Себастьян Жапризо - Дама в автомобиле
— Не надо быть такой.
Я повернулась к нему. Я увидела, что у него голубые глаза, светло-голубые. И усталые. Голубые. Раньше я никогда этого не замечала. И в то же время я вдруг прочла в них, что я для него не пустое место. Хотя я и не отличаюсь большим умом, он ко мне относится неплохо. Во всяком случае, так мне показалось. Я не поняла, что он имел в виду, сказав: «Не надо быть такой». И до сих пор не понимаю. Он, как и в первый раз, подошел ко мне совсем близко, он казался огромным, сильным, и я почувствовала, что теряю почву под ногами. После долгого молчания, а может быть, оно просто показалось мне долгим, настолько оно было невыносимо, он добавил, что раз я не хочу их проводить, он как-нибудь устроится, оставив машину на стоянке. В конце концов это не имеет никакого значения.
Я опустила голову. И сказала, что поеду.
Я села сзади, с девочкой. На ней было красное пальто с бархатным воротничком. Она сидела очень прямо, держа свою теплую ручку в моей, и молчала. Анита с мужем тоже не проронили ни слова. Было без двадцати двенадцать, когда мы у Орлеанских ворот свернули с бульваров и выехали на автостраду, ведущую на юг. За рулем сидел Каравай.
Я спросила, где оставить автомобиль. «В саду», — ответил Каравай. Нам приходилось кричать, так как он ехал очень быстро и ветер относил наши слова. Он сказал, что документы находятся в ящичке для перчаток, а ключ от ворот вместе с ключами от машины. При этом он указательным пальцем тронул связку ключей, которые висели на замке зажигания. Я спросила, где мне их оставить. Подумав, он сказал, чтобы я хранила их у себя и отдала ему на работу, в среду, после обеда, когда он прилетит из Швейцарии.
Анита в раздражении обернулась и, бросив на меня свирепый взгляд, — как он был знаком мне еще с тех пор, как я работала у нее! — прокричала: «Да заткнись же ты, неужели это так трудно? Ты знаешь, с какой скоростью мы едем?» Девочка, увидев, что мать сердится на меня, высвободила свою ручку из моей.
Без десяти двенадцать — самолет улетал в пять минут первого — Каравай остановился у подъезда аэропорта. Они спешили. Анита — на ней было пальто цвета беж на зеленой шелковой подкладке — приподняла девочку, вытащила из машины и, прижав ее к груди, нагнулась и поцеловала меня. Шеф торопил носильщика. Он протянул мне руку, и мне безумно захотелось удержать ее, потому что у меня вдруг возникла масса вопросов. А если пойдет дождь? Ведь до среды может пойти дождь. Не могу же я оставить машину с откинутым верхом. А как он закрывается? Каравай растерянно посмотрел на сияющее небо, на меня, потом на приборный щиток.
— Понятия не имею. Это машина Аниты.
Он подозвал Аниту, которая в нетерпении ожидала его у входа в аэровокзал. Когда она уяснила наконец, чего я хочу, она прямо-таки взбесилась. Одним словом, она объяснила мне, кто я такая, и одновременно, растопырив ладонь в летней перчатке, ткнула пальцем в какую-то кнопку, которая, показалось мне, находится где-то совсем низко, гораздо ниже руля, но она сделала это в таком бешенстве, что я даже не увидела, в какую именно. Анита держала на одной руке девочку, и, наверное, ей было тяжело, кроме того, девочка пачкала ей пальто своими башмаками. Каравай увлек Аниту к вокзалу. Перед тем как они все исчезли, он обернулся и в знак прощания махнул мне рукой.
Я осталась в этой чудовищной машине одна. В голове у меня была полная пустота.
Наверное, прошло несколько минут, прежде чем я заметила, что мотор не выключен и прохожие оглядываются на меня. Потом ко мне подошел регулировщик и сказал, что стоянка здесь запрещена. Чтобы собраться с духом и дать этому блюстителю порядка отойти подальше, я сняла с головы платок, который накинула перед отъездом из дома Караваев, и тщательно сложила его. Это был шелковый бирюзовый платок, купленный мною в Мансе в первый год моей самостоятельной жизни, как раз в тот день, когда пришла телеграмма о смерти Мамули. Я почти всегда ношу его в сумке.
И вот в этой тишине, наполняющей мою голову, я вдруг услышала голос Мамули: «Не отчаивайся, отведи машину на стоянку, это всего пятьдесят метров, а потом можешь думать сколько угодно».
Я вышла из машины, чтобы пересесть на переднее сиденье. Она была белая и сияла на солнце, и так как я не хотела, не могла сразу сесть за руль, я пошла и посмотрела на капоте ее марку. Это был «тендерберд» — огромная белая птица под летним небом, Стремительная птица.
Я села в машину. Дверца, казалось, захлопнулась сама. Золотисто-желтые сиденья — в цвет внутренней окраски — блестели, ослепительно сверкали хромированные детали. На щитке и даже между сиденьями было множество кнопок и ручек. Я заставила себя не смотреть на них. Каравай сказал правильно: под ногами я не нашла педали сцепления. Я наклонилась, чтобы рассмотреть переключатель скоростей. Кроме нейтрального и для заднего хода, там было только два положения: одно — трогаться, другое — ехать. Лоб у меня покрылся испариной, в горле пересохло, но это был не только страх, это было что-то еще, я не знаю что. Я уверена, что всегда буду вспоминать эти минуты, буду жалеть, что они уже позади. Я сняла с правой ноги туфлю, чтобы каблук не мешал мне нажимать на акселератор, сказала Мамуле, что поехала, и тронулась с места.
