Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя
Девяткин, сгорбившись, подошел к плану и дрожащей рукой ткнул указкой.
— Здесь шел. Вдоль берега.
— Кто вас видел в это время?
— А я почем знаю?
— В это время здесь были люди, и вас обязательно кто-нибудь заметил бы. Но здесь вас никто не видел.
— Я шибко торопился. Сами подумайте, что случилось! Разве людям до меня было — беда-то какая, паника вокруг?!
— Вот ваши сегодняшние показания, в которых вы сообщили суду, что были на опушке леса, и именно там вас мог снять корреспондент Лужин.
— Ну?
— А потом шагали лесом к катеру.
— Перепутал я. Столько ходишь каждый день, извини-подвинься.
— Допустим. Но если бы вы шли вдоль берега, обязательно вышли бы к той части поселка, где был пожар. А людей там тоже было достаточно. И вас тоже никто не видел.
— Вгорячах бежал я. Какая разница где? Вроде через мосток перескочил.
— И через мосток вы не переходили. Там тоже были люди.
И Тимофей Девяткин замолчал. Пуговица, которую он крутил на пиджаке, оторвалась и тихо упала. Но от слабого ее стука об пол моторист вздрогнул.
— У вас была только одна дорога — вдоль опушки, потом краем поселка к общежитию и дому Щербака, — сказала Градова. — Вы подошли туда с тыльной стороны спустя несколько минут после начала пожара, облили покрышку бензином и подожгли.
— Нет! — истошно закричал Девяткин. — Не поджигал я!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда Алексей вышел из гостиницы, по небу шаландами плыли тучи. Они просвечивались солнцем и казались легкими, свободными и вечными. Но небо потемнело, и шаланды превратились в большие баркасы. Сейчас, в полутьме, небо сливалось с Волгой, и только когда вспыхивала молния, на какое-то мгновение становились заметны просветы чистого неба, похожие на птиц, улетающих вдаль.
Алексей посмотрел на небо. Тучи не торопились окатить землю ливнем, они хитрили, коварно давили темнотой. Он вошел в детский парк вместе с первым раскатом грома. Ветер поднимал пыль на пустых аллеях и гнал палые листья. Хлынул дождь, И снова весело щелкнул бичом гром.
Алексей увидел белый павильон, который дождь аккуратно расчертил в косую линейку, как тетрадь первоклассника.
— Скорее, дяденька, скорее! — услышал он детские голоса.
И этот призыв заставил Алексея улыбнуться. Наверно, со стороны он выглядел промокшим чучелом. Когда он вбежал под навес, дети расступились и с нескрываемым интересом разглядывали его.
Откуда-то доносился громкий голос репродуктора. Шла передача, посвященная поэту Уитмену.
На игровой площадке он увидел качели, «Чертово колесо», пеструю карусель и довольно хитрое сооружение «Мертвая петля». Все стояло неподвижно. Без ребячьих голосов аттракционы выглядели сиротливо.
Рядом с Алексеем оказался мальчик в клетчатой рубашке.
— Дождь скоро пройдет, — сказал он.
— Почему ты так решил? — спросил Алексей.
— Вы на лужи поглядите! Совсем мало пузырьков… Глядите.
— Вижу.
— Так всегда перед концом дождя. Мне дедушка говорил.
— Тебя как зовут?
— Толя.
— А меня Алексей Фомич.
— А моего дедушку Николай Фомич… Вот интересно! А почему вы в детском парке гуляете?
— Разве нельзя?
Толя заразительно засмеялся:
— Тут всем можно!
— Так случилось, — скорее себе, чем Толе, ответил Алексей. — Дождь все хлещет, а ты говорил — пузырьки…
— Вы сразу хотите.
— А знаешь что? Давай покрутимся на «Мертвой петле», — неожиданно предложил Алексей.
Толя удивленно посмотрел на него.
— Испугался?
— Я только темноты боюсь, — признался мальчик. — Но дедушка говорит, что это пройдет. Правда, пройдет?
— Ну, покрутимся? — снова спросил Алексей.
— Давайте покрутимся, — нерешительно согласился мальчик.
Алексей подхватил Толю, усадил в железное креслице, защелкнул привязной ремень. Охваченный нахлынувшим желанием хоть чуть-чуть подняться в небо, уселся сам и, раскинув в стороны руки, крикнул:
— Полетели!
Маленькие пропеллеры зажужжали, рассекая веселый дождь и влажный воздух. И вот уже Алексей, описав дугу, взметнулся вверх, а мальчишка повис вниз головой, а еще через мгновенье взлетел малыш, а Щербак, ощущая всем телом забытое счастливое чувство полета, стремительно понесся к земле и вновь, увлекаемый силой мотора, взметнулся к небу. Пропеллер шумел призывно, и Алексей, притихший, улыбающийся, с новой нечаянной радостью закричал:
— Летим!
