Алан Глинн - Корпорации «Винтерленд»
Первое поползновение Джины — возразить. Но какой смысл? Ровным счетом никакого. Она знает все доводы. И не хочет их слышать. От него. А тем более от самой себя.
Ведь это ничего не изменит.
Мерриган наблюдает за ней.
— Договорились? — повторяет он.
После недолгой паузы она кивает.
— Ну ладно. — Она как будто возвращается к жизни и улыбается. Впервые за долгое время. — Так вы целых двадцать лет дружили с Ноэлем?
— Да.
Ее улыбка производит поразительный эффект. Джина даже начинает слегка переживать за старшего инспектора. Мерриган принимается шуршать, ерзать, только что не извивается.
Она снова улыбается — не может удержаться.
Она как будто пускает по нему слабенькие электрические разряды.
— Да, — повторяет он и энергично кивает, — целых двадцать лет.
— Тогда, — просит Джина, — поговорите со мной о Ноэле.
Нортон поворачивает направо с Эглинтон-роуд на Дюал-Керриджвей. Он уже довольно долго катается, час или два, и останавливаться не собирается. Домой он тоже не собирается, как и в любое другое место. Хотя устал и чувствует себя нехорошо.
С утра он поехал в офис, но продержался там всего двадцать минут. Потом отключил мобильный. После разговора с Болджером. В любом случае ему звонило слишком много неприятного народа: Даниэль Лазар, Ив Баладур, Рэй Салливан, некто из министерства окружающей среды, банкиры, инвесторы, журналисты… Мириам…
Он проезжает студию Ар-ти-и в Монтроузе.
Эти уроды, начиная с пятницы, в каждом выпуске гоняют один и тот же ролик. В нем он поднимается по ступенькам клиники Фейрли. Снято несколько месяцев назад. Он перемахивает сразу через две ступеньки, причем бесчисленное количество раз. Ролик стал уже анекдотичным. Один умник заметил сегодня по радио, что после такой зарядки мистер Нортон должен хоть немного похудеть.
Какое унижение!
Коробка и рваная упаковка — вот и все, что осталось от налпрокса. Он закидывался таблетками без счета все выходные, поэтому скоро придется озадачиться повторным рецептом.
Нортон включает компакт-диск.
Режущие слух, нестройные духовые и помешавшиеся струнные. Переключает на следующий трек. Этот вроде бы помягче: кларнет. Но через минуту все равно выключает.
Он без конца прокручивает события пятницы.
Он просто не подготовился, не думал, что такое возможно.
Не ожидал от нее такого коварства. Хитрая сучара! Он останавливается на светофоре и лезет в бардачок. Если бы в пятницу этот гребаный пистолет был с ним, он бы им воспользовался. А уж потом разбирался бы с последствиями.
Но нет же. Он лежал в машине, собирал пыль.
Все равно хочется из него выстрелить. Он так и сделает, когда появится возможность.
Пусть только попробует хоть раз подойти к нему… Въезжая на дорожку, ведущую к дому, он вдруг на мгновение отлетает. Как следствие, уходит немножко влево; царапает крыло о железные ворота; заезжает на клумбу, выложенную камнями; давит крокусы. Довольно неуклюже выезжает с клумбы и паркуется перед домом.
Выходит из машины и делает глубокий вдох. Поднимает глаза к небу. Оно серо и облачно. Потом осматривает крыло, тихо матерится, качает головой. Собирается зайти в дом и замечает, что у ворот стоят двое.
У одного в руках камера.
— Пошли к черту! — кричит он и показывает им кулак.
Он не заметил их, когда въезжал.
Мириам встречает его у подножия лестницы. В последние три дня она прямо выдохлась, сохраняя хорошую мину при плохой игре. Но внутреннее противоборство усложняет ее задачу. Одной ее половине хочется быть благосклонной и поддерживать мужа. А второй, похоже, хочется оскорблять и унижать его.
В итоге максимум, на что она способна, — быть натянуто беспристрастной: жесткой и невыразительной. Никаких цыплячьих нежностей.
— Где ты был?
— Нигде. Катался.
— Ясно. Почему не подходил к телефону?
— Не хотел.
— А сообщения прослушивал?
— Господи, Мириам… Он проходит в гостиную к бару и наливает большую порцию «Бушмилза».
Потом стоит, смотрит в никуда, пьет. Стоит к двери спиной, поэтому не знает, там Мириам или нет.
Но ей не обязательно говорить. Ее голос у него в мозгу.
Виски? Боже правый, Пэдди, ведь день на дворе.
Он разворачивается.
Ее там нет.
