тому же француз.
— И что?
— Французы — нация гордецов и художников. Современная живопись — их изобретение. Как и кино — братья Люмьер. Как и фотография — Ньепс и Дагер. Предположим, он знает то, что знаем мы. А теперь, что почувствовал Каброль, узнав, что фотографию изобрел какой-то голландский фармацевт?
— Что было нужно Господу Богу? — спросила Рут, когда Боб Стейн вернулся в лабораторию.
— Это насчет картины. Есть определенные правила доставки и хранения. Сдал, принял… подпись, марка…
Что-то в его поведении изменилось. Боб отвечал неохотно, нерешительно. И избегал смотреть на Рут.
— И все?
Он нахмурился, вперив взгляд в свои мокасины, и потер фурункул на шее.
— Я могу сказать?
— Что сказать?
— Ну… вы же знаете… насчет сегодняшнего утра? Каброль мне рассказал.
— О чем рассказал? Что такого случилось сегодня утром? — раздраженно спросила Рут. — Что восходящее солнце похоже на пейзаж Добиньи? Что у пекаря кончились свежие круассаны?
— Нет. Что вы уходите.
Рут уставилась на Боба. Боб уставился на Рут. Майлс поочередно пялился на обоих.
— То есть… меня выгнали?
— Э-э… нет. Он сказал, что вы подали официальное заявление. По электронной почте. И он… принял. Noblesse oblige[23]. Извините, но вам нельзя здесь находиться. Ваш допуск аннулирован.
Рут почувствовала, как к глазам подступили слезы.
— Я знала — нельзя быть слишком счастливой, — голосом маленькой заблудившейся девочки пропищала она. — И вот… — Она вымученно улыбнулась, но губы уже дрожали.
Майлс обнял ее за плечи. Рут отстранилась.
— Подожди, давай кое-что проясним. Ты ведь не подавала никакого заявления, так?
Она покачала головой.
— Хочешь, я с ним поговорю?
— Нет. Пошел он… Сама поговорю. Напущу на него адвокатов. У меня их, правда, нет, но все равно напущу.
— Я, пожалуй, свалю и сделаю что-нибудь полезное, — пробормотал Боб. — Например, заточу башку. — Он выскользнул из лаборатории, показав Майлсу пять пальцев — по одному на каждую оставшуюся в их распоряжении минуту.
Майлс посадил Рут и сам сел рядом.
— Дыши медленнее. Надо подождать, пока давление опустится ниже критической черты.
Минуту или две сидели молча.
— Не думал, что работа так много для тебя значит, — сказал он.
— Я тоже. Она и не значила, пока я не встретила Бэгз. Раньше все было как один затянувшийся зевок. Встреча с Бэгз все изменила. Теперь мне важно остаться. — Она вытерла глаза рукавом кардигана.
— Ты же говорила, что Бэгз…
— Лгала. Она мне дорогА.
— Да… Могла бы и не скрывать.
— Могла бы. Ладно, оставим. Подозреваю, что мое заявление — очередная шутка неизвестного поклонника.
— Конечно. И говорить тут нечего. Как бы Каброль ни пытался воспользоваться ситуацией. Иди домой. Я сам займусь этим попугаем и все улажу.
— Кто-то дорого за это заплатит, — сказала Рут, — и я не удивлюсь, если этим кем-то буду я.
— Перестань. Тебя же не на лед голой задницей посадили. По крайней мере пока.
— А ты не думаешь, что это он сам… Каброль? Не думаешь, что это он пытается меня утопить?
— Нет, не думаю. А вот насчет Бэгз ты, пожалуй, права. Самое время позаботиться о том, чтобы картина вернулась к ней. И для этого стоит кое-что предпринять.
— Что? Картина теперь не у нас. И уж точно не у меня. С прогрессом не поспоришь.
Он улыбнулся своей улыбкой жирного кота:
— Победитель забирает все.
Рут шмыгнула носом и посмотрела на него с любопытством:
— Что ты такое говоришь, Майлс?
Глава двадцать восьмая
Подходя к дому Лидии, Рут увидела машину «скорой помощи». Горло как будто перехватило ремнем.
— О Господи! Неужели снова?
Она взбежала по ступенькам и, сбрасывая на ходу пальто, ворвалась в холл. Бэгз лежала в постели, один из медиков проверял пульс. К счастью, того остряка, что приезжал в прошлый раз, сейчас не было.
— Лидия? — громко позвала Рут, опускаясь на край кровати и беря старуху за руку.
