Лев Гурский - Никто, кроме президента
59. БЫВШИЙ РЕДАКТОР МОРОЗОВ
Маразм крепчал. Сперва по сцене прыгали одни полуголые бояре, размахивая посохами. Потом с высоких колосников спустились густо накрашенные поселяне, похожие на индейцев-апачей. Затем к ним присоединились то ли русалки, то ли рыбы, танцующие в венках из водорослей. А в довершение ко всему через бархатный бортик моей ложи перелез черный ниндзя и шепнул мне:
– Тсс. Только не шумите.
– Ну не шумлю. Ну тсс, – раздраженно сказал я в ответ. – Поймите же, наконец, это глупо. Я не отрицаю авангард, но хоть какая-то логика здесь должна присутствовать? Что, например, означает ваш наряд? Марфа-посадница породнилась с сегунами? Новгород Великий заключил соглашение с Японией?
– Мой наряд ничего не означает, – сознался ниндзя, очень средненько имитируя голос президента Волина. – Кроме того, что в нем меня не видно в темноте.
– Вот именно, – подтвердил я. – Рад, что понимаете. Ни-че-го не означает. Темнота. Никакого смысла не видно. У вашего режиссера, Кунадзе, в арсенале только пара эффектных фокусов, не более того… Вы сами как сюда попали? По приставной лестнице?
– По канату, а что? – Ниндзя стянул с себя маску, черное облачение и остался в обычном сером костюме. – Я плохо лез?
Балетный артист был, надо признать, недурно загримирован под президента Волина, хотя глаза были непохожи, а уши – и подавно. К тому же настоящий Волин пониже ростом и не такой мускулистый.
– Да нет, вы, наверное, хорошо лезли, – сказал я ему. – В том и проблема. Я не люблю балет, но хотя бы признаю его за искусство. А ваш режиссер, не обижайтесь, подменяет искусство набором акробатических трюков. Театр у него превратился даже не в цирк, а в дешевый балаган. Ну и плюс эта вечная фига в кармане.
– Фига? Почему фига? – удивился артист. Разговаривая, он откуда-то извлек несессер и начал доставать из него то какой-то флакончик, то кисточку, то густую накладную бороду, то темные очки. Последним он вынул зеркальце и попросил меня: – Подержите, пожалуйста… Нет, чуть поближе к свету. Угу.
– Фига, – объяснил я, держа ему зеркальце, – это когда в спектакле из времен Ивана Грозного появляется президент Волин. На что намекает ваш Кунадзе? Что Волин – это Грозный сегодня? Видимо, нет: для него это слишком просто. Тогда в чем намек?
– И в чем же? – заинтересовался артист. Одну половину бороды он приляпал себе на подбородок, вторая еще висела в воздухе.
– Не знаю, – честно признался я. – Я, Виктор Ноевич Морозов, человек гуманитарный, бывший редактор солидной газеты, не понимаю его намеков. Что уж тогда подумает простой зритель, увидев вас? Президент вламывается в каждый дом? Президент сваливается как снег на голову? Или что еще? И почему ваш выход – сразу после танцующих рыб? Намек на то, что президент, как Золотая Рыбка, может исполнить наши желания?
Артист доклеил бороду, слегка подергал ее, критически глянул в зеркало и пробурчал:
– Президент – Золотая Рыбка. Хм. Ладно. Спасибо, не килька в томате. Вы сами-то, небось, хотите загадать три желания?
– А что? И хочу! – внезапно для себя ответил я.
Мода на «разговорный театр», когда актер общался с залом, канула у нас еще лет двадцать назад, вместе с захаровской «Диктатурой совести». Но Кунадзе зачем-то выволок этот старый хлам и присобачил к балетному действу… И все-таки болтать с балеруном было приятней, чем пялиться на его коллег: сейчас как раз бояре, поселяне и рыбы закружили хоровод вокруг фальшивого костра.
– Тогда загадывайте быстрей, – предложил ниндзя, взглянув на часы. – И я поплыву дальше.
– Во-первых, – начал я, невольно заражаясь идиотизмом происходящего, – хочу быть снова редактором газеты. Во-вторых, хочу, чтобы менты меня не доставали. В-третьих… не знаю я, что в-третьих. У меня только два желания.
– Два так два, – кивнул артист с таким видом, как будто в свободное от балета время действительно работал Золотой Рыбкой. – Вы меня выручили, я вас. Теперь, боюсь, мне вам придется причинить некоторое неудобство. Это… как бы сказать… тоже часть режиссерского замысла. Я вас сейчас легонько оглушу, и вы придете в себя часика через полтора.
За весь день это была первая хорошая новость. Обет надо выполнять, но не ценой же здоровья! Сколько я ни крепился, густой маразм Артема Кунадзе неудержимо закупоривал мне мозги. Индейско-рыбьи пляски медленно стихали, зато на сцену уже опускалась Марфа-посадница верхом на пятнистом дельтаплане. Я понял, что кошмара этого более не вынесу.