А репродуктор все еще рассказывал об Уитмене, о его любви к природе и о том, что законы природы никогда не просят извинений.
Но Алексей не слышал этих слов.
…Когда до начала суда оставалось пять минут, он вошел в зал.
Первым давал показания свидетель Евстигнеев.
— Я никогда по судебному делу не выступал. Поначалу немного тушевался. А потом понял: чего ж стесняться, ведь кругом свои. Я на запани работаю с того дня, как с фронта вернулся. Не поймите, что хвастаю, а для порядка должен сказать — дело знаю, потому и работу такую доверили — мастер. Одним словом, стою я перед вами и думаю… Как же так — дело знаем, а запань порушена? И лес убежал. И выходит, что и я никакой не свидетель, а чистый виновник аварии. Но так выходит у того, кто дальше своего носа ничего не видит. Потому и неверно поступает и, я бы сказал, ошибку в мыслях своих имеет. Запань — это большое предприятие. Служащих у нас — раз, два, и обчелся. Остальные сплавщики. Одним словом, рабочий класс. Главный инженер Бурцев говорил, что надо было закрыть ворота. И тут концы с концами не сходятся. С одной стороны, надо выполнять план, а с другой — они, мол, такие-сякие, они ворота не закрыли. А подумал ли главный инженер, что для нас, для рабочих, план — это ведь не только зарплата? Конечно, получка — дело важное. Но почему на нас иные смотрят только как на работяг? Мол, чего скажут, то и сделают. Ошибочка! Мой отец у лесопромышленника на сплаве работал. Вот там действительно было так. А здесь запань наша, государственная. Стало быть, и план наш. Поэтому, начав сплавную страду, трудишься по сознанию. Не один Щербак, не один Каныгин решали. Собирались мастера, бригадиры. Думали, обсуждали и решили работать. А то, что стихия разбушевалась, тут пока мы не властны. Коснусь перетяги. Рискованная была затея. Ненужная. А нам приказ — ставить перетягу. Сплавщики — народ не из робкого десятка. Могли бы и крепким словом ответить. Но не стали. Теперь жалею об этом. Правда, я свой характер проявил. Не стал устанавливать перетягу. Отказался. И что получилось? Руки свои не замарал, а совесть мучает. Потому как добро тоже нуждается в защите. И делать добро надо как можно раньше, ибо завтра может быть уже поздно. Так что виню я себя не для красного словца, а с загадом, дабы не забывать, что я тоже хозяин. И еще хочу сказать: ошибка в мыслях у главного инженера Бурцева. Он считает, что нам с ним работать. Пустое это. Ему работать с нами. Это другой коленкор. А иначе не будет сплава, разбегутся бревна. Слушает меня суд, потому и говорю, что на душе наболело. Сколько ж можно только наши руки в расчет брать? А про голову и сердце забыли? Вот оно как получилось. И уж совсем под конец скажу. В нашем тресте шестьдесят пять запаней. И одна из них — Сосновка. А над всеми запанями стоит главный инженер. Вот он на какой высоте, руководитель. Я так понимаю: у руководителя все как у других людей. Все. И жизнь. И любовь. И смерть. Разница только в одном — в ответственности. А как же? Он командир!
Бурцев слушал Евстигнеева, опустив голову, прижимая костыли к коленям, чтобы сдержать охватившую его дрожь. Одна мысль владела им: что-то нужно сделать сейчас же, немедленно, чтобы обелить себя, остаться для всех честным и достойным человеком, иначе жизнь его будет загублена. Что же делать? Как поступить? Мозг распалялся от отчаянных решений, но они не сулили успеха, а только усиливали страх.
— Свидетель Бурцев, это ваша записка? — спросила судья.
Главный инженер растерянно ухватился за костыли, медленно поднялся со стула и, посмотрев на страничку, сказал:
— Да, моя. Я написал начальнику запани, что принимаю ответственность на себя.
— Когда это было написано?
— Двенадцатого июня.
— В день, когда вы приехали в Сосновку?
— Да.
— Кто передал записку Щербаку?
— Подсудимый говорил вам что-либо по этому поводу?
— Нет.
— Вы задумывались над тем, что записка имеет прямое отношение к судебному разбирательству?
— Я не придавал ей значения. Я сказал Щербаку те же слова. Следовательно, моя позиция была ясна начальнику запани.
— Вы допускаете, что Щербак мог забыть этот разговор?
— Нет.
— Вам известно, что на первом же допросе Щербак признал себя виновным?
— Знаю об этом.
— Имея вашу записку, подсудимый мог бы по-иному рассматривать степень своей вины.
