Татьяна Степанова - В моей руке - гибель
— Я совсем один, — сказал Дмитрий. — Как пес. Никого рядом. Никогда не думал, что это так будет… Не страшно, а…
Я вообще мало чего на этом свете боюсь, Катя, а противно, тошно.
Она почувствовала его тяжелую, горячую руку на своей руке. Он толчком отодвинул полный стакан.
— Поедем сейчас ко мне, — интонация у него не поймешь — просьба, приказ. — Я совсем один. Я не могу. Поедем, Кать, а?
Ей вспомнилось Лизино многозначительное предупреждение: «Завезет к себе на квартиру, напоит и…»
— Или братец маньяка нас уже не устраивает? Так, что ли? — Он смотрел на нее чуть ли не с презрением. Губы его кривились. Только презрение было вымученным, напускным, а под ним в глубине глаз, измученных тревогой и болью, извечная мужская мольба «пожалеть, войти в положение».
— Дима, я не заслужила таких слов от тебя.
— Ты же сама сказала тогда ночью: у нас будет время. Ну?
На колени вставать? Так ведь я не встану, Катя.
«Ты» в его устах после всех настойчиво-церемонных «вы» было похоже на «ты» его брата, там, в Раздольске, в джипе, в школе…
— Дима, я не могу. ВОТ ТАК я не могу.
— Вадька никогда не узнает. И клянусь… если что-то не так у нас с тобой будет, если плохо, я… я никогда больше, Катя, ни одним словом… Пожалуйста. Я просто не могу быть один. Я с ума сойду!
— Но это не лекарство от одиночества.
— Да брось ты! Лекарство, и ты сама это отлично знаешь.
Пилюля сладкая.
— Это невозможно.
— Для меня невозможного нет! — Но он все же убрал руку. — Значит, все мои слова, просьбы, для тебя… ничего не значат?
Катя поднялась. Когда тебя вот так шантажируют, то…
— Мне пора идти.
Он выпрямился. Кате очень трудно было выдержать его взгляд.
— Не надо меня провожать, Дима. Тут метро, я прекрасно сама доеду. Она сдернула со столика сумочку.
Дмитрий и ухом не повел. Уплатил бармену. По тому, как он держал в руках бумажник, было видно — с деньгами он умеет обращаться и счет им знает. В машине они молчали.
Дмитрий включил магнитолу на полную громкость: снова Игги Поп «Пассажир». Когда они останавливались у светофоров, окружающим могло показаться, что им чертовски весело — так гремела музыка.
У ее дома он нажал кнопку, открыв дверь машины. Катя, однако, медлила выходить: этот парень сейчас в таком состоянии, что… Но утешить его так, как ему хотелось, она не могла. Ей вдруг пришла в голову ужасная мысль, а что было бы, если бы на его месте оказался Степан? Но и расставаться так враждебно тоже было невозможно! Достаточно угрызений совести от той последней встречи с Лизой.
— Дима, милый мой, послушай меня, — Катя попыталась сама взять его руку, но он не шевельнулся. — Я к тебе очень хорошо отношусь, и, наверное, в другой бы ситуации я… мы… Ты столько для меня сделал, ты сам не понимаешь, что для женщины значит такой вот поступок, но… Но я не могу так. Сейчас, после всего, что с нами произошло, не моту. Неужели ты не понимаешь?!
Она чувствовала, что роняет себя в его глазах. И черт с ней, с этой гордыней! Она просто обязана сказать ему! Прав ведь Никита тысячу раз: из-за глупого снобизма, гордыни, недоверчивости, предрассудков, наконец, люди совершенно разучились говорить друг с другом о самом главном!
Он достал сигарету из «бардачка», щелкнул зажигалкой.
Кате вдруг вспомнилось, что в самую их первую встречу на Ваганькове он сравнил солнце с пауком…
— Димочка!
Он резко обернулся: у женщин ведь семь Пятниц на неделе. Оттолкнут сначала, а потом…
Катя протягивала ему «блюблокерсы». Они так и лежали на дне ее сумочки все это время. Он молча забрал их у нее.
Потом машина его развернулась и медленно поехала в сторону Крымского моста. Кате показалось, что ему сейчас все равно куда ехать, лишь бы не одному. А у Парка Горького всегда можно снять на ночь дешевую уличную проститутку.
Глава 29
ПРИКОВАННЫЙ…
— Я ДОЛЖНА ЕГО ВИДЕТЬ, НИКИТА, ПРОШУ ТЕБЯ…
— ЭТО НЕ ЗООПАРК!
Колосов стоял, демонстративно отвернувшись к окну.
В Раздольске снова шел дождь — в его мутной пелене тонул двор отдела, а «газик» — «канарейку», затормозившую посреди разлившейся лужи, можно было принять за ярко раскрашенный баркас.
Катя прислонилась спиной к двери колосовского кабинета: так просто она не уйдет.