– Лучше бейте сильнее, – взмолился я и подставил голову. – С запасом. Чтобы хватило до конца спектакля.
60. КАХОВСКИЙ
Австриец Ханс Шрайбер и выглядел как настоящий австриец с рекламных картинок: был он невысоким, полноватым, рыжеватым, розовощеким – его облику не хватало разве что суровых альпийских ботинок на рубчатой подошве, клетчатых бриджей и залихватской тирольской шапочки. Насколько я знаю, службы секьюрити всего мира предписывают агентам носить строгие черные костюмы. Хотя мне почему-то думалось, что тирольский головной убор все же хранится у Ханса на самом дне его походного саквояжа. Как маршальский жезл в ранце прилежного солдата.
Впрочем, настоящие австрийцы с рекламных картинок улыбаются и излучают оптимизм, а Ханс был грустен. На то имелась причина.
– Что, совсем не работает? – допытывался у него Лаптев.
– Эс ист цу варм, – со вздохом отвечал печальный Шрайбер. Он уже перестал мучить чудо-инфравизор, который забастовал именно тогда, когда стал нужен более всего. – Слишком есть тепло. Воздух прогреваться, сенсибилитет падать. Инфракрасен луч зер шлехт уловлять разницы. Плохо. Настройка сильно сбиваться.
– А подстроить прибор как-нибудь можно? – не отставал Лаптев. Он был встревожен и не старался скрыть это от нас.
– Я-я, филляйхт, – вяло соглашался австриец. – Вероятно. Абер инструмент фюр калибрасьон ист нихт да. Не тут. Нет его у меня хир. Вручную не делать. Только портить дес аппаратур.
Мы уже полчаса торчали в моем дачном домике и, скрываясь за шторами, бдили в шесть глаз. Однако ничего не увидели.
Соседний дом, желто-серый двухэтажный особняк нового министра культуры России словно бы впал в летаргический сон или вымер. Нам всем – а в особенности Лаптеву! – это крайне не нравилось. С каждой минутой Макс все сильнее мрачнел.
По его словам, сегодня днем ничего подобного не было, что странно и очень подозрительно. Ну пускай, говорил он нам, предположим: чувствительный ооновский прибор наблюдения из-за теплоты дал сбой и перестал показывать силуэты. Это как раз можно понять. На то она и сложная техника, чтобы отказывать по пустякам. К черту прибор, хорошо. Но почему за все время никто оттуда не вышел на улицу покурить или хоть просто не выглянул? Почему никто ни разу не колыхнул занавеской, в конце концов? И звуков оттуда никаких не слышно. Маскируются? Играют в молчанку? А смысл? Соблюдают режим секретности? Но почему они раньше не таились? Что-то учуяли? Тогда где у нас прокол? Где? Где?
От таких вопросов даже явному флегматику Хансу становилось не по себе, Максиму же – вдвойне. Весь его запас хладнокровия таял, словно банковский валютный резерв на горячей сковородке дефолта.
Лаптев начал тревожиться почти сразу после нашего приезда в Жуковку. Затем его беспокойство перешло в легкий невроз. Он то приникал к окну, то отходил прочь. Задумчиво шагал взад-вперед по комнате, садился на диван, вставал, пересаживался за стол, снова подходил к окну. При этом он посматривал на ручные часы и порой тряс их, как будто надеялся таким шаманским способом подстегнуть ход времени. Согласно плану, нам полагалось открывать боевые действия не раньше, чем через пятнадцать минут после начала спектакля в Большом. К тому моменту Волин должен избавиться от вертухаев, покинуть здание театра и выдвинуться к телецентру. Пока же мы наблюдали и бездействовали.
В ожидании часа «Икс» я рискнул отвлечь Максима беседой. Тем более, что в этой сумасшедшей истории с тайным заговором, юными заложниками и взятым в плен первым лицом государства мне, по совести говоря, не все было ясно. Легкость, с какой мелкие злодеи перехватили руль огромного фрегата «Россия», для меня, например, выглядела поразительной. И, что еще невероятней, этот руль им удавалось удерживать в течение солидного срока. Ладно, капитанский мостик из трюма не виден. Но сам-то капитан где?..
– Мне все-таки непонятно, Макс, – сказал я, едва Лаптев в очередной раз присел на диван, – почему эти собаковод и музыкант так долго могли контролировать Волина? Все ведь продолжалось не неделю, не месяц, а намного дольше. Почему же он не пытался бунтовать? Думаете, только из-за детей?
Лаптев хмуро посмотрел на меня.
– Будь у вас у самого дети, уважаемый господин Каховский, – неприятным голосом начал он, – вы бы сейчас ни за что не употребили слова «только»… – Тут Максим притормозил свою обличительную речь, потер бровь мизинцем и растерянно добавил: – Ох, простите, Сергей. Стыд мне и позор. Эти непонятки с соловьевской дачей как-то сильно напрягают мою психику. Сами видите, я уже задергался до того, что стал грубить.
