Александр Красницкий - Воскресшая душа
– Может быть, там ему самому пришлось когда-либо щедрое награждение за темные подвиги получать?
– Нет. Я уже сказал, что в отношении всякой уголовщины он чист.
– Так почему же вы его темным дельцом назвали?
– А он, так сказать, сам создал себе профессию. Он вам и наследство разыщет, о котором вы даже не подозреваете, он вам и под вексель деньжонок найдет; он, если вас тяготят цепи Гименея, снять их поможет. Но главное-то его занятие было в том, чтобы не снимать эти цепи, а надевать их, и притом с выгодой для себя.
– Это как же так? Сватовством, что ли, он занимался?
– Именно. Богатой дурочке женишка подставить, а богатому олуху – невесту, чтобы потом с обеих сторон сорвать по солидному кушу, – вот в чем его дело было. Понимаете?
– Да, да, – ответил следователь. – Но что же из всего этого выходит?
– Только то, что и тут вся суть в каком-то брачном деле кроется.
– Полно! Ведь клиенты вашего Козодоева должны бы беречь его как зеницу ока. Какое же тут брачное дело, когда его убили? Вы сами себе противоречите.
– Нисколько не противоречу. На такое дело прямо указывает существование при покойном Козодоеве этой Софьи Карловны Шульц. Вот где завязка! Вы эту особу видели? Красавица… писаная красавица! Уверен, она Козодоевым кому-то в невесты предназначалась. Только вот кому?
– А не фантазируете ли вы, Мефодий Кириллович? – засмеялся следователь.
– Не фантазирую, а комбинации строю, и не для вас вовсе, а так, для себя самого, только из одной любви к делу. Комбинации же мои строятся на основании данных. Как увидел я эту красотку, сразу же у меня вопрос появился: „Что она для Козодоева и кто она такая сама по себе?“ Навел справочки и узнал, что происхождение этой особы низменное – мещаночка, но все-таки не без некоторого образования. Ей теперь двадцать два года, а у Козодоева она появилась, когда ей всего семнадцать было. Пять лет покойничек сети свои раскидывал. Эту девицу Шульц он, можно сказать, облагодетельствовал, как приемную дочь при себе держал. Он ее и нарядил и воспитал, словом, в современный восхитительный вид привел. И вовсе не для себя старался.
– Это-то вы, дорогой друг, откуда знаете? – удивился следователь.
– Умозаключение одно делаю. Изволили вы заметить, что наша молодая особа в другой квартире живет? Нет? А я полюбопытствовал узнать, всегда ли так было. И узнал, что только с месяц тому назад Софья Карловна Шульц отдельное от своего благодетеля помещение заняла. Какой же из этого следует вывод? Да тот, что в ближайшее время должен был предназначенный ей жених появиться, и вдруг катастрофа!
– Послушайте, что вы говорите! – воскликнул следователь. – Ведь не этот же предполагаемый вами жених убил несчастного Козодоева?
– Разумеется, не он, если он только появился, – засмеялся Кобылкин.
– И не Шульц же это сделала?
– Тоже пока не думаю.
– Кто же тогда?
– А вот если бы мы это знали, так и тайны никакой бы не было… Да постойте, мы, кажется, приехали.
Экипаж действительно остановился около ворот длинного больничного здания. Следователя ждали. Ворота растворились, и экипаж направился к стоявшему в отдалении домику, над крыльцом которого мерцала лампадка перед иконой. Это была больничная покойницкая и прозекторская.
Следователь и Кобылкин хорошо знали сюда дорогу. При входе в прозекторскую их встретил судебный врач. Труп Козодоева лежал уже на операционном столе, и около него суетился фельдшер. У столика в уголке сидел околоточный.
– Работы много, – встретил вошедших врач. – Внешний осмотр я произвел. Посмотрим теперь, что покажет вскрытие, можно приступить?
– Пожалуйста, – ответил следователь и отошел с Кобылкиным.
Врач и фельдшер принялись за дело.
– Знаете что, – задумчиво сказал Кобылкину следователь, раскуривая сигару. – Все наши комбинации очень остроумны…
– Но никуда не годны?
– Нет, не то, а вот что. Ведь вы ни одним словом не обмолвились о том странном госте, пребывание которого у Козодоева в последний вечер его жизни удостоверено показаниями двух свидетелей. Разве он не мог быть убийцей?
– Все может быть, – развел руками Кобылкин, – пусть он убил…
– Но, я вижу, вы так не думаете.
– Сущую правду изволили сказать, – добродушно согласился Кобылкин, – не думаю. Думал я об этом, а потом перестал думать.
– Стало быть, и на этот счет свои умозаключения вывели?