— Я хочу ЕГО видеть. Мне необходимо говорить с ним, — повторила она зло и упрямо. — После всего, что я для тебя, Никита, сделала, ты не смеешь мне отказать. Просто не имеешь права!
Колосов обернулся: ого, уже начали считаться, кто сколько сделал по этому делу. Как это на Катерину Сергеевну не похоже!
— Димке ты же позволил увидеться с ним, — произнесла Катя уже тише.
— Он его брат.
— Но ведь расчет твой все равно не оправдался!
Колосов прищурился: расчет… на что, Катерина Сергеевна, милая ты моя!
— Он молчит, Катя. Ни в чем не сознается, — сказал он спокойно. — И в этом ничего необычного нет. А с братцем его мы действительно надеялись на… на то, что, как ты говорила… ну, в общем, на то, что они близнецы, очень близкие друг другу. Маленько промахнулись.
— Я тоже должна его видеть. — Катя упрямо мотнула головой. — Я хочу спросить у него только одно: где Лиза, Вы все равно вот так ничего у него не узнаете.
— ТАК, это как же?
— Так подло: заставляя его брата играть роль Иуды!
Колосов почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, словно она ему оплеуху вкатила — да за что?!
— Катя, ты будешь жалеть о том, что сейчас говоришь.
Она отвернулась. Потом быстро пересекла кабинет, села на стул. Сжалась в комок.
— Прости, Никит. Я сама не знаю, что со мной. С нервами стало как-то… дрянь, в общем. Ну разреши, а? Ведь тут только в ИВС спуститься. Мне необходимо видеть Степку. Даже если он не станет ничего мне говорить, все равно я… Я хочу сама посмотреть, убедиться…
— В чем? В чем ты хочешь убедиться. Катя? Кто неделю назад убеждал меня тут с пеной у рта? — Колосов чувствовал, что вот-вот готов и сам взорваться и наговорить ей такого, чего она ему долго не простит.
— Я хочу сказать самой себе: все, Лиза мертва и он ее убил.
А сейчас вот так я… я не могу себе этого сказать. Мне нужно услышать это от него или увидеть по его лицу, что…
— Физиономистка какая!
— Не физиономистка, а… Мне, может быть, тяжелее всех вас общаться с ним. Но это необходимо, я должна. Это мой долг перед Лизой… — Катя запнулась, вздохнула тяжко. — Я не могу это сбросить с себя.
— На мне дело висит, Катя, раскрытие! А раскрыто дело еще не до конца, я сбросить его с себя не могу, потому что не все еще сделано: признания не получено, орудие, которым он раны наносил, не найдено!
— И не только поэтому, Никита. Меня ты не обманешь.
И не надо повышать на меня голос.
Они смотрели друг на друга. Потом Колосов устало махнул рукой, буркнул:
— Развели тут зоопарк, смотрины, черт! — и рывком начал набирать номер начальника ИВС.
Они ожидали в следственном кабинете изолятора, когда усиленный конвой приведет Степана Базарова. Катя ощущала, как противно начинает сосать у нее под ложечкой. Это был не страх, не слабость, не прежнее нездоровое любопытство. Правда была в том, что все эти ее настойчивые «я должна его видеть» сводились к одному: вот так просто она освободиться от этого ужасного человека не могла, даже несмотря на то, что каждый раз при воспоминании о видеопленке задержания к ее горлу подкатывал клубок тошноты. Говорят, клин клином вышибают. Может быть, новая встреча лицом к лицу освободит ее от того, что ей мешает жить.
То, что его брат Дмитрий предложил ей себя в качестве утешения, лекарства, тоже не давало ей покоя. Ведь это и вправду — лекарство. ОН УГАДАЛ ЭТО САМЫМ СТРАННЫМ ОБРАЗОМ. Для нее — пилюля от этого ужасного, как говаривали в старину, греховного наваждения — ибо кто есть близнецы, как не один человек в двух лицах? А для него, Димки…
От чего же он хотел лечиться ею, Катей? Только ли от одиночества, обрушившегося на него после крушения семьи?
Катины путаные мысли прервались: конвой ввел Степана.
Она ожидала увидеть его… Психбольной, вервольд, оборотень — каких только ассоциаций у нее не возникало! Обезумевшее существо, грязный, лохматый, небритый, страшный — как тот цыганский юродивый кодлак, как он сам себя называл…
Но Базаров выглядел вполне нормально, если даже не сказать — прилично для провинциального ИВС: гладко выбрит («Неужели ему бритву дают?» подумала Катя), подтянут.
Одет в свежий фланелевый костюм «Рибок», а прежде в школе ходил в каких-то обносках.
Кате он опять вроде бы и не удивился (как тогда, у цыган).
У него вообще был такой независимо-отрешенный вид, словно его уже ничто удивить не может. Он скользнул по фигуре Колосова оценивающим взглядом, чуть усмехнулся.
