Дмитрий Вересов - Крик ворона
Вспомнил я о ней и о них года через два, прочитав заметку о том, что чехословацкий фильм «Вальс разлук», одну из главных ролей в котором сыграла советская актриса Татьяна Ларина, получил на Каннском фестивале приз за лучшую операторскую работу. Я дал себе слово непременно посмотреть этот фильм, но в нашем прокате он так и не появился, и я снова забыл…
Мои воспоминания прервал резкий звонок. Я снял трубку телефона, но услышал там лишь долгий, непрерывный гудок. Звонок повторился, и только тогда я сообразил, что звонят в дверь – впервые за все пять месяцев моего пребывания в этой квартире.
– Нюточка! – вспомнил я и помчался открывать. Она вошла, с любопытством осмотрела прихожую, ничем не заслуживавшую такого внимания, заглянула на кухню и только потом спросила:
– Можно войти?
– Вошла уже, – рассмеялся я. – Книжки смотреть?
– Ага. Где они у вас?
Я провел ее в комнату, показал полку и стопку книг на столе. Она затихла и принялась снимать книги с полки, разглядывать, ставить на место. Я молча следил за ней.
– Это что? – Она показала мне черную книжечку.
– Это «Дхаммапада», буддийская книга.
– А-а… – Она уважительно потерла книгу ладошкой, поставила на место и взяла другую. – А это?
– Это Марк Аврелий. Был такой римский император.
– А это? – В руках у нее был толстый том в кривоватом кустарном переплете.
– Это философ Лев Шестов.
– Хороший? – серьезно спросила она.
– Хороший, – столь же серьезно ответил я.
– Тогда почему так плохо напечатано? – Она ткнула пальчиком в блеклые, расплывшиеся машинописные строчки.
– Это называется самиздат, – объяснил я. – Раньше за такую книгу могли здорово наказать.
– А сейчас?
– Сейчас тоже могут.
– Понятно. – Она опасливо положила книгу и потянулась за следующей. – Какое название смешное, почти как «Винни-Пух»!
– Ну, это не совсем «Винни-Пух», – пробормотал я, покрываясь испариной: эта маленькая чертовка безошибочно выбрала четыре любимейших моих книги.
Нюточка раскрыла «Пополь-Вух» и, наморщив лобик, стала громко читать:
– Это – рассказ о том, как все было в состоянии неизвестности, все холодное, все в молчании; все бездвиж-ное, тихое; в пространстве неба было пусто… Это – первый рассказ, первое повествование. Не было ни человека, ни животного, ни птиц, крабов, деревьев, камней, пещер, ущелий, трав, не было лесов; существовало только небо… Поверхность земли тогда еще не появилась. Было только холодное море и великое пространство небес… Не было еще ничего соединенного, ничто не могло произвести шума, не было ничего, что могло бы двигаться, или дрожать, или шуметь в небе… Не было ничего, что существовало бы, что могло бы иметь существование; была только лишь холодная вода, спокойное море, одинокое и тихое. Не существовало ничего… В темноте, в ночи была только лишь неподвижность, только молчание…
– А? – каркнул я, выныривая из оцепенения, в которое погрузил меня голос девочки. – Ты что-то спросила?
– Можно взять почитать?
К груди она прижимала «Пополь-Вух».
– Что? Да-да, конечно можно… Еще посмотреть хочешь?
– Хочу.
– Тогда поройся, а я пойду чайник поставлю.
В прихожей, прислонясь к косяку, стояла Татьяна Ларина.
– Здравствуйте, – произнесла она своим чарующим контральто. – Было открыто, и я вошла. Вы так хорошо сидели, я не хотела вам мешать.
– Ну что вы, нисколько… Вы нисколько… Я хотел сказать… Чайку вот…
Я окончательно и позорно запутался.
– Нюточка, должно быть, совсем вас утомила, – сказала Татьяна Ларина. – Я заберу ее.
– Нет-нет! – вскрикнул я и почувствовал, что немного прихожу в себя. – Лучше вы оставайтесь. У меня есть кофе, хороший, арабика, из Москвы привезли, а девочку напоим чаем…
Татьяна Ларина улыбнулась, и пол поехал у меня из-под ног.
– Вот что, сосед. Давайте лучше сделаем так: берите ваш кофе и приходите к нам. Лизавета пирог испекла, с брусникой.
– Спасибо, я, конечно…
– Ах да, простите, я не представилась. – Татьяна Ларина протянула руку, и я дрожащими пальцами взял ее. – Татьяна Чернова, можно просто Таня.
– Таня… – Но почему Чернова? Ах да, конечно…
О себе она почти не говорила, и все, что я знаю, было по крупицам собрано из разговоров с Лизаветой и немного с Нюточкой, из ее случайных реплик в ходе беседы на совсем другую тему. Эти сведения осели в моей памяти, и лишь годы спустя я доверил их бумаге, выковав недостающие звенья из летучего металла воображения.
