Зигмунт Милошевский - Доля правды
К тому моменту, когда он достиг «Ратушной», у него были такие безумные глаза, что мрачноватый официант отбросил свое олимпийское спокойствие и робко спрятался за бар. Внутри было почти пусто, только возле стены сидели две семьи заблудившихся туристов — вероятно, были очень голодны, если решили перекусить в этом месте.
— Где эти бродяги, что тут обычно сидят? — крикнул он официанту, но прежде чем тот разродился первым словом, перевозбужденная от гормонов нервная система Шацкого сама выдала ему ответ, прокурор вылетел из бара, оставив сидящих в полном недоумении, и они, как и присутствовавшие в «Тридцатке», переглянулись и покрутили пальцем у виска.
А самый важный разговор состоялся у него с человеком извне, с человеком умным, оценивающим факты не на фоне сандомежского омута, а просто как факты сами по себе. Тогда Ярослав Клейноцкий сильно действовал ему на нервы, раздражала его трубочка, его стиль и интеллигентские разговорчики. И вновь атрибуты заслонили правду. А правда была такова, что Ярослав Клейноцкий еще неделю назад разгадал сандомежскую загадку, только тогда Шацкий был слишком глуп, слишком поглощен деталями и жутко увяз во лжи, чтобы это увидеть.
Не хуже спринтера Шацкий пролетел мимо почты, пронесся по Опатовской, чуть не сбив с ног выходящую из магазина пожилую даму, проскочил через проезд Опатовских ворот и, тяжело дыша, притормозил у небольшого скверика. И чуть было не взвыл от счастья, увидав на скамейке вчерашнего бездомного. Он подбежал к нему — на треугольном лопоухом личике, появился страх.
— Вы, вы что…
— Пан Гонсиоровский, не так ли?
— А кто, извините, интересуется?
— Прокуратура Польской Республики, твою мать, интересуется! Да или нет?
— Дарек Гонсиоровский, очень приятно.
— Пан Дарек, помните, несколько дней назад мы виделись с вами возле «Ратушной»? Я выходил оттуда с инспектором Леоном Вильчуром, и вы нас остановили.
— Как же, помню.
— А в чем дело? Чего вы от него хотели?
— Чтоб Лео помог нам, мы ведь знаем друг друга уйму лет, а когда мы пошли в полицию, нас высмеяли.
— А в каком деле помог?
Гонсиоровский вздохнул, нервно потер нос, ему явно не хотелось вновь услышать насмешки.
— Это очень важно.
— Есть такой малый, хороший малый, странствует по окрестностям. Дружок мой.
— Бродяга?
— В том-то и дело, что нет, где-то у него, говорят, даже дом есть, только он любит странствовать.
— Ну и?
— Ну и сдается мне, что у него болезнь какая-то, он не до конца того самого, понимаете, да? Когда он бродит по окрестностям, по нему часы можно проверять. Всегда известно, когда и в каком месте он будет. То есть я, к примеру, знаю, когда он будет здесь, и тогда мы берем красненького, чтоб потолковать.
— Ну и?
— Ну и в последнее время он что-то не приходит. Два раза не пришел. За ним такого не водилось. Пошел я, значит, в полицию, чтоб узнали, потому как он бывал и в Тарнобжеге, и в Завихосте, и Двикозах, и, кажись, в Опатове тоже. Чтоб проверили, ведь, как я сказал, он не до конца того самого, мог, к примеру, болезнь подцепить, от которой память отшибает. Или, скажем, ходит он по дорогам, так тут и несчастный случай мог произойти или еще чего, а он бы обрадовался, если кто-нибудь его в больнице навестит, верно? — Он уставился на забинтованную руку Шацкого.
— Правильно. Знаете, как его зовут?
— Толек.
— Анатоль?
— Вроде бы да. А может, и Антони, иногда его и так называют.
— А фамилия?
— Фиевский.
— Серьезно?
— Ну.
— Пан Анатоль по фамилии Фиевский?
— А что тут такого?[156]
— Неважно. Спасибо.
Шацкий встал и, простившись с Гонсиоровским, пустился прочь, на ходу вытаскивая мобильник.
— А описать его или что еще не надо? — крикнул вдогонку бродяга, поднимаясь со скамейки.
— Не надо! — крикнул в ответ Шацкий.
Он стоял и смотрел на возвышающийся по другую сторону улицы Назарет, потом взгляд его переместился на прилепленный к барочной семинарии костел Святого Михаила.
Архангел Михаил, повергающий полчища зла, покровитель праведников, защитник полицейских и прокуроров, выслушай своего верного слугу и сделай так, чтобы не было слишком поздно. Чтоб хоть раз в этой гребаной стране удалось что-то провернуть после окончания рабочего дня.
