Владимир Зарев - Гончая. Гончая против Гончей
Я рос безличным человеком. Ребята меня били, учителя ненавидели, так как им не за что было меня наказывать, я стоически переносил все несправедливости, никогда не плакал и не жаловался, а это выводило всех из себя, я подчинялся и таким путем мне удавалось ускользнуть — теперь я понимаю, что в известном смысле я был жесток и неумолим. Учился я хорошо, но не ставил знания своей целью. От полного одиночества меня спасал порядок, ощущение того, что все вытекает одно из другого, каждая причина порождает следствие, которое в свою очередь является причиной для нового следствия, что порядок — по сути время, смена ночи днем, лета осенью… Если бы не эта казарменная дисциплина, я бы, наверное, сошел с ума.
Закон божий нам преподавал священник из соседней церкви св. Илии. Это был милый старик с редкой козлиной бородкой, вечно слезящимися глазами и больными почками, в линялой рясе. Он нес свою веру, как крест, а нас учил смирению. «Если каждый смирится, воспримет с благодарностью свою судьбу и не пожелает быть другим, — провозглашал он своим писклявым голосом, — Отец наш вернет нас снова в Райский сад». По его мнению, все беды проистекают из стремления людей быть отличными один от другого и таким путем сеющими неравенство. Он относился ко мне с нежностью, мое детское бездушие воспринимал как покорность, называл меня «божьей тварью» и прочил в семинарию. Но я хотел сказать другое: сам того не сознавая, этот человек задал мне самый трудный в жизни вопрос, вывернул как перчатку мое сознание, заставил меня думать и по сей день. Это было во время Великого поста, наверное, у него болели почки или его мучила изжога — во всяком случае ему был недосуг заниматься с нами и он задал нам написать сочинение на свободную тему: «Почему Бог невинен?» Если бы этот невзрачный человек с косноязычной речью спросил нас: «Почему Бог добр?» или «Почему Бог всесилен?», я бы написал сочинение и давно уже позабыл о нем. Но его непосильный для меня вопрос не давал мне покоя всю мою жизнь, не могу ему этого простить и по сей день…
Был светлый осенний день, каким-то неведомым путем нам в приюте стало известно, что весь город вышел на улицы, даже в нашем отдаленном от центра квартале было шумно и оживленно. Директор впервые появился небритым, выглядел он растерянным, поварихи куда-то исчезли, после обеда сторож напился… вокруг витал дух странной вольности… было десятое сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года. Смельчаки, которым удалось удрать в город, по возвращении рассказывали, что по улицам идут настоящие танки и солдаты, что повсюду царят радость и ликование. Я был еще маленьким и не понимал, что произошло, испытывал лишь неуверенность и все возрастающий страх.
Через несколько месяцев у нас сменили воспитателей и сняли со стен портреты княгини Евдокии. Вместо них по стенам зияли белые пятна, а я осиротел вторично. Новые учителя носили резиновые тапочки и выглядели еще более строгими, чем прежние. Они объяснили нам, что теперь все мы равны, что в Болгарии новое правительство Отечественного фронта — организации, объединяющей все антифашистские демократические силы, но больше всего говорили нам о Сталине, о его доброте, о том, что он — друг детей. Вскоре в спальне, столовой, вестибюле и классах были повешены его портреты. Он был везде среди нас, под его добродушным взглядом мы дрались и мирились, ели и учили уроки, шепотом произносили грязные слова и раздевались. Он казался властным и надежным, способным нас защитить, он был далеко, но бдел надо мной. Я стал к нему привыкать, меня пленяли его улыбка и усы с проседью. Постепенно я почувствовал, что воспринимаю его как отца! Мне далось это даже легче, чем с княгиней Евдокией, потому что я помнил свою мать, а отца совсем не помнил.
