Филипп Ванденберг - Пятое Евангелие
Действительно, в книге этот объект фигурировал как «коптский пергамент» и был оформлен по всем правилам. В графе «Происхождение» Анна нашла запись «Частное лицо». Вигулеус не мог точно сказать, когда он последний раз видел пергамент в сейфе. Предположительно в день смерти Гвидо фон Зейдлица. Извиняющимся тоном молодой человек добавил, что пергамент не показался ему настолько важным, чтобы проявлять к нему повышенный интерес. Но в сейфе его уже не было.
Когда Анна спросила Вигулеуса, знает ли тот, о чем шла речь в тексте пергамента, он с улыбкой ответил, что ценность этого предмета наверняка заключается не в его содержании, а в его древности. Впрочем, во многих местах пергамент поврежден настолько, что невозможно разобрать, как выглядят символы. Однако само появление пергамента на рынке предметов искусства позволяло сделать вывод: он не имел никакого исторического значения.
Так закончился этот разговор, как и все другие разговоры, которые Анна вела после смерти Гвидо. После него осталось чувство неудовлетворенности, а желание Анны самостоятельно расследовать все, что связано с тайной пергамента, стало еще сильнее. Сейчас у нее было множество копий разного качества, каждая размером с половину листа почтовой бумаги. А этот материал должен был дать любому хорошему специалисту достаточно информации, чтобы сделать определенные выводы. В душе Анны зародилось подозрение — для которого на самом деле пока не было никаких оснований — что смерть Гвидо каким-то образом связана с загадочным пергаментом.
8
Это была именно та логика, которая у людей непосвященных вызвала бы только снисходительную улыбку, но была совершенно очевидна для человека, оказавшегося в самой гуще событий, и заставляла сомневаться во всем. Именно сомнение заставило Анну искать эксперта, который мог бы объяснить содержание пергамента. Но поскольку она боялась лишних расспросов относительно происхождения и местонахождения древней рукописи, Анна решила обратиться не к одному из знаменитых специалистов в области коптского искусства и истории, а прибегнуть к услугам агента, который за определенную сумму, выплаченную, разумеется, наличными, помогал отыскать знатока в любой, самой экзотической сфере. Чаще всего ими оказывались старые, наполовину ослепшие профессора, которые больше не преподавали, или так называемые частные ученые, обладавшие достаточным запасом знаний. Все они были готовы составить заключение в соответствии с пожеланиями заказчика.
Доктор Вернер Раушенбах относился к последней упомянутой категории. Он жил в мансарде на Канальштрассе, где для всех домов характерны как ужасное состояние, так и низкая арендная плата. Во время разговора по телефону он предупредил Анну, что в подъезде следует быть особенно осторожной, поскольку лестничные ступеньки местами сломаны, а к перилам лучше вовсе не прикасаться. Раушенбах действительно не преувеличивал.
Его квартиру можно было назвать примечательной во многих отношениях. Прежде всего, в глаза бросалось такое огромное количество книг и пустых бутылок, которого в одном помещении Анне до сих пор видеть не доводилось. Комбинация далеко не редкая, но количество тех и других действительно поражало. Книги были расставлены у стен, для большей их части полок не хватило. Повсюду громоздились (казалось, абсолютно беспорядочно) стопки книг высотой примерно по колено. Между ними — бутылки. Угловатые бутылки из-под красного вина. Единственную свободную стену мрачной рабочей комнаты занимала поблекшая фотография Риты Хейворт[10], сделанная в сороковые годы.
Казалось, что в те годы для Раушенбаха время остановилось. В этой комнатке он создал собственный мирок из спиртного и науки, за который ему неизменно приходилось извиняться перед посетителями. Анне тоже пришлось выслушать всю биографию доктора, которая, надо заметить, вызвала у нее искреннее сочувствие, поскольку в очередной раз доказала: если судьба однажды выбила человека из колеи, то вряд ли у него будет шанс вновь вернуться к привычной жизни. Чаще всего началом конца становится неудавшийся брак, и Раушенбах не оказался исключением. Из его рассказа нельзя было сделать однозначный вывод, стал ли алкоголь причиной разрыва или разрыв с любимым человеком был поводом начать пить.
