Буало-Нарсежак - Волчицы
Раздался телефонный звонок. Что может быть ужаснее настойчивого, властного зова, раздающегося внезапно среди полной тишины? Нервно вскочив из-за стола, я бросился в гостиную, чтобы схватить трубку, однако Аньес меня опередила. Взяв трубку, она смерила меня взглядом человека, вынужденного вести беседу в присутствии третьего лица.
— Алло? Да… Да, это я… Очень хорошо… Нет, в три рано… Немного позже… В пять? Хорошо, я жду вас.
У нее был глуховатый голос. Ее близорукий взгляд нерешительно остановился на мне, но тут же метнулся в сторону и устремился в пространство. Она медленно положила трубку и, увидев, что я шагнул к ней, жестом велела мне остановиться. До меня донеслись приглушенные звуки рояля, терзаемого неопытной рукой.
— Правда, у нас тихо? — спросила Аньес.
— Это ваша сестра?
— Да, Элен дает уроки… — Она залилась недобрым смехом. — Ведь нужно же на что-то существовать.
— Однако…
— Пойдемте, — перебила она меня. — Со временем вы все поймете. Идемте завтракать!
— Я только что встал из-за стола…
Я пропустил ее вперед, и она, войдя в столовую и окинув стол неодобрительным взглядом, покачала головой.
— Ну конечно, я так и думала, она хочет уморить вас голодом! Подождите!
Проворная, молчаливая и немного загадочная, она выскользнула из комнаты, а тем временем пианино, спотыкаясь, продолжало наигрывать гаммы, издали они звучали даже романтично. Буквально через минуту Аньес снова появилась на пороге.
— Помогите мне!
Аньес несла маленький горшочек меда, баночку варенья, остатки пирога и бутылку черносмородинного ликера.
На всякий случай я поспешил сложить газету и сунул ее в карман.
— Ради бога! Зачем столько всего? — запротестовал я.
— Вам, может быть, и не нужно, а мне нужно.
Она открыла баночку, достала две рюмки и наполнила их ликером.
— Я ужасная сладкоежка. А вы?
Сощурив глаза, будто от меня исходил какой-то слишком яркий, невыносимый свет, она подняла рюмку:
— За нашего пленника!
Эта двусмысленность заставила улыбнуться нас обоих. Она положила мне огромный кусок пирога, и мы оба набросились на еду с жадностью детей, которые воспитывались в строгих правилах этикета и вдруг остались без присмотра.
— Помажьте сверху вареньем, — посоветовала Аньес. И поморщилась, услыхав телефонный звонок. — Не хочу снимать трубку.
— А вы тоже даете уроки?
Она перестала есть и изучающе посмотрела на меня своим ласковым, затуманенным взглядом.
— Странно, что вы меня об этом спросили. Да, если угодно, я тоже даю уроки.
Телефон звонил не переставая, и ей все же пришлось снять трубку.
— Не раньше шести… У меня весь день забит… Да. Договорились.
— Так вот почему у вас два инструмента, — сказал я, когда она вернулась.
— Два инструмента?
— Да. Вчера вечером я заметил, что в гостиной стоит рояль.
— Ах вон оно что! Это дедушкин… Мы на нем не играем. Это наша семейная реликвия… Да и какой из меня музыкант! Кушайте же!
Я уминал очередной кусок пирога, намазанный медом.
— Итак, — сказала Аньес, — вы «крестник» моей сестры. Умора, да и только!
— Но я не вижу в этом ничего…
— Вы пока еще ничего не можете видеть, ведь вы совсем не знаете Элен. Она, конечно, никогда не писала вам обо мне?
— