Збигнев Сафьян - Зарубежный детектив
— Ты так считаешь, Браулио?
— Да, она стала просто красавицей... Женщины созданы для замужества и, когда им это предстоит, становятся прехорошенькими, нежными созданиями, совсем не такими, какими были, когда еще не чувствовали себя желанными. Да, женщины накануне своей свадьбы расцветают.
Маноло рассмеялся.
— Не наступай Мануэлю на больную мозоль, Браулио.
— Он и не наступает. Вероятно, в его словах есть доля истины. Я как-то не задумывался над этим. Но действительно замечаю, что с тех пор, как Альфонса стала невестой, она реже бывает дома, без конца занята своими делами и не такая раздражительная, как прежде.
Кто-то из посетителей хлопнул в ладоши, призывая к себе официанта.
— Я должен покинуть вас, друзья, меня зовут, — сказал Маноло и удалился.
— Давайте сначала пройдемся по улице Лопеса Торреса, — предложил Мануэль. — А то, если нас увидят на улице Индепенденсия, сразу догадаются, куда мы направляемся. Всем уже известно об исчезновении доктора.
— Пожалуй, ты прав, — согласился дон Лотарио, кивнув.
Когда они приблизились к дому, в котором жил дон Антонио, Плиний попросил ветеринара:
— Дон Лотарио, будьте так добры, сходите за Бласом и скажите ему, что мы ждем его в сквере.
Несколько лет назад здесь, расчищая место под танцплощадку, выкорчевали кусты и деревья, и теперь фонтан выставлял напоказ обнаженного рыбака.
— Вот они, превратности судьбы, — изрек Браулио. — Мог ли кто-нибудь из наших предков предположить, что на том самом месте, где они были когда-то захоронены, будут танцевать?
— Так проходит мирская слава.
— Над чем вы смеетесь? — поинтересовался дон Лотарио, подходя с привратником Бласом.
— Здравствуй, Блас. Подсаживайся к нам, — пригласил Плиний.
— С вашего позволения. — И он уселся рядом с ними на скамье, где они едва поместились вчетвером. — Так вот, дело в том, что дон Антонио исчез из дома и никто его нигде не видел. Он ушел днем в среду, как обычно, и до сих пор не вернулся... Два дня я не замечал его отсутствия... В доме слишком много жильцов. А когда заметил, естественно, решил, что он куда-то уехал, хотя мне и показалось довольно странным, что он не известил меня о своем отъезде. Так я думал до тех пор... пока Гортензия, его приходящая домработница, не сообщила мне, что он никуда не уезжал и даже не собирался. Я тоже так считаю, тем более что его электробритва и вся одежда дома, а машина стоит у подъезда. — Блас глубоко вздохнул и продолжал: — Мы позвонили его родной сестре, которая живет в провинции Памплона, но она сказала, что в последний раз дон Антонио приезжал к ней в июле... Тогда я решил пойти к вам, но мне отсоветовали, объяснив, что вы сейчас в немилости у своего высшего начальства и чтобы я обратился в суд или в жандармерию. Но я там никого не знаю, а потому отправился, как обычно, в аюнтамиенто... И вот заявляю вам о случившемся.
— Большое спасибо за доверие, Блас, но, как справедливо тебе заметили, я действительно теперь занимаюсь только муниципальными делами, так что советую тебе немедля пойти в жандармерию.
— Нет, Мануэль, лучше сходите туда сами, вы больше моего разбираетесь в таких делах.
— Но я ведь не являюсь свидетелем. Ими являетесь ты и домработница дона Антонио. Вы единственные, кто постоянно общался с ним и хорошо его знал. Еще раз благодарю за доверие, но, к сожалению, ничем не могу помочь.
— Тебе доверяю не только я, но и весь наш город, со всеми его жителями, муниципалитетом и синдикатом, как пишут теперь в книгах, которые читает мой сын... Так, значит, начальник, мне ничего не остается, как отправиться в жандармерию?
— Да, другого выхода нет.
— Послушай, Мануэль, не будь таким формалистом. Загляни хотя бы в квартиру дона Антонио. Может, тебе удастся найти какую-нибудь зацепку... и помочь жандармам.
— Нет, дон Лотарио. Если кто-нибудь увидит, как я вхожу в дом, где живет дон Антонио, по всему городу поползут слухи.
— А вы, Мануэль, сделайте вид, будто идете в фотоателье за фотокарточками, и оттуда через внутреннюю дверь, которая выходит как раз к лифту, проскользнете, как мышь, наверх, никто и не увидит.
— У вас в доме слишком много жителей, чтобы проскользнуть незаметно. Кто-нибудь непременно увидит меня из окна, с балкона или на лестнице.
— Знаете, что мне пришло в голову? Поскольку я каждую ночь после трех просыпаюсь... Такая уж у меня привычка... и иду по надобности, я буду вас ждать в неосвещенном подъезде... И мы поднимемся наверх в квартиру доктора... А завтра утром я пойду в жандармерию.
