Павел Саксонов - Можайский — 1: начало
Инихов кивнул.
— Я помог устроить ее в приют. Пантелеев-то был на поселении, а кому еще нужна сумасшедшая бабка? Вот только как об этом узнал сам Пантелеев, ума не приложу!
— Какая разница! Главное… а, дьявол!
Дым потихоньку начал развеиваться, и Можайский с Иниховым увидели, что от парохода отвалила шлюпка с тремя людьми, двое из которых налегали на весла, а третий правил рулем. Свешников дернулся было отдать приказ о преследовании, но Сергей Ильич его остановил:
— Не надо. Вон Пантелеев, и сундук при нем. Все верно рассчитал, мерзавец: не будем мы преследовать его товарищей. Драгоценности герцогини Ольденбрадской важнее!
4
И последнее, о чем мы собирались сказать, это — косвенная выгода, невольно извлеченная Можайским. Но тут необходимо сделать небольшое отступление.
В указанное время работа наружной полиции была направлена больше на профилактику правонарушений, на обеспечение порядка и безопасности на улицах города, чем на расследование уже совершенных преступлений.
По возможности расставленные в пределах видимости друг от друга городовые несли круглосуточное дежурство в каждом околотке. В обязанности одного из околоточных надзирателей — всего на смену их полагалось два на околоток — входила постоянная проверка постов и, в случае необходимости, руководство действиями чинов в нарушавших порядок обстоятельствах: понесла ли лошадь, прибился ли к посту заблудившийся ребенок, остановлен ли был лихач или, допустим, найден на панели бесчувственный человек.
Второй надзиратель должен был совершать постоянные обходы домов, прежде всего доходных и тех из них, в которых внаем сдавались углы — прибежище наименее обеспеченной части населения; трактиров и прочих подобных заведений; гостиниц; увеселительных заведений; домов терпимости; бань… На площади примерно в шестьдесят четыре миллиона квадратных саженей, которую в то время занимал Петербург, числились без малого двадцать одна тысяча домов, из коих около десяти тысяч представляли собой сомнительного вида деревянные строения; под сотню постоялых дворов и несколько десятков ночлежных приютов; шестьдесят бань; семнадцать тысяч «углов»; около полутора тысяч артельных помещений; семьдесят семь гостиниц; более тысячи портерных и пивных лавок, ренсковых погребов и казенных винных магазинов; несколько сотен лабазов и, разумеется, более полутысячи фабрик и заводов, не говоря уже о семи с лишним тысячах мастерских и ремесленных заведений.
Все это «хозяйство» обеспечивалось надзором околоточных надзирателей, собиравших сведения о прибывших и убывших; проверявших паспорта и листы прописки; выявлявших незаконно проживающих лиц, а также самые различные нарушения того, что имело хоть какое-то отношение к установленным порядкам. Возможно, тяжелее приходилось только полицейским врачам, при всем своем малочисленном составе проводившим постоянные санитарные инспекции и то, что несколько позже назвали бы «диспансеризацией населения» — с той лишь разницей, что полицейские врачи осуществляли профилактические осмотры по месту работы поднадзорных, а не в клиниках.
Что же касается непосредственно преступлений, то наружная полиция, даже обнаружив таковые, чаще всего оказывалась совершенно беззубой и беспомощной. Само положение о ее — наружной полиции — деятельности сковывало людей по рукам и ногам. Полицейские не имели права задерживать кого-либо иначе, как с поличным или при непосредственном указании свидетелей. Не имели права проводить обыски — ни личные, ни в жилищах, ни на местности. Не имели права собирать и изымать улики. Не имели права осуществлять допросы. О каждом преступлении, требовавшем подобных «мероприятий», обнаруживший его полицейский должен был доложить начальству — скажем, своему околоточному, — а тот — участковому приставу. Последний же — в дореформенные времена — сносился с судебным следователем, а в послереформенные — со следователем и с сыскной полицией, представитель которой — в лице полицейского надзирателя — был закреплен за участком.
