Фотография с прицелом (сборник) - Пронин Виктор Алексеевич

– Света, давай не будем. Ведь мы с тобой и без этого еще понимаем друг друга.

– Без чего?

– Без выяснений отношений. Слова мешают человеческому общению, Света. Надо произносить их как можно реже, в случае самой крайней необходимости. А кроме того, далеко не все слова годятся для общения, большинство лишь все обостряют, углубляют, раздражают…

Света прошла вперед, под клены с громадными красноватыми листьями. Листья отламывались от веток со свежим хрустом. Но даже на земле они еще сохраняли упругость. Света вошла в низкую ветку клена, лицом коснулась холодных листьев и остановилась, ощущая щеками, губами их вязкость.

– Возможно, я веду себя не так, как тебе хочется… Но я не могу вести себя иначе, не могу поступать, как хочется мне, – проговорил Анфертьев, глядя ей в спину. Он хотел сказать больше, подробнее, но остановился. Так уж устроилось в нашей жизни, что даже собственные чувства не кажутся нам настолько важными, чтобы о них говорить кому бы то ни было. Мы и таимся, мы стесняемся. Как-то незаметно привилась грубоватость. Человек, обронивший о себе что-то искреннее, долго страдает и мается, будто сморозил вопиющую бестактность.

– Ты не можешь жить, как хочется мне, не живешь, как хочется тебе, Наталья Михайловна, по твоим словам, тоже от тебя не в восторге… Как же ты живешь? Для кого? Для чего?

– Ты забыла упомянуть еще одного человека.

– Танька? Думаешь, она одобрит тебя, когда все сможет понять?

– Мне достаточно того, что она не осуждает меня сейчас.

– Немного же тебе надо.

– Ты так думаешь? – спросил Анфертьев серьезно, входя в листья и найдя в них глаза Светы. – Ты ошибаешься.

– Я знаю. Я знаю, Вадим. Прости. Я слегка раскисла. Буду исправляться.

– Ну что ж, давай исправляться вместе.

– А знаешь, они пахнут. Листья, – Света отломила большой лист клена.

– Чем?

– Листьями. Мертвыми листьями.

– Хороший запах?

– Да, мне нравится. Он настоящий. Честный. Спокойный.

– А как пахнут деньги? – неожиданно спросил Анфертьев и сам испугался своего вопроса.

– Деньги? – Света быстро взглянула на Анфертьева и отчужденно пошла по дорожке. Остановилась, поджидая. А он задержался немного, услышав вопрос, который задаст Свете Следователь: «Не говорил ли кто-нибудь с вами в то утро о деньгах?» – «Нет», – ответит она. И в ее глазах будет воспоминание, может быть, даже понимание. «Понимание? – содрогнулся Анфертьев. – Неужели понимание?»

– Пошли, – он взял ее под руку, надеясь, что она забыла о его вопросе.

– Спрашиваешь, как пахнут деньги, – проговорила Света. – Плохо пахнут. Неприятно. От них исходит какой-то нервный зуд. Мечутся из рук в руки, будто ищут настоящего хозяина и не могут найти. И к кому бы ни попали, им кажется, что хозяин их не достоин. Лезут в душу, им все интересно, любопытно, везде гадят, у них мелкий и пакостный смех. Знаешь, так может смеяться последняя сволочь, поймав хорошего человека на какой-то слабости… При этом пыжатся, изображая из себя нечто значительное. О нас, о людях, они думают плохо, пренебрежительно, с издевкой. Я это знаю.

– А что думают о нас листья?

– Листья о нас не думают. Они общаются с солнцем, дождем, ветром… Мне кажется, они воспринимают людей как некую враждебную бездумную силу, предугадать действия которой невозможно. Как мы воспринимаем ураган, землетрясение, извержение…

