Гера Фотич - Фатальный абонент
«Вот тебе и Пёс, — думал я, — в Чернобыль полез, горячие точки. Что он там забыл? Хотя — человек военный. А я даже не служил, никакая совесть меня не мучила — всё по этапам…»
Сработал домофон. Приехали врачи и констатировали смерть. Выписали справку. Перестраховались — позвонили в отделение полиции. Уехали. Пришёл знакомый участковый.
— Это снова вы? — слегка удивился он, увидев меня. — Что-то мы стали часто встречаться! Больше не падаете с крыльца? Пора бы уже сойти со скользкой дорожки. А то — неровен час…
Покачал головой. Обернулся к Лизе. Достал из папки и передал сложенный пополам листок:
— Вот возьмите, просили.
Она автоматически взяла, продолжала стоять, держа в руках, не раскрывая.
Участковый зашёл в детскую. Выйдя, стал составлять протокол.
Вернулась баба Зина. Начала причитать.
Полицейский обрадовался, что не надо ходить по соседям — её и меня записал в понятые. Вызвал труповозку.
Я поспешил на выход. Решил, что женщины здесь справятся и без меня. Попрощался. Лиза протянула мне сложенный листок, что передал участковый. Тихо произнесла:
— Это тебе.
Я открыл. Там были записаны данные моей матери. И место проживания: Сестрорецк, улица Коммунаров….
Мама, мамочка, мамуля…
Я вспомнил — именно там проживала моя бабушка Наташа. Как приезжала к нам в гости. Сидела на стуле, дремала, сахарок на ладони. Матушка в ванной: дыр-дыр, дыр-дыр… Так мало осталось в памяти…
Глава 17. Месть
…Мать прилетела в Дархан, как только ей сообщили, что я не появляюсь на занятиях. Встретил ее молча. Казалось, с тех пор как я звал ее, убегая от очумевшей толпы однокашников, прошла целая вечность. Сердце мое ожесточилось. Был словно каменный — ни эмоций, ни мыслей, ни желаний.
Мать ходила к директору, общалась с учителями. Не знаю, что ей наговорили. Я твёрдо сказал, что больше в эту школу не пойду. Мы вернулись в поселок геологов.
Первое, что я сделал — разорвал все фотографии, где был изображен с однокашниками, выкинул в ведро. Мать заметила, но ничего не сказала. Мне было все равно. Все стало просто. Ничем не дорожил.
Здесь все было по-прежнему, но совсем не так. Гулять я не хотел. Целыми днями, пока родители работали, лежал на кровати и смотрел в потолок. Вечером после ужина старался смыться к себе на косу. Лежал в шалаше, вспоминал Федора и Ланку. Теперь я знал — с ними мне было хорошо.
К ночи возвращался. Отец всегда сидел на крыльце и нервно курил. Лицо словно аварийная сигнализация вспыхивало в ночи при каждой затяжке. Сжимал в руке пачку «беломора». Ничего не спрашивал. Наверно, думал о том, что ему рассказала мать. Я все время чувствовал, что он хочет поговорить. Напряженно глядел мне вслед, косился со стороны. При случае, осторожно гладил по голове. Но продолжал молчать. Не смог. На прощанье тихо сказал: «Держись, сынок».
И я — держался. Уже без его помощи.
Другой русской школы в Дархане не было, и ближе к лету мать отвезла меня в Союз. Оставила дома. Присматривать за мной перевезла бабку Тоню — свою свекровь. Матери поручить не решилась — баба Наташа была слишком доверчивая, часто болела и много спала.
Прощаясь, мать держалась из последних сил. Напоследок прибрала в квартире. Пол натирала сама, меня не просила. Перестирала все белье.
Я сидел в комнате на диване. Безразлично смотрел, как бабкина собака грызет ножку стола. Из ванной звучало знакомое: дыр-дыр, дыр-дыр…
Мама, мамочка, мамуля вернулась к отцу осуществлять мечту…
— Ну привет, Монгол! — встретил меня Васька Рагоян, сразу нарекая кличкой. Косой шрам на щеке делал его ухмылку злорадной. — Как там заграница поживает?
— Дерьмо! — махнул я рукой. Первобытный строй. Живут в юртах, которые устанавливают в квартиры. Отопление не нужно — греются печкой. Трубы из форточек торчат. Ездят на ишаках — лошадях Пржевальского. Те русских кусают как собаки.
Васька заржал. Он был ростом с меня, хотя гораздо старше. Учился в параллельном классе. Походил на обезьяну: волосатые руки, выдвинутая вперед челюсть, нависающий узкий лоб. Большой рот с отвисшей нижней губой и приплюснутый нос. Густые дуги бровей скрадывали маленькие недоверчивые глазки, которые не смеялись, даже когда Васька покатывался от хохота.
— Выпьешь? — спросил он меня.
— Давай, — именно за этим я пришёл. Хотел обсудить одно дельце.