Я узнал, почему не только ее лицо, но и лицо ее покойного мужа сразу показалось мне знакомым.
Я встречался с ним, хотя и было это давно, у моего сокурсника Ванечки Ларина, безвредного малого и славного выпивохи, который был мне, честно говоря, малоинтересен. Даже в самом диком бреду я не мог увязать это достаточно заурядное существо с моей доброй феей и был безмерно и неприятно удивлен, узнав, что Ларина – это не ее девичья фамилия и не экранный псевдоним, а фамилия ее первого мужа, того самого Ванечки.
В гостях у него я был один-единственный раз, на первом курсе; потом пути наши разошлись. Он отмечал день рождения, и, за исключением нескольких факультетских и недавнего моего одноклассника Андрея Житника, гости – довольно пестрая, сколько помнится, компания – были мне незнакомы. Никого из них я не узнал бы уже на другой день. Кроме одного. Имени его я тогда не запомнил. Он был старше и взрослее прочих (это совсем не одно и то же), держался ровно и с достоинством, не опуская себя до уровня резвящихся малолеток, вчерашних школяров. Юности свойственно творить себе кумиров и наделять окружающих мифологическими свойствами. В тот вечер он был моим богом. Мне до боли желалось преобразиться в его подобие, обладать его взглядом, плечами, осанкой, его джинсовой курточкой, так ладно облегающей худощавую спортивную фигуру, его манерой разговаривать, держать сигарету, вилку, стакан; уметь так же здорово играть на гитаре, читать стихи, рассказывать об экспедициях и альпинистских походах. Для начала я назавтра же купил самоучитель игры на гитаре и неделю терзал несчастный родительский инструмент, дойдя до упражнения номер шесть (русская народная песня «Ходит Васька серенький, хвост у Васьки беленький»). До секции скалолазания я так и не дошел, и постепенно черты моего однодневного кумира стерлись, и я забыл о нем годков этак на семнадцать, чтобы в один прекрасный день, все сложив и сопоставив, вспомнить и уже не забывать никогда.
Его звали Павел Чернов.
Только такой человек мог быть достоин моей зеленоглазой ундины. Их союз был столь же естественным, сколь противоестественным представлялся союз любого из них с кем-то еще. Оставалось снять шляпу перед неизбежным.
В «бабьем колхозе» я отогревал душу и бередил ее. Я чаевничал с Лизаветой – она работала вечерней уборщицей в трех учреждениях одновременно и днями была свободна. По вечерам кофейничал с Таней при неизменном присутствии Нюточки, которое нисколько нас не смущало: отношения наши были светлы и целомудренны, и ничего, не подобающего детскому взгляду, в них не было. По выходным мы втроем – Таня, Нюточка и я – выбирались на острова, в зоопарк, в городок аттракционов. Нас нередко принимали за семью, и это несказанно льстило мне. Но и ранило тоже.
В конце мая мне позвонила жена.
– Тебя видели с женщиной, – с мазохистским кайфом заявила она.
– Увы, это совсем не то, о чем ты подумала. Впрочем, на развод я согласен. Квартиру и имущество оставляю тебе, обязуюсь отдавать не треть, а половину зарплаты.
В трубке послышался мокрый всхлип.
– Ты изверг и эгоист. Детям нужен отец. Для кого я их рожала, спрашивается?
– Не знаю.
– Девочкам нечего надеть. Малышу необходим манежик и детское питание. Скоро лето, надо ехать к бабушке в деревню, а у нас не хватает даже на билеты. Я во всем себе отказываю…
– У меня есть двести рублей. Больше пока не могу.
Двухсот рублей у меня не было. Я одолжился у знакомого под гарантию с гонорара за Брукса, отнес в ломбард последний приличный свитер и продал на толчке кое-какие книги. Впрочем, жена очень верно подметила: скоро лето. Стало быть, косяком пойдет абитура. Скрепя сердце, я позвонил шефу (он же председатель приемной комиссии) и напомнил о своем существовании. В тот же вечер начались звонки.
Я встал на пашню. Времена суток сделались неразличимыми, но денежные переводы на деревню бабушке поступали исправно. Как-то незаметно милые мои соседки откочевали на дачу. Прошел июль. В августе я работал на приеме, а в сентябре, вконец измочаленный, я подрядился ехать со студентами в колхоз: поскрипывающий организм требовал срочного окисления. Из соображений экономии квартиру на этот месяц пришлось пересдать коллеге, недавно оформившему развод.
Возвратившись, я узнал, что этот коллега, сволочь первостепенная, в мое отсутствие вступил в преступный сговор с хозяевами и сделался теперь официально признанным жильцом и плательщиком. Мои вещи, коих, по счастью, было немного, в собранном виде стояли и лежали в стенном шкафу. Новый жилец был явно настроен на скандальное разбирательство, но у меня просто не было сил.