Ключ в кармане источал мелкую дрожь, словно в нем бился какой-то моторчик, то останавливаясь, то снова начиная работать, и его содрогание передавалось в ладонь. Анфертьева охватила медлительность, как это бывает у спортсменов, которым через некоторое время необходимо проявить скорость, силу, безошибочность в принятии решений. Он плелся за Светой, едва волоча ноги. Проницательный человек, зная о том, что задумал Анфертьев, мог бы подумать, что тот колеблется, что его охватили не то сомнения, не то угрызения совести. Но это была ошибка. Никаких сомнений Вадим Кузьмич не испытывал. Он молча прощался со Светой, понимая, что сегодняшний его Кандибобер сомнет все его нынешние отношения с людьми и весь мир после обеда будет другим, он перешагнет какую-то черту и окажется там, где никогда не был до сих пор и где ему предстоит остаться навсегда. Может быть, в том мире земля окажется плоской, может быть, звезды там похожи на окна и все небо усыпано этими окнами, как новые микрорайоны в Москве в праздничный вечер. А этот мир, где земля круглая, а звезды похожи на острия цыганских игл, мир, где красть плохо, а честность угнетает и кажется неподъемным грузом, где Света все недоступнее и желаннее, этот мир отшатнется куда-то в сторону Тибетских гор, Марианской впадины, Бермудского треугольника, отшатнется и пропадет.

Ну и черт с ним, вяло подумал Анфертьев. Может быть, по ту сторону Сейфа мне повезет больше. Там идет другая жизнь, и я там другой… Разберемся.

В бухгалтерию Анфертьев вошел порывисто, приветствовал женщин поднятой рукой, и те тоже заулыбались, загалдели. Трудовой день еще не начался, и, сидя на своих протертых, покрытых тряпочками стульях, они впихивали в волосы железные скобы, выравнивали перед зеркальцем носы, брови, губы, дорисовывали недостающее, закрашивали излишнее, одергивали кофты, у всех почему-то были тесные кофты, раскладывали бумажки с таким нечеловеческим старанием, что Анфертьев, увидев все это, сказал про себя – надо. Только так ты сможешь все поставить на место и восстановить в себе хоть какое-то равновесие. Сдвинут ты, Вадим, перекошен, искорежен и жить дальше в этом состоянии не сумеешь, загнешься.

Не было, конечно, в душе Анфертьева радости от встречи с родным коллективом бухгалтерии, он притворялся, причем так увлеченно, что Света с удивлением посмотрела на преобразившегося Анфертьева. Но ничего не сказала.

Войдя в лабораторию, Анфретьев заперся, снял плащ, повесил на гвоздь. Ключ от Сейфа переложил в карман пиджака. Нашел коробочку с крашеной мелочью. Из-за увеличителя достал еще два ключа – от кабинета Квардакова и от соседней двери в архив. Все эти заботы и приготовления как-то гасили нервную дрожь. Выключив верхний свет, оставив лишь красный фонарь, он сел на единственный стул и вжался в угол. Он просидел так не меньше получаса, не находя сил подняться. А когда все-таки вышел с фотоаппаратом через плечо, глаза его были беспомощно сощурены от яркого света, на губах играла добродушная улыбка. За то время солнце рассеяло осенний туман и теперь заливало большую комнату бухгалтерии. Яркий свет слепил пожилую женщину у окна, и Анфертьев заботливо задернул штору.

– Спасибо, Вадик, – сказала женщина, продолжая перебирать короткими пальцами бумажки, сжатые громадной канцелярской скрепкой. Глядя на нее, Анфертьев вдруг ясно вспомнил, как давным-давно, когда он, босоногий, в одних лишь длинных черных сатиновых трусах, бегал по глиняным кручам, к ним во двор заглянул старик с ящиком, на котором сидела белая крыса с красными глазами и маленькими лапками выдергивала из ящика почти такие же вот бумажки. Развернув их, можно было прочитать, что тебя ожидает в ближайшем будущем. Тогда за кусок хлеба, который он отдал старику, крыса вытащила пустую бумажку. Старик предлагал ему попытаться еще раз, но Анфертьев отказался. Он не хотел знать своего будущего, оно страшило его.

– Что нового на финансовом фронте? – спросил Вадим Кузьмич весело.

– Ну как же! – укоризненно воскликнула женщина с тощим узлом волос на затылке. – Вот Свету отряжаем за деньгами.

– Донесет ли?

– Люди добрые помогут.

Разговор продолжался безобидный и необязательный, обычный разговор в день зарплаты – о том, что неплохо бы сбегать за бутылкой и отметить премию, о том, что у кого-то в баночке остались соленые грибочки, но проделать это безнравственное мероприятие лучше после обеда, когда начальство, и Подчуфарин и Квардаков, сами отправятся куда-нибудь пропустить стаканчик-другой, когда можно будет попросту закрыть бухгалтерию на часок, да и посидеть, попригорюниться в тесном женском кругу. Анфертьев, участвуя в этом разговоре, подшучивая и подтрунивая, ни на секунду не прекращал беседы со Следователем.