Веки дрогнули, приподнялись. В мутных глазах мелькнуло узнавание. В таком состоянии Рут ее еще не видела. Кожа на лице натянулась и разгладилась, приобретя текстурное сходство то ли с древнеассирийским пергаментом, то ли с упаковочной пленкой.
— Я живу с ней, — объяснила Рут второму фельдшеру. — Что случилось? Вы собираетесь забрать ее в больницу?
— Мы только что привезли ее оттуда. Старушка была в офисе кабельного телевидения, там ее и прихватило. Врач должен вот-вот прийти. Беспокоиться не о чем. Вы ведь уже хорошо себя чувствуете, правда? — протрубил он голосом, рассчитанным на преодоление той временной пропасти, которая разделяла Лидию с его поколением. — Даем жизни прикурить, а?
Бэгз не ответила. На правом виске набухла синяя, готовая вот-вот лопнуть вена.
Уже у двери, где Лидия не могла его услышать, фельдшер перешел на другой тон:
— Она перенесла так называемое преходящее ишемическое нарушение. На время утратила чувствительность правой стороны тела и, разумеется, немного растерялась. Сейчас уже легче, но вы за ней присматривайте, не давайте ей волноваться. Врач выпишет какие-нибудь лекарства.
— Объясните мне, что вы, черт возьми, делали в офисе кабельного телевидения? — взорвалась Рут, как только «скорая» уехала.
— А что, по-вашему, там делают? — едва слышно пробормотала Лидия. — Подписывалась, конечно, на кабельные каналы. По обычному ведь ни Би-би-си, ни Си-эн-эн не посмотришь, а мне надо — я же английский учу.
— Так вы что, серьезно? Я имею в виду насчет Питсбурга?
— А я несерьезной не бываю.
Доктор был длинноносый мужчина с добрыми глазами и сутулыми плечами, отчего он казался почти несуразно высоким, как будто потолки и притолоки создавали ему постоянные проблемы.
— У вас ведь это не впервые, верно? — сухо осведомился он.
Лидия жеманно отвернулась. В уголке рта у нее образовался крохотный пузырек слюны.
— С вами раньше такое случалось?
— Раз или два, — призналась она.
— Из больницы обещали прислать результаты анализа крови. Возможно, позже нам придется свозить вас туда на сканирование. А пока я выписываю вам липитор. Он снизит вероятность повторения приступа. Проследите, чтобы она его принимала, хорошо? — Доктор Люйтен посмотрел на Рут и снова перевел взгляд на больную: — Где ваша медицинская карта?
— Не знаю, доктор. Где-то здесь.
— Вы не могли бы поискать карту? — Он покачал головой, когда Рут поднялась. — Нет-нет, не сейчас, позже. Мне нужно знать страховую компанию и учетный номер. Пожалуйста, позвоните, когда и если найдете. И присматривайте за ней, ладно? — Доктор Люйтен доверительно подмигнул.
После его ухода Лидия быстро уснула.
Рут перебралась в кресло, помнившее предсмертную агонию Сандера, и просидела там не меньше часа, глядя, как поднимается и опускается грудь старухи, наблюдая, как набухают и лопаются в уголке рта пузырьки слюны. Лежащая на кровати старуха была не просто Лидией. Она была Лидией ван дер Хейден, потомком Йоханнеса ван дер Хейдена — аптекаря, летописца, тайного, не познавшего славы изобретателя и не удостоившегося похвалы художника. Ее отчетливый профиль — плоский лоб, острый, резко очерченный нос, упрямый рот — вполне мог принадлежать и ему, человеку на картине, как принадлежал Сандеру и тем другим, оставшимся только на фотографиях. Что объединяло их, этих бесстрашных и непоколебимых ван дер Хейденов? Строгость, непреклонность, энергичность, независимость, целеустремленность, то, что ныне называется драйв, — и еще загубленная, не согретая любовью жизнь. В конце концов, как ни крути, у этих бедолаг так ничего и не сложилось. Они все оказались неудачниками, лузерами. Они все вытянули пустой билет. Племя банкротов и вечных аутсайдеров. Другими словами, все они были слишком человечны, пытаясь строить золотые замки из обычного житейского мусора и грязи. Рут восхищалась их упорством и крепостью. Твердолобые упрямцы, они не гнулись, не опускались на колени. По сравнению с ними нынешние поколения выглядели жалкими нытиками, скучными обывателями.