Глава тринадцатая
понедельник, 27 апреля 2009 года
Всемирный день графика, в Сьерра-Леоне и Того — День независимости. Кардиналу Станиславу Дивишу исполняется семьдесят лет. В информационных сервисах экономический кризис уступает место свиному гриппу, который в Израиле по случаю некошерности получает название «мексиканского». Штат Айова легализует однополые браки, «Дженерал Моторз» объявляет о конце «понтиака», а мюнхенский «Байерн» — о конце Юргена Клинсмана в качестве тренера клуба. В Польше почитательница братьев Качиньских Ядвига Станишкис утверждает, что в будущем году Лех Качиньский не примет участия в президентских выборах, бывший силовой министр Чеслав Кищак — что введение военного положения в 1981 году было законным, а 26 процентов католиков сообщают, что знают ксендзов, живущих во грехе. В Свентокшиском воеводстве рыщет сбежавшая из зоопарка пума. В Сандомеже на территории общеобразовательного лицея № 2 решено построить современную спортплощадку, а вблизи другой, уже существующей, добычей обнаглевших воров становится очередной мобильник — на сей раз оставленный в полиэтиленовом пакете на земле. Изумительная весна, солнечно, температура перевалила за 20 градусов. Сухо, в лесах угроза пожаров.
1Не надо было сюда приходить, это же просто безумие, глупость несусветная, ему становится страшно, но первым делом закипает злость. Злость, потому что случись что-нибудь, и тогда все накроется. В присутственном месте как всегда толчется полно народу — посетители со всего воеводства, сборище случайных лиц, раньше они никогда друг друга в глаза не видели да и потом никогда не увидят. Такое скопище, с одной стороны, обеспечивает безопасность, но с другой — несет в себе угрозу, и не маленькую. Он чувствует, как его захлестывает паника, судорожно сжимаемый в кулаке номерок электронной очереди становится влажным клочком бумаги, он замечает это, прячет его в кошелек.
Гонг, перед ним еще двое. Двое! Паника борется с неописуемой радостью. Два человека, коротенький разговор у окошка, потом он выйдет и… квиты! Наконец-то!
Но паника берет верх. Чтобы убить время, он пытается занять мысли чем попало, который раз читает висящие на стене правила и объявления, читает инструкцию к огнетушителю, но от этого становится только хуже, из-за чехарды мыслей и нарастающей истерии он не в силах понять ни слова. Его тошнит, ладони деревенеют, перед глазами — черные хлопья. Если потеряет сознание, то все, кончен бал! Мысль эта безостановочно прокатывается в мозгу, все громче, и чем сильнее он ей противится, тем оглушительней она грохочет, тем пуще ужас, тем крупнее хлопья черного снега, залепляющего глаза. Воздух с трудом протискивается в легкие, становится страшно, что он не выдавит из себя ни слова, что возникнет замешательство и это замешательство станет его концом. Все псу под хвост, остаток жизни за решеткой, под замком, боль, одиночество. Песенка спета.
Гонг, остался один человек.
Нет, это выше его сил, он просто пойдет себе потихоньку и забудет об этой идиотской затее. Он разворачивается и делает два шага к выходу, но тело не больно-то слушается, его вновь накрывает волна паники, тошнота возвращается с удвоенной силой. Засеменив к выходу, он понемногу, потихоньку, очень-очень медленно успокаивается.
Гонг! Так быстро? Просто невозможно, кто-то отказался. Это знак! На ватных ногах он подходит к окошку, у него впечатление, будто он светится всеми цветами радуги и паника красными сполохами вспыхивает на мониторах охраны. Но уже поздно, отступление невозможно. Он протягивает удостоверение личности, отвечает на пару вопросов, заданных безразличным тоном, и ждет, когда чиновница сделает свое дело. Потом ставит подпись на формуляре, и она подает ему новехонький заграничный паспорт, бордовые корешки поблескивают на проникающем сквозь жалюзи солнце. Он любезно благодарит и выходит.
Спустя минуту он уже стоит на ступеньках огромного, похожего на больницу Свентокшиского воеводского управления в Кельцах. И думает: а ведь идеальное преступление существует, надо лишь чуточку пошевелить мозгами и немного потрудиться. Почем знать, будем надеяться, что когда-нибудь он об этом кому-нибудь расскажет, а даст Бог, и книгу напишет, поживем — увидим. А сейчас хочется насладиться свободой. Он прячет паспорт в карман, вытирает о толстовку вспотевшие руки, широко улыбается и медленно спускается в сторону Варшавской. Стоит изумительный, солнечный денек, в такой день даже Кельцы кажутся красивыми. Он успокаивается, расслабляется, улыбается людям, поспешающим быстрым, приличествующим столице воеводства шагом в управление. Стоящие внизу лестницы полицейские не производят на него впечатления — они здесь на своем месте, стерегут порядок в штаб-квартире воеводской власти.
