Войтех Стеклач - Современный чехословацкий детектив (сборник)
— Не столько моя, сколько ваша! Даже больше ваша, чем моя! Я, что надо, уже сделал.
— Покажи документ, что ты из милиции, Якуб Калас, и я буду с тобой разговаривать. А коли документа у тебя нет — убирайся!
Как ни странно, но Каласу поведение старика нравилось. Этого человека не изменит ни преступление, ни сама смерть. Каким он был, таким и останется. Видно, зло больше, чем благородство, закаляет характер.
— Пожалуй, вам будет интересно услышать… — хотел продолжать старшина, но старик перебил:
— Ничего мне не интересно слышать из твоего вонючего хайла! Твои разговорчики для меня — тьфу!
— Пока что — это так, папаша. Но плевком вы от них не отделаетесь, это я вам гарантирую. Между прочим, вы так же невежливы и с другими гостями?
— У меня не бывает гостей!
— Зато у Игора бывают. И часто! Много и самые разные. Чего люди не наговорят, папаша!
— Люди? Что такое люди? Жалкие твари, которым не дает покоя зависть.
— И любопытство. А я слыхал, у вас всегда найдется на что посмотреть.
— Делами Игора я не интересуюсь.
— Когда он для вас крал в костеле денежки, тогда интересовались.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, Якуб Калас!
— Всего лишь о том, папаша, что кое-кого не исправят ни сто лет жизни в пустыне, ни десяток лет в тюрьме, ни сама виселица!
— Я всегда знал, Калас, что ты ненормальный!
— Ладно, папаша, можете так думать и дальше. А Игору передайте, что я приду. Его-то наверняка заинтересует, что я ему скажу.
— Ничего я ему не передам!
— И не надо, — послышалось от калитки.
Во двор вошел Игор Лакатош. Шагал спокойно, с достоинством. Якуб Калас увидел его промасленную одежду, чуть нахмуренное лицо. Человек, озабоченный повседневными делами, мелькнуло в его голове. Парень и впрямь стал рассказывать, точно в присутствии здесь старшины не было ничего необычного:
— Трактор сломался! Старая колымага! Отбуксировали его в мастерскую. Нынче, видать, больше на него не сяду — дневная норма собаке под хвост! Зато хоть поем без спешки.
— Я ничего не варил, — сказал старик.
— Неважно, пошарим в холодильнике. При желании что-нибудь найдется и для уважаемого гостя. Я не ошибаюсь, пан Калас, вы пришли в гости?
— Это как посмотреть, — отвечал Якуб Калас. — Во всяком случае, собирался с тобой потолковать.
— Большая честь для меня! Прошу вас! Хотите в гостиную или прямиком в сексарню?
— Куда? — Калас сделал вид, будто не понимает, хотя отлично разыгранное простодушие молодого человека его поразило, если не сказать — застало врасплох.
А тот, не будь дураком, сразу заметил его растерянность:
— В сексарню, пан Калас! Только не прикидывайтесь, будто и не слыхивали, что говорят в деревне о нашем домашнем негласном клубе. Оргии, выпивки и так далее! Еще, говорят, я собираюсь превратить наш сад в большой парк, чтобы расширить поле деятельности.
Игор Лакатош со смаком, весело и дружелюбно рассмеялся. Поглядеть со стороны — приятный парень, душа нараспашку, отметил про себя старшина. Игор легко взбежал по лестнице, сделал знак старику, чтобы тот пропустил гостя. Хмурый дед без особой охоты поплелся на кухню и, укоротив свою гордость, из-за занавески поглядывал, что будет дальше.
— Не скрою, красивых баб не чураюсь, — беззаботно говорил Игор, — но кто сказал, что это запрещено? А что думаете на сей счет вы, пан Калас? Я не слыхал, чтобы требовалось какое-нибудь разрешение на дружеские встречи. Правда, бюрократия набирает силу., суется даже в личную жизнь, сами знаете, сколько теперь требуется бумажек хотя бы для свадьбы, развода, крестин. Конечно, пан Калас, люди станут слишком озорничать, если все им позволить. Их надо держать в узде. А девки любят сюда ходить. Хорошая у нас компания. Между прочим, прошу обратить внимание: пригласив вас сюда, я, собственно, оказываю вам честь. Сюда допускается только избранное общество, знаете ли, мы не терпим серой посредственности. Только не подумайте, будто я задираю нос. Игор Лакатош отродясь был демократом. Просто я дифференцированно подхожу к своим согражданам. При всем моем уважении к человеку как таковому, пан Калас, никто не лишал меня права водить дружбу с людьми определенного уровня, а тут я исхожу из собственных критериев.
— Твое дело, — сказал Якуб Калас, хотя вовсе не был в восторге от выслушанного монолога. Знать бы, отчего самые заурядные подонки так настойчиво причисляют себя к сливкам общества? — Ну что ж, в сексарню так в сексарню. Если, конечно, ты пускаешь туда посторонних мужчин.