Анне пришлось выслушать, что отец доктора, торговавший сукном, целенаправленно проигрывал все заработанные деньги. Детство и юность Раушенбаха прошли в церковном приюте с довольно строгими правилами, что до сих пор заставляло его десятой дорогой обходить каждую церковь и всех священников. Рано — и он тут же исправился, добавив, что это произошло слишком рано, — доктор женился на женщине, которая была старше его. Единственное хорошее воспоминание, оставшееся о браке, — белое платье и зеленые мирты. Женщина тратила больше, чем зарабатывал Раушенбах, — услуги специалистов и области истории искусств редко оплачиваются хорошо, — и все сложилось одно к одному: долги, потеря работы, развод; слава Богу, детей нет.
Во время этой исповеди патефон проигрывал пластинку хора пленных. Они пели «Милая родина», что еще кое-как можно было вынести, если бы не звучала постоянно одна и та же песня. Раушенбах, от природы тощий и высокий, с выпученными глазами, сидел на древнем, поскрипывающем деревянном стуле. Закончив повествование о своей судьбе, он внезапно спросил:
— Что представляет для вас такой большой интерес, что вы решили узнать мнение эксперта, фрау Зайлер?
— Зейдлиц, — вежливо поправила его Анна и добавила: — Но все обстоит не совсем так…
Она достала из конверта большую фотографию.
— На самом деле я вовсе не хочу, чтобы вы проводили экспертизу. Взгляните, я принесла копию пергамента. Мне нужно лишь одно: чтобы вы объяснили, о чем идет речь в тексте и что это за рукопись, а также в какую сумму вы оценили бы оригинал.
Раушенбах взял в руки копию и начал внимательно ее рассматривать. При этом лицо у него было такое, словно он только что выпил приличное количество уксуса.
— Тысяча, — сказал он, не отрывая взгляд от фотографии. — Пятьсот немедленно, остальное при передаче вам желаемого. Квитанцию я не выпишу.
— Согласна, — тут же ответила Анна, понимая, что Раушенбах, доходы которого были, мягко говоря, ничтожными, работал не из любви к искусству, а чтобы хоть как-то выжить. Она достала пять купюр из сумочки и положила их на выкрашенный в черный цвет кухонный стол, служивший доктору письменным. — Сколько времени вам понадобится?
— Пока что не могу сказать наверняка, — ответил ученый, подойдя к единственному окну, через которое солнце скудно освещало комнату. — Все зависит исключительно от того, с чем нам приходится иметь дело в данном случае. Оригинал, надо понимать, не у вас, фрау Зайлер?
— Зейдлиц. — Анна изо всех сил пыталась выдать как можно меньше информации о загадочном пергаменте, поэтому тут же добавила: — Нет.
— Понимаю, — проворчал Раушенбах раздраженно. — Пергамент украли и отдали вам на хранение?
— Я прошу вас следить за выражениями, господин доктор Раушенбах! — не сдержалась Анна. — Мне предложили приобрести этот пергамент. Именно поэтому я обратилась к вам, чтобы узнать его возможную цену. Но, прежде всего меня интересует, что это за рукопись. Если у вас возникают сомнения…
Анна выбрала единственно верный в данной ситуации выход: она сделала вид, что собирается забрать деньги, чем в одно мгновение развеяла все подозрения собеседника.
— Нет, нет, что вы! — торопливо запротестовал тот. — Не поймите меня превратно, но мне часто приходится действовать очень осторожно. В ситуации, подобной данной, я не могу позволить себе даже малейшую ошибку. Будьте уверены, я-то знаю, что у всех обращающихся ко мне есть на то свои причины. В конце концов, профессор Гутманн считается хорошим специалистом. Я уверен, что у вас тоже была веская причина обратиться именно ко мне, но, будьте уверены, она меня нисколько не интересует. До тех пор, конечно, пока все остается между нами. Надеюсь, фрау Зейдлиц, вы понимаете, что я имею в виду.
«По крайней мере, он наконец-то запомнил, как меня зовут», — подумала Анна и одновременно поняла, что этот тип, к которому люди предпочитают обращаться, чтобы избежать огласки, в любой момент может начать их шантажировать.
От этой мысли ей стало не по себе. Анна еще не успела развить ее дальше, а Раушенбах уже внимательно изучал фотографию и говорил медленно, словно криминалист, дающий включение:
— Насколько я могу судить, это коптская рукопись, но литеры греческие, с присутствием демотических знаков, что типично для коптских рукописей первых столетий после возникновения христианства. Из сказанного — при условии, конечно, что пергамент подлинный, а это можно установить лишь после подробного осмотра оригинала, — можно сделать следующий вывод: объекту как минимум полторы тысячи лет.