По-прежнему таращась на дверь, Марк пытается срастить в мозгу отдельные фрагменты. Но они то отскакивают, то деформируются. Там — на складе — в конце что-то стряслось, но он не помнит что. Потому что был уже не в том состоянии, чтобы запомнить. Он только знает, что должна была приехать Джина. А вместо нее приехал кто-то другой. И этот кто-то знал, что он там… а потом, по истечении некоторого времени, началось, похоже, настоящее светопреставление…
Что же случилось с Джиной? Где она? Как она?
Надо попытаться выяснить. Надо спросить медсестру, — может, она знает. Или, может, купит ему телефон или газету или хотя бы включит телевизор.
Если, конечно, ей можно доверять. Если вообще кому-то можно доверять.
Что это был за тип на складе? А тот, что раньше, в парке? Тот, что стрелял в него?
Раз есть они, наверняка найдутся и другие.
Марку становится жутко.
О полиции можно забыть. Они, конечно, захотят его допросить. Но, учитывая, что он собирался напасть на министра… что говорить… разве он может довериться полиции?
Затем, как по сигналу, резко отворяется дверь и в комнату входит высокий мужчина в голубой врачебной двойке.
Марк вздрагивает и отворачивается, готовясь к худшему.
— Итак, мистер Гриффин, — гудит мужчина, — сестра утверждает, что вы решили вновь примкнуть к нашим рядам.
Марк поднимает на него глаза.
Мужчине около пятидесяти и выглядит он как бывший регбист.
Сестра притаилась за ним.
— Генри Диллон, — представляется он и достает из нагрудного кармана фонарик в виде авторучки. Щелкает им. — Приступим?
Затем он тщательно осматривает Марка: тычет, щупает, переворачивает с боку на бок, проверяет реакции.
Регулирует многочисленные капельницы.
Марк все еще волнуется, но вместе с тем, хотя бы ненадолго, успокаивается.
— Значит, — произносит специалист и складывает на груди руки, — пуля. Такое ощущение, что она у вас именная.
У Марка расширяются глаза.
— Что вы имеете в виду?
— Да только то, что она может остаться с вами на всю жизнь. Мы не можем достать ее. То есть можем, но игра не стоит свеч. Операция по ее извлечению принесет больше вреда, чем если пуля останется внутри. Причин для беспокойства нет. Не такое уж это редкое явление. Люди, бывает, выходят из больниц с инородными предметами в теле.
Марк пялится на него с нескрываемым удивлением. Инородные предметы? Это что — тайный шифр? Ему угрожают? Или предупреждают?
Он молчит.
— Что ж, у вас прекрасная динамика, — резюмирует специалист и направляется к двери. — Мы, наверное, сегодня к вечеру или завтра переведем вас на постоперационное отделение. Кстати, с вами кое-кто жаждет пообщаться, так что я пойду и разрешу им заглянуть на минутку — поболтать. Вы не против?
Марк тяжко вздыхает.
Кое-кто? Поболтать?
— Ладно, но… кто это?
Дойдя до двери, доктор оглядывается:
— Как — кто? Разумеется, полиция.
Всю дорогу от Графтон-стрит через Колледж-Грин до набережной Джина слышит голос Мерригана.
«Вижу, что это превращается в навязчивую идею. Вижу также, что это может разрушить твою жизнь».
И ведь нельзя сказать, что он не прав.
Она чувствует, что находится во власти наваждения. Она его не понимает и пока не способна ему сопротивляться ввиду отсутствия энергии. Она было подумала, что после событий минувшей пятницы наваждение рассеется. Что она смирится с тем, как все вышло, стерпит усеченное правосудие.
Однако наваждение странным образом только усилилось.
А вчера вечером, когда сообщили, что Нортон снял обвинение, Джина вообще взбесилась. Ей все вдруг стало ясно. Она четко поняла, что должна во что бы то ни стало засудить его.
Теперь ей это представляется несбыточной мечтой. Что делать дальше? Как подобраться к нему после всего случившегося? Как подступиться?
Она идет по набережной и видит Ричмонд-Плазу. Ей кажется, она все еще там на сорок восьмом этаже, держит в руке заряженный пистолет. Или, если на то пошло, все еще в промзоне — втыкает ломик в череп мужика, переступает через лужи крови и ручейки мочи…
В сравнении с такими мощными переживаниями все остальное, начиная со смерти Ноэля и до ее прибытия на склад, меркнет. Отходит на задний план, сдвигается в область нереального.
А вот то, что предстоит, слишком реально и слишком осязаемо. Счет идет на дни, а может, на часы, которые — и это уже понятно — будут полны неистовства, беспорядочного и хаотичного.