— Рад, что у вас есть чувство юмора, пан Калас. Для людей вашего ранга это редкое качество. Идемте! У меня бывают друзья и мужского пола.
— Полагаю, меня ты к ним не причисляешь?
— К счастью, друзей мы выбираем сами. И в этом нам никто не смеет препятствовать.
Они вошли в дом.
Пока Игор Лакатош мылся, а затем освежал себя холодным душем, Якуб Калас осматривался. Он впервые был в этом доме и не мог не признать, что приятно поражен. Ясно, почему некоторые люди косо поглядывают на Лакатошей. Их зависть можно понять. Лакатоши были не только богаты. В хорошем вкусе им тоже не откажешь. О богатстве виллы свидетельствовала не куча дорогих, безвкусных и ненужных вещей, какими загромождают свои жилища современные мещане. Во всем ощущалась строгая простота: сверкающие чистотой стены, радующие глаз картины, явно приобретенные знатоком, фарфор, стильно украшавший весь нижний этаж дома.
Об определенной развращенности свидетельствовало лишь помещение так называемой сексарни, куда по винтовой лестнице Якуба Каласа привел последний отпрыск рода Лакатошей. Тут, внизу, в красноватом полумраке грубый тракторист превратился в светского молодого человека, сдержанного, вежливого, внимательного даже к своему незваному гостю.
— Могу предложить вам доброй домашней сливовицы? — спросил Игор Лакатош. Он нажал кнопку. Где-то слабо зажужжало, зашумело, зазвякало, стенка под узким, длинным окном раскрылась. Ряды бутылок с напитками самых различных марок из самых разных стран («Тузекс», «Тузекс», «Тузекс») замелькали перед глазами Каласа.
— Живешь на широкую ногу, — заметил старшина и вовсе не ощутил зависти, скорее, какую-то неопределенную, неизвестно на чем основанную жалость.
— Однова живем, пан Калас, — холодно заметил Игор Лакатош. — Сегодня мы здесь, а завтра на нас могут сбросить атомную бомбу! В лучшем случае, если очень повезет, погонят рыть окопы или откапывать трупы из-под развалин домов. Весьма реальная возможность, пан Калас. И потому человек должен наслаждаться жизнью, пока жив. Использовать ее на все сто! Таково веление века. Счастлив, кто вовремя это поймет.
— Ты это понял. Главное для тебя — твоя персона.
— А для кого нет? О какой персоне мне беспокоиться, как не о своей?
— Все себе да себе…
— Вот именно — себе! Какое мне дело до других, пан Калас? А кто тревожится обо мне? До сих пор я получал одни пинки! Каждый как-то шебаршится в жизни, пока не доберется до могилы.
— Я не знал, что ты скептик.
— Скептик? — Игор Лакатош усмехнулся. — Возможно, вы и правы. Как-то не приходилось об этом думать. Да и зачем много думать, надо жить. Напрягать мозговые извилины — только усложнять жизнь.
Он разлил сливовицу по рюмкам. Выпил.
— Я знаю, что мне нужно, пан Калас. Знаю все. На этом свете меня уже ничем не удивишь. Я понял, что существуют две неплохие вещи. Женщины и выпивка. Ну и, пожалуй, два-три добрых, надежных друга. Изредка и ненадолго. Лишь до тех пор, пока они не начнут, как пиявки, присасываться к тебе. Потому что со временем и лучшие друзья начинают надоедать. Нельзя допускать, чтобы люди знали всю твою подноготную. Чтобы, так сказать, видели тебя насквозь. Раскроют и поработят! Стать чьим-нибудь рабом? Никогда, пан Калас! Я люблю одиночество и немножко искусство. Очевидно, вы считаете, что я человек богемный и лишь из причуды сижу за рулем своего мастодонта! Теперь вы хоть видите, что моя жизнь проходит не только за рулем, хоть я и сел за него добровольно. Каждая эпоха требует, чтобы ей приносились жертвы, и я безропотно подчинился этому закону. Могу вам сказать, что физическая работа дает мне ощущение свободы. Я получил образование, но не корплю над бумагами, как все интеллигентные кретины. Впрочем, этого вы, очевидно, не поймете. Итак, переменим тему!
Он откинул с самой длинной стены бывшего винного погреба легкую шелковую штору и зажег яркий белый свет. Фигуры обнаженных женщин на высоких панелях производили сильное впечатление. Снятые в натуральную величину на цветную пленку, они чуть ли не благоухали. Якуб Калас смотрел во все глаза, с любопытством, по-мужски. Их пластичность, здоровая красота очаровали его. Свежие молодые тела. Такого Любомиру Фляшке никогда не сделать, подумал он. Больно здорово для этого репортеришки.