Сначала машина резко дернулась, потому что я слишком сильно нажала на акселератор, но тут же мягко, торжественно поплыла вперед. А затем начался какой-то цирк. Я металась во все стороны по аллеям перед аэровокзалом и неминуемо налетала на «кирпич», раза четыре или пять я оказывалась, на одном и том же месте и столько же раз перед запрещающим знаком одного и того же регулировщика. Какой-то автомобилист, ехавший за мной, обозвал меня скрягой за то, что я не включала указатель поворота, а я, прежде чем нашла, как его включать — хотя это оказалось легче легкого, — включила дворник, печку, затем радио, настроенное на Монте-Карло, и опустила стекло правой дверцы. Я была на грани нервного припадка, когда мне, наконец, удалось поставить машину на стоянку, куда я столько времени тщетно пыталась попасть.
Но в то же время я отчасти была горда собой, и хотя меня трясло от волнения, я знала, что страх позади, и чувствовала себя способной мчаться на этой машине сколько угодно. Только теперь я услышала доносившийся с летного поля гул самолетов. Я опустила в автоматический счетчик стоянки две монеты по двадцать сантимов, вынула ключ из замка зажигания, взяла сумку, платок и решила немного походить, чтобы проветриться. Когда я пересекла аллею, которая тянется вдоль аэровокзала, на фоне неба показалась освещенная солнцем «каравелла» швейцарской авиакомпании, возможно, та самая, которая уносила на своих крыльях Аниту.
В холле аэровокзала я взяла в автомате перронный билет и поднялась на эскалаторе на верхнюю террасу. По взлетной полосе бежал белый с голубой полосой «Боинг» компании Эр-Франс, какие-то люди в канареечно-желтых комбинезонах суетились на поле. Пассажиры цепочкой послушно шли к большому самолету, а один из летчиков, засунув руки в карманы, бродил взад и вперед, подбивая ногой камешек.
Потом я спустилась этажом ниже. Купив «Франс-Суар», зашла в бар и попыталась почитать хотя бы заголовки, напечатанные крупным шрифтом: раз десять я прочла, что кто-то совершил что-то, но кто и что, так и не поняла. Я выпила «дюбоне» с водкой, выкурила сигарету. Люди вставали из-за столиков, брали сдачу и улетали на край света. Было ли мне хорошо или плохо, уже не помню. Я заказала второй стакан, затем третий; я говорила себе: «Дуреха, ты хочешь украсить этой машиной автомобильную свалку? Чего ты добиваешься, собственно говоря?» — и я убеждена, что уже тогда знала, чего хочу.
Правда, это еще не было чем-то ясным, точным, просто какой-то зуд в голове, какое-то смутное беспокойство, которое сосало меня. Из громкоговорителя приглушенный, почти интимный женский голос без устали рассказывал, через какую дверь надо выйти, чтобы оказаться в Португалии или Аргентине. Я обещала себе, что когда-нибудь обязательно вернусь сюда, сяду за этот же самый столик, и еще что-то, что я не помню. Я расплатилась за аперитивы. Я сказала себе, что я выпила их за здоровье своей Стремительной птицы. Вот и все. Потом я встала, собрала со столика сдачу и поехала к морю.
Тогда я даже себе еще не призналась в своем намерении. Я очень здорово умею вступать в сделку с совестью. Садясь в машину, я просто подумала, что ничего не случится страшного, если я часок-другой покатаюсь на ней, пусть даже Каравай узнает об этом: имею же я, наконец, право по дороге пообедать. Вот и все, что я тогда подумала. Я прокачусь по Парижу, остановлюсь где-нибудь съесть отбивную с жареной картошкой и выпить чашечку кофе, спокойно проеду через Булонский лес и часа в четыре поставлю машину в сад Караваев. Так? Так!
Я не спеша изучала все приборы на щитке. Обнаружив ручку, при помощи которой опускался и поднимался верх, я с отвращением вспомнила о вспышке гнева Аниты. На спидометре овальной формы с крупными металлическими цифрами максимальная скорость была сто двадцать миль. Я прикинула, что это составляет около двухсот километров в час, и сказала себе: «Ну, держись, малютка». Потом я заглянула в ящичек для перчаток. Там оказались только квитанции об уплате штрафа на стоянках с ограничением времени, счета из гаражей и дорожные карты. Техталон и страховой полис, которые я обнаружила в прозрачном полиэтиленовом футляре, были оформлены на какое-то общество, находящееся по тому же адресу, где жил и Каравай, на Осиновом проспекте. Я слышала, что у него четыре подобных, в какой-то степени фиктивных общества, с помощью которых он улаживает финансовые дела агентства, но я в этом ничего не смыслю, а главный бухгалтер держит все в глубокой тайне. Мне стало как-то спокойнее, когда я узнала, что машина оформлена не на Аниту. Вещь, никому не принадлежащую, вернее, не принадлежащую определенному лицу, позаимствовать легче.