— Мануэль, по-моему, Блас неплохо придумал, а? — сказал дон Лотарио.
— Конечно, — поддержал ветеринара Браулио, — а до этого зайдем ко мне и поужинаем. У меня в холодильнике припасены три зажаренных бараньих головы — по одной на брата. И сделаем яичницу. А заодно поболтаем. Идет?
— Идет! — вдохновился Плиний. — Итак, до встречи, Блас, только никому ни слова.
— Приятно сознавать, что наши головы никто не зажарит и не съест, верно, Браулио? — проговорил дон Лотарио.
— Еще неизвестно, что хуже, сеньор ветеринар: чтобы зажарили лучшую часть нашего тела или целиком зарыли глубоко в землю на съедение истинным ее обитателям.
— Ты даже во время еды не перестаешь говорить о смерти, Браулио.
— Во-первых, не я начал, а во-вторых, сеньор начальник, еда, которую мы сейчас поглощаем, сама располагает к подобным разговорам.
Они ужинали под навесом того же погребка, что и днем. Лампочка, свисая с наружной стороны балки, отбрасывала свет на тарелки. А луна за забором освещала трубу соседнего винокуренного заводика, торчавшую словно поднятая вверх рука.
— Слушай, Браулио, — вдруг озабоченно спросил Плиний, — ты всерьез говорил о веревке, припрятанной в чулане, на которой собираешься повеситься, или пошутил?
Браулио от удивления раскрыл рот и вытер жирные губы салфеткой пшеничного цвета.
— Повеситься? Я такого не говорил. А веревка действительно на всякий случай лежит в чулане. Я купил ее в позапрошлом году на ярмарке. И храню в дедовском сундуке, доставшемся мне в наследство... Хотите, покажу? — предложил он, усмехнувшись.
— Не надо, Браулио, мы верим тебе на слово.
— Ну, не хочешь посмотреть на веревку, взгляни хотя бы на сундук, Мануэль. Он тебе понравится. Такой приземистый, обтянутый бараньей кожей, с перетяжками и замками из крепкого железа.
— Успокойся, Браулио, мы и так тебе верим, — повторил Плиний. — И все же что могло случиться с доном Антонио? Ума не приложу! Обыкновенный, ничем не примечательный холостяк. Во всяком случае, таким он казался на вид... вернее, кажется... одному богу известно, что с ним сталось...
— Каждый день в половине четвертого он пил кофе в казино «Сан-Фернандо», даже если его ждал с визитом тяжелобольной, — добавил дон Лотарио.
— А каждый понедельник ходил бриться и стричься в ту же парикмахерскую, что и я... Он терпеть не мог патлатых... Частенько я видел, как, выйдя из парикмахерской, он аккуратно отряхивал с рукавов оставшиеся волосинки. И, насколько мне помнится, доктор из тех немногих мужчин, которые носят брюки на подтяжках... У него были очень тощие бедра.
— Черт подери, дон Лотарио! Какое отношение имеет толщина бедер к его исчезновению? — удивился Плиний.
— Вот именно, — вставил свое слово Браулио, тараща глаза и вращая ими во все стороны.
— Он всегда говорил то, что думал, — продолжал дон Лотарио. — Отводил взгляд от собеседника и с видом оракула вещал правду. И никогда не скрывал от своих пациентов диагноза, даже если этот диагноз был смертельным. За это многие больные недолюбливали его. И тем не менее предпочитали обращаться именно к нему, потому что ни один врач во всей провинции не мог поставить диагноза точнее, чем он. Вместо того чтобы любоваться красивыми ножками и нарядами женщин, Антонио вглядывался в них и наметанным глазом безошибочно определял, у кого повышена кислотность, а у кого гастрит. Он способен был распознать рак за версту и видел варикозное расширение вен даже сквозь высокие голенища сапог. Он вполне мог бы стать национальной знаменитостью, но предпочитал жить в провинциальном городке и часто говорил мне, что ему претит грязь крупных городов... Я всегда относился к нему с большим уважением, хотя нельзя сказать, что он был мягким человеком.
— Вполне возможна, дон Лотарио, что он не умел проявлять своих чувств, вернее, не умеет... мы говорим о нем так, словно он уже умер...
— Верно, Мануэль, ты то поешь за здравие, то за упокой... — изрек Браулио.
— Вряд ли такой благоразумный человек, как доктор Антонио, мог уехать куда-нибудь, никого не предупредив, — сказал Плиний. — И меня это настораживает!
— Меня тоже, — согласился дон Лотарио. — Невольно начинаешь думать, что его убили или похитили.
— Похитили, дон Лотарио? Человека, который вел праведный образ жизни, не занимался политикой и был лишен всяких страстей?