Был у нас один прыщавый воспитатель — Вызелов. Моя годами выпестованная бесчувственность его обижала, с трудом воспитанное чувство порядка и подчинения он воспринимал как оппозицию, ему все время казалось, что я мало радуюсь, слишком тихо пою «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», что мой робкий восторг неискрен. Он постоянно меня наказывал, насмехался надо мной, называл меня «буржуазным ошметком», грозился выгнать из приюта, доводя до ужаса давно укоренившийся во мне страх. Мне было уже тринадцать лет, я чувствовал себя взрослым и решил на него пожаловаться — ведь нас учили, что все мы равны! Однажды зимним вечером я прокрался в пустой класс и написал первое в своей жизни письмо. «Уважаемый товарищ Сталин! Вы не только отец народов, но для меня, круглого сироты, вы отец родной. Помогите мне, пожалуйста, остановите насилие, которое совершают надо мной, верните справедливость в наш сиротский приют, потому что воспитатель Вызелов — плохой человек: говорит одно, а делает другое. Вы мудрый и добрый, вы везде, дорогой товарищ Сталин, спасите меня, как спасали столько людей во всем мире! С сыновней любовью: Евгений Панайотов из Софии». Я послал это душераздирающее послание в Кремль, а через месяц — еще одно. Я терпеливо ждал, а в то же время мною овладела какая-то не испытанная прежде любовь. Я громко пел песни о Сталине, глаза мои сверкали от радости, я все время находился в восторженном состоянии, молчание вождя меня ожесточало, я был готов обвинить любого в приюте в неверии в новую жизнь, в неискренности. Ответа я, конечно, не получил, но не рассердился на Сталина: разве можно сердиться на собственного отца? Я засыпал и просыпался с его образом, с его улыбкой, я был охвачен желанием любить его, быть достойным его. Теперь Вызелов не был мне врагом, а считал его недоросшим до меня союзником, преклонение перед вождем умалило прыщавого воспитателя в моих глазах. Да, мой «отец родной» не ответил на мое письмо, оставил меня, но я не обижался и не упрекал его за это, просто я уже понял: бог и Сталин, что бы они ни сделали, безгранично невинны, потому что они воплотили в себе только добро.
Наверное, вы уже спрашиваете себя, зачем я рассказываю вам эти воспоминания? Но я, полковник Евтимов, глубоко убежден в том, что все, что я представляю собой в личностном и моральном плане, уходит своими корнями в прошлое, что все мое чиновничье бытие — отголосок тех травм, какие были нанесены моей душе в ту пору и которые, скорее, плод воображения, чем конкретные факты действительности. С тех пор, как я работаю в министерстве, которое сейчас называется ассоциацией, я ношу только костюмы. Но мне кажется, что я о них мечтал еще в те годы, когда мать одевала меня как девочку. Тогда я украдкой открывал платяной шкаф и, вдыхая запах нафталина, смотрел на костюмы покойного отца — отутюженные, почищенные, висевшие на плечиках подобно самоубийцам. Это одно возможное объяснение, другое же, что элегантный костюм — единственная одежда, которая может вобрать в себя мой так и не изжитый окончательно страх и скрыть его! Единственное спасение от страха — превратить его в нечто иное и видимое… Вы позволите мне позвонить по телефону? Спасибо!
Панайотов с трудом приподнимается, скованно, словно не живой человек, а манекен, приближается к моему столу и набирает телефонный номер.
— Маринова, — сейчас голос его четок и властен, — позвоните, пожалуйста, Бойчеву и передайте ему, что я распорядился начать заседание без меня. Документы для председателя находятся в папке номер три.
(10)Панайотов возвращается к креслу, со вздохом опускается в него, кладет ногу на ногу и, не попросив разрешения, берет у меня сигарету. Лицо его обрело свой прежний цвет, светлые глаза — грустные и спокойные — устремлены в окно, и мне снова кажется, что он не говорит, а читает невидимые слова, выведенные на стекле.
— Почему вы выключили магнитофон? — спрашивает он неожиданно. — Думаете, что я хочу вас разжалобить? Поверьте, полковник Евтимов, я никогда в жизни не рассчитывал на чужое сочувствие: оно красиво, но недолговечно, как тепличное растение.
Причина совсем иная, но я разумно молчу, подношу ему огонек, он неумело выдыхает дым через ноздри и вновь погружается в себя подобно камню, брошенному в глубокую воду.
— В пятьдесят первом году мне исполнилось двадцать лет. Я отслужил в армии и поступил на работу в министерство. Это министерство стало моей судьбой… я нашел себе отца, а теперь уже нашел и дом! Американцы, будучи людьми практичными, советуют на протяжении жизни два или три раза менять место работы и по возможности социальную среду. Я этого не сделал: просто мне не хватило воображения. В пятьдесят первом еще царило ликование, люди верили в то, что наступило равенство, что достаточно взять власть в свои руки, как революция победит сама по себе. Мне посоветовали поступить на рабфак, и я окончил отделение экономики с отличием. В течение пяти лет я работал курьером — разносил пакеты и письма, ел раз в день, по ночам занимался… на шестой год меня приняли на работу в качестве помощника бухгалтера. Мне не хватало инициативности и смелости, но зато качества, которые я так упорно воспитывал в себе во время пребывания в сиротском приюте, блеснули, подобно хорошо ограненному камню. Я был бесстрастным и точным, поддавался подчинению, обладал острым чувством порядка и — самое главное — сразу же проявил умение не возвышаться! Сменялись министры и их замы, вчерашние мои коллеги становились начальниками отделов или же переходили на ответственную работу в другие ведомства, а я медленно и честно полз вперед — чтобы занять какое-нибудь скромное место мелкого начальника, мне приходилось ждать, пока он не отправится в мир иной.