Мы сидели на кухне. Рагоян стал шарить по шкафам. Заглядывал на полки, отодвигал посуду. Затем вышел в коридор, подставил табурет и встал на него. Через минуту радостный вернулся:
— Отец на антресолях заначку спрятал!
— А как не найдет?
— Подумает, что мать сперла, — усмехнулся он. — А, может, это ее и есть. Они постоянно друг от друга прячут!
Достал из холодильника кусок вареной колбасы, разрезал его пополам, положил на черный хлеб.
— За возвращение, Монгол! — ухмыльнулся он, — Теперь ты Монгол!
Выпили.
— Ты чего не в школе? — спросил я.
— А… болею.
Я сделал удивленное лицо.
— Хандрю! Чего-то хочется, а чего, не знаю. Вот теперь знаю — хотел с тобой выпить.
Он заулыбался и похлопал меня по плечу:
— Брата в армию загребли месяц назад. Говорили, судимых не берут… не берут… А тут пришли вместе с ментами и оформили в пять секунд в стройбат. Никак не привыкну. Предки на работе. Давай ещё по одной! Чтоб ему служилось хорошо!
Он снова налил и мы выпили.
— Ты охтинских пацанов знаешь? — спросил я, хмелея.
— Нормальные, но к нам не сунутся.
— А мне Пёс говорил, что они нас гоняют!
— Кто такой? — Рагоян заинтересовался. Перестал жевать.
— Да, из их шоблы! В Монголии встретились.
— Не знаю такого.
— Может, накажем за базар?
— Да запросто! Сейчас белые ночи настанут. Там по набережным хорошо гулять! Можно пацанов собрать, накостылять, чтобы нас не забывали!
…Примерно через час я спустился с пятого этажа, где жил Рагоян, на первый — в свою квартиру. Бабка Тоня всплеснула руками.
— Сашенька, что-то ты не в себе? Уж не затемпературил?
— Ак-к-климатизация, — еле выговорил я и направился в детскую, лег на диван. Отвернулся к стенке.
— Пахнет-то от тебя как! Алкоголики — ироды, всю парадную провоняли! А покушать?
Но я уже спал.
Бабушка Тоня энергичная высокая старушка подошла к порученному делу очень ответственно. Следовала за мной неотступно. Всюду брала свою болонку. Я в школу — бабка за мной. Во время занятий сидела на лавочке у раздевалки. Потом провожала до дому. Я иду гулять — она с собакой следом. Чтобы не быть дома, я записался во все школьные кружки. Но бабка неотступно была рядом.
Тогда я приделал щеколду на дверь в спальню. Закрывался там. Делал вид, что забота бабули мешает моим занятиям. Вылезал в окно и пару часов болтался с друзьями. Пока однажды не позвонили из милиции и попросили за мной прийти. Вернувшись домой, я сделал вид, что дверь заклинило, и через некоторое время открыл ее изнутри.
Бабка охала, но поверила в свой прогрессирующий склероз. Я продолжал исчезать из дома.
Все развивалось по нарастающей. В белые ночи на «Алые паруса» мы все же отловили охтинскую шпану.
— За что? — кричал здоровенный парень, закрываясь рукой, стоя на одном колене. Это был предводитель.
— За Пса! За Пса… — меня охватило безумие. Я дубасил его доской. Рагоян с корешами гнал остальных по набережной к Большеохтинскому мосту.
— Какого пса? — парень извивался на асфальте. — Не знаю никакого пса…
Я продолжал наносить удары:
— Узнаешь какого! Узнаешь, когда он вернется… Веришь, что я Ленинградец? Веришь?
— Верю-верю…
— Вот и Псу передай…
Меня задержала милиция. В этот раз до утра. Все было серьезно. Именно тогда ночью я впервые увидел тот сон, который впоследствии неотступно преследовал меня.
— Сашо-о-ок! Сашо-о-ок!
Я бежал на крик своего отца. Мчался изо всех сил. Липкий пот, стекающий со лба, притягивал жалящий мелкий гнус. Тот залеплял глаза, и только голос указывал мне правильное направление.
Отец сидел на траве с испуганным видом. Чуть возвышаясь. Словно на кочке. Опирался об нее руками, опасливо озираясь. Ожидая чего-то ужасного, что притаилось вокруг. Открывал рот, чтобы сказать, но не успевал. Я просыпался. Обессиленный и мокрый, словно бежал всю ночь…
Завели уголовное дело. Поставили на учет в инспекцию по делам несовершеннолетних. Кто такой Монгол, теперь знала вся шпана. Эта кличка подстегивала меня каждый раз, как только я слышал ее. Наполняла ненавистью и жестокостью. Во мне словно просыпался тот дикий первобытный инстинкт, который я впервые почувствовал в далекой Монголии. В ее бескрайних степях, бездонном небе и лютых морозах. Осознал, что человек может быть хуже зверя.