Нужно ли говорить, что всё это приводило к чудовищным проволочкам, к потере не только чаще всего драгоценного времени, когда обнаружить и задержать злоумышленников можно было по «горячим следам», но и к утратам вообще — следов, улик, очевидцев? Следует ли удивляться таким, например, красноречивым цифрам: в год описываемых нами событий полицией было задержано тридцать восемь тысяч беспаспортных, сорок одна тысяча лиц без определенного места жительства, двадцать три с половиной тысячи нищих, пять с лишним тысяч уклонившихся от врачебно-полицейского надзора проституток, девять тысяч человек, не уплативших в срок наложенные на них денежные взыскания… Но при этом: из тридцати приблизительно тысяч обнаруженных действительно тяжких преступлений — убийств и покушений на таковые, грабежей и разбоев, поджогов, изнасилований, краж, различного рода мошенничеств и присвоений чужой собственности, фальшивомонетчества, наконец, лишь очень немногие закончились разоблачением, поимкой и отдачей под суд виновных в них лиц!
Да и то сказать: могла ли своевременно и надлежащим образом расследовать все обстоятельства двух, предположим, с половиной сотен обнаруженных в отчетный период убийств сыскная полиция, defacto состоявшая из нескольких человек? А сотни полторы изнасилований — в дополнение к убийствам? А нескольких сотен разбойных нападений — в дополнение к убийствам и изнасилованиям?
Если не принимать во внимание прикомандированных к участкам полицейских надзирателей — младших чинов, набиравшихся чаще всего из людей не слишком образованных и уже потому не слишком пригодных для следственной работы, — простые расчеты покажут: на четырех чиновников особых поручений при каждом из четырех отделений города, начальника сыскной полиции и его заместителя — людей, активно участвовавших в сыске — приходилось до тысячи таких преступлений, раскрытие которых без тщательной следственной работы просто невозможно! Одно преступление каждые двое суток на человека или около того! Конечно, уже существовали налаженная судебно-медицинская экспертиза, бюро антропологии с обширной и постоянно пополнявшейся картотекой и даже активно поговаривали о внедрении опыта со снятием отпечатков пальцев. Да. Но даже при этом весьма затруднительно представить себе, чтобы раз в каждые два дня можно было раскрывать обнаруженное тяжкое преступление. Или, говоря иначе, представить себе отсутствие накапливающихся в арифметической прогрессии нераскрытых и с каждым днем становящихся всё более глухими дел!
И вот тут мы подходим к неизбежному выводу о ценности «полевой агентуры» — людей, в силу своего положения или в силу каких-то иных обстоятельств, способных своевременно доставить ту или иную информацию: о подозрительных лицах, подозрительных сборищах, подозрительных разговорах… в общем, обо всем, что — так или иначе — попадало в поле их зрения и могло послужить как к предотвращению, так и к раскрытию преступлений.
Мы, полагаю, помним, что Можайский удостоился в высшей степени лестной оценки со стороны Петра Николаевича — владельца Анькиного кабака, с которым мы еще не раз столкнемся на страницах этой книги. А между тем, в Васильевской части было две с половиной сотни (и многие из них — непосредственно в участке Можайского) ресторанов и кабаков; кухмистерских — как с правом торговли крепкими напитками, так и без оной; трактиров, портерных и винных лавок, ренсковых погребов и даже — не смейтесь! — булочных на правах трактиров, таких же фруктовых лавок и чайных. И если кто-то полагает, что никакую полезную информацию невозможно добыть во фруктовой лавке или в чайной, то он глубоко заблуждается: владелец именно чайной навел на след в происшествии, о котором будет рассказано чуть ниже.
Разумеется, не все владельцы этих заведений могли энтузиазмом или наблюдательностью сравниться с Петром Николаевичем из Анькиного. Не все имели и возможности Петра Николаевича, пользовавшегося одинаковым уважением как в полиции, так и в уголовной среде. Не все и шли на добровольное, а потому и наиболее ценное сотрудничество. И все же к Можайскому постепенно начало стекаться воистину невообразимое количество информации. По сравнению с этим потоком сведения, получаемые другими полицейскими офицерами, тянули разве что на скудные ручейки.
Вот так и получилось, что в какой-то момент — неожиданно и для себя, и для других — Можайский обнаружил, что превратился в до краев наполненный колодец: наполненный отборной, отфильтрованной, если такое сравнение уместно, питьевой водой; всего-то и нужно было, что черпать ее и пить — и грех, понятно, было ее не черпать и не пить, предпочитая мутную и скудную водицу из других источников.
