Душан Митана - Конец игры
В трогательно смешном противоречии с какой угодно логикой мать использовала это обстоятельство в качестве своего главного козыря. Как, ты хочешь жениться на женщине, чей дядя продал родину за тридцать сребреников? — для вящей убедительности она прибегла к оригинальной метафоре. Если сделаешь это, карьере твоей — крышка! Вобрав себе в голову, что женитьба на Гелене погубит сына, она решила спасти его, и эта возвышенная цель уже заранее освятила все средства. Она использовала любой довод, пусть даже самый бессмысленный. Не знаю, почему у меня должны быть неприятности из-за того, что ее дядька драпанул за границу, дразнил он мать, разве Гелена повинна в этом? Как раз напротив — Гелена яркий пример патриотизма, захоти, она уехала бы с ним, и если с такого конца взглянуть на вещи, ей вообще полагалось бы дать орден. Кстати сказать, многим людям — не исключая и его самого — приходила в голову мысль: почему она осталась? Что греха таить, находились и такие, кто считал ее чокнутой. Объяснение Гелены содержало несколько положений:
Во-первых: Чтоб не соскучиться. Столько потешной бредовины, как здесь, нигде не найдешь.
Во-вторых: Потому что я чувствовала, что встречу тебя, камрад. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит».[8] Клево сказано, правда?
В-третьих: Потому что Гуго я ненавидела. Можешь себе представить? Женился на герлухе, которая на два года была моложе меня. Видел бы ты, как она едва в обморок не хлопалась, когда я ей говорила: Мамочка, скажите, пожалуйста, можно мне пойти пописать?
В-четвертых: Потому что здесь умерли мои родители.
Ну, ты удовлетворен? С тебя хватит?
Историю доцента Барлы мать изучила досконально, до мельчайших подробностей — она ведь тоже работала в системе здравоохранения и, кроме того, принадлежала к числу обладателей желчных камней, иными словами, была надежной поборницей магической операции. Иной раз он подшучивал над ней: Должно быть, ты терпеть не можешь этого прохиндея, в основном, по той причине, что он смылся прежде, чем избавил тебя от твоих самоцветов. Тебе обидно, правда? Одного не пойму — почему ты обвиняешь в этом Гелену? Знай она, что ты так жаждешь этой операции, она бы наверняка удержала его здесь. Ты же видишь, какая она великодушная, ни одна жертва, какую она могла бы принести на алтарь своей любимой свекрови, не показалась бы ей чрезмерной. Ты идиот, пожалела она его. Сокрушаюсь только о том, что моя драгоценная невестушка не исчезла вместе с этим прохиндеем. А потом еще подвела фундамент: И знаешь, почему она не улепетнула с ним? Потому что легкомысленная, безответственная особа — она даже не заметила, что этот прохиндей все распродал и оставил ее с голой задницей. И, конечно, она вынуждена была найти наивного, неискушенного лопуха, который мог бы ее обеспечить. Ну, понимаешь, какая это хитрая и расчетливая стерва? Любопытно, где вы будете жить?!
Тогда он и сам этого не знал, но теперь, спустя семь лет, набрался ума. И уже многое знал. Слушая, как сейчас беспрерывно названивает телефон, он знал, например, даже то, что Амалия Кедрова не поднимет трубку не только по той причине, что была немного глуховата и довольно часто использовала этот свой порок во благо себе (она слышала только то, что хотела услышать), но не поднимет ее главным образом потому, что в ней глубоко укоренилась мысль: без прямого указания «господ» она не вправе делать то, что выходит за пределы ее обязанностей помощницы по хозяйству (для нее это синоним слова «прислуга»).
Знаете, пан режиссер, я всю жись при всех режимах токмо служила, вспомнил он ее слова, глядя на верх шкафа, где под толстым слоем пыли покоилось восхитительное боа, рассыпавшееся от ветхости уже тогда, когда Гелена получила его от старой Кедровой в обмен на электрические щипцы для завивки волос. Менялися токмо господа, а я завсегда оставалася. Так оно, пан режиссер, господа менялися, а я завсегда туточки.
Телефон, наконец, замолк; слава богу. Сейчас у него не было ни желания, ни настроения беседовать с матерью; он наперед знал, о чем пойдет разговор — почему, мол, ко мне вчера не зашел, есть ли у тебя дома какая-нибудь еда, не начал ли ты снова курить, я тебе уже совсем не нужна, ты, что, думаешь, я не могла бы лучше приготовить и убрать, чем эта старая сова?