– Вывел-с. Как же иначе? Этот гость был кто? Свидетельские показания я слушал внимательно и понял из них, что посетитель был простого звания человек. Помните, горничная говорила, что у него фонари под глазами сияли, а такое освещение на физиономиях интеллигентов редко бывает. Отсюда я делаю вывод, что этот гость покойного Козодоева – простец. Простецы же себе подобных ради чего убивают? Да в девяноста девяти случаях из ста ради того, чтобы воспользоваться достоянием своей жертвы. Отсутствие же всякого намека на грабеж вы удостоверили сами; притом сохранились следы самого мирного времяпрепровождения: водочка, закуска… Сообразив все это, я перестал думать, что он – убийца.
– Я думаю наоборот, можно и не ограбить, преступник может перед преступлением со своей жертвой и водку пить, а в конце концов все-таки убить. Нет, как хотите, а я уверен, что убийца – именно этот исчезнувший гость.
– А я вам сообщу вот что, – Кобылкин приподнялся на цыпочки и, дотянувшись до уха рослого следователя, прошептал: – Убийц было трое. Слышите: не один, не двое, а трое.
VІІІ
Бросив свою загадочную фразу, Кобылкин отступил от следователя, и его лицо приняло обычное добродушное выражение.
– Мефодий Кириллович! – бросился к нему следователь. – Что вы сказали? Какие трое? Откуда?
– Не знаю-с… Я ничего не знаю, мое дело здесь сторона, – ответил старик.
– Да вы сами сейчас мне сказали…
– По глупости… простите великодушно… сболтнул, что в старую голову пришло.
– Постойте, бросьте увиливать! Ведь вы что-то уже знаете, в чем-то убедились…
– Может быть, так, а может быть, и не так… Вон доктор вас зовет, а я имею честь кланяться…
– Куда же вы? А вскрытие?
– Зачем мне ждать его конца? Доктор, оревуар! Хотел бы пожать вашу руку, но она в крови ближнего, посему оставляю это до следующего раза…
Кобылкин выскочил из прозекторской, но на пороге остановился и громко продекламировал:
Даль туманная видна.
Трое, трое и одна.
– Странный старик! – произнес вслед ему доктор. – Мне пришлось начинать свою деятельность при нем. Он огорошивал своими выходками. Бывало, не знаешь, что и подумать о нем… Гаер какой-то!
– А между тем под этим шутовством скрываются величайший ум и тончайшая наблюдательность, – задумчиво ответил следователь. – Вот и теперь… такую, батенька, этот сфинкс загадку загадал, что никакому Эдипу не разгадать. Но будем продолжать наше дело.
Между тем Мефодий Кириллович перебежал через усаженный деревьями дворик и поднялся в приемный покой больницы, где была также комната дежурных врачей.
Дежурных было двое, и они встретили Кобылкина как старого знакомого.
– Справочку, родименькие, сведеньице! – тараторил Мефодий Кириллович, здороваясь с ними.
– О ком прикажете, наш доморощенный и притом квадратный Лекок? – засмеялся один из врачей.
– Спасибо за честь, а справочку-то дайте… Тут к вам некий граф Нейгоф поступил.
– Верно, поступил. Это вот у Анфима Гавриловича, – указал врач на товарища. – Коллега, что вы определили?
Тот произнес латинское название болезни и прибавил только одно слово:
– Плох!
– Да неужто? – опечалился Кобылкин. – Выживет? Умрет?
– Кто его знает! Истощен крайне…
– А взглянуть на него можно?
– Не знаю, Барановского спрашивайте, – указал на Анфима Гавриловича врач-остряк.
– Голубчик, покажите! – закланялся ему Кобылкин. – Уж очень мне этот граф-босяк интересен.
– Зачем он вам? – насупился Барановский.
– Черты его графские хочу навек в своей памяти запечатлеть.
– А не для расспросов до допросов? Этого я не позволю: больница – не сыскное. Пойдемте, но если обеспокоите больного, пеняйте на себя, чиниться с вами не буду: выгоню из палаты…
Тон и слова Барановского были грубы, но Мефодий Кириллович не обиделся. Он знал несколько лет этого молодого врача, прозванного товарищами „диким доктором“, и ему было известно, что под его суровой и грубой внешностью кроется доброе сердце.
Они вошли в палату.
Длинные ряды коек, занятых больными, тяжкие стоны, хрипенье, запах лекарств, атмосфера, как бы пропитанная страданиями, – все это представляло собой такую картину, что даже Мефодий Кириллович стал серьезным.
– Вот он, – подвел его Барановский к поставленной в стороне койке.
На ней, вытянувшись во весь свой длинный рост, лежал Минька Гусар. Его отвратительно красное лицо было теперь бледно, почти бело, вследствие чего на нем еще резче выделялись потемневшие синяки и багровая царапина на щеке. Копна волос на голове и борода исчезли под ножницами больничного парикмахера. Глаза больного были полуоткрыты и между веками виднелись неестественно расширившиеся зрачки. Он тихо и надрывно стонал, вздрагивая всем телом.