Ей нечем заняться, подумал он. Год назад она ушла на пенсию, и хотя до этого их отношения тоже складывались не лучшим образом, сейчас они стали во сто крат тяжелее. Она часто бывала не в духе, постоянно выискивала, к чему бы придраться, без конца находила повод к каким-то ничтожным конфликтам, затевала ссоры; будто стремилась избавиться от избытка энергии — а для ее возраста энергии у нее было более, чем достаточно. Мать работала ответственным референтом в секретариате дирекции одной медицинской организации (к точному обозначению своей должности она питала особую слабость), постоянно была на людях, вечно что-то устраивала, обеспечивала, организовывала и, когда вдруг обнаружила, что вполне заменима, потеряла почву под ногами. Озлобилась. Почувствовала себя оскорбленной, покинутой и одинокой, казалась себе локомотивом, загнанным в тупик. У нее сразу появилась уйма свободного времени — она не знала, куда девать себя. Стала приносить домой дипломные работы для перепечатки, купила даже какую-то вязальную машину и поступила на курсы машинной вязки, начала гораздо больше уделять внимания своей внешности, ходила чаще в кино, в театр, но все это было лишь слабым утешением в ее удручающем одиночестве и вовсе не заполняло жизни, не привносило в нее смысла. Пожалуй, спасением для нее мог бы стать какой-то мужчина. Со смерти отца прошло уже восемь лет, и — что поделаешь — кровь не вода. Но мысль, что мать действительно могла бы с кем-то сойтись, вызывала в нем брезгливость, казалась недостойной, просто кощунственной.
Он понимал ее, искренне жалел, но в его жалости и понимании не было места для чужого мужчины, которого — страшно подумать — еще пришлось бы называть ОТЦОМ. Когда Гелена наконец решила оставить ребенка, он воспрянул духом — это могло бы стать для матери выходом. Пожалуй, это ей и нужно, она именно этого жаждет, хотя из гордости и ложного представления о собственном достоинстве сама в этом никогда не признается. В первые минуты, когда он сообщил ей, что она станет бабушкой, ему показалось, что в своем расчете он не ошибся. Мать долго молча смотрела на него, бледная, дрожащая, словно пыталась преодолеть какое-то тяжелое душевное потрясение; глаза заволоклись слезами. Он горячо обнял ее, она приникла лицом к его плечу, всхлипывая точно счастливый ребенок, получивший под рождественскую елочку желанную игрушку. Он успокаивающе гладил ее по волосам и, переполняясь радостью, говорил себе: Наконец, наконец лед разбит, наконец она сбросила с себя панцирь. У него не было сомнений, что уж теперь она примирится с Геленой и внук внесет в ее душу мир и покой.
Боже, как он был наивен!
Она перестала плакать и с перекошенным от горя лицом сказала: Это ужасно! Неужели я и вправду такая старая? Ужасно, ужасно, повторяла она, а потом распалилась: Нет! Нет! Нет! — выкрикивала она, словно этим отрицанием хотела противостоять неумолимо текущему времени: Господи, если б хоть ребенок был не от этой потаскухи.
— Ну я так и знала, что вы опять напялите эту спецовку, — вывела его из задумчивости Амалия Кедрова, презрительно оглядывая его джинсы. — Я на вас дивуюся, такой знатный господин, столькими людями заправляете, а одеваетеся хуже некуда. Как вас другие могут уважить, коль сами себя уважить не можете. Что говорить, по одежке встречают, хотя какой бы ни был режим. Вот поешьте железа, — указала она на кухонный стол, где был приготовлен завтрак — шпинатный соус и яичница из трех яиц. — Знаю, ничего в нем хорошего нету, но железо вам теперича пользительно.
— Спасибо, пани Кедрова, — сказал он торопливо и, пересилив себя, начал есть. Уже при одном виде шпината, который Кедрова называла не иначе, как «железо», его затошнило. Но уж лучше съесть, а то от нее вообще не избавишься.
Амалия Кедрова, как и водится за старыми людьми, любила поговорить о том о сем пространно, обстоятельно, часто теряя нить разговора, перескакивая с предмета на предмет, но при этом была очень обидчивой, и если ей казалось, что человек, с которым она разговаривает, тяготится ею, надувалась и начинала брюзжать пуще прежнего. Славик не привык общаться с людьми в изысканной, деликатной манере, разговор с Кедровой обычно очень быстро приедался ему, и потому сейчас, желая поскорее закончить его, он сказал:
— Представляете, чтó сегодня ночью мне снилось? Будто у меня выпали все зубы.
Толкование снов было ее страстью, но для этого — как он знал — ей обычно нужен был сонник; память уже не служила ей настолько, чтобы она немедля могла вспомнить смысл всех снов, содержащих невероятное множество оттенков.
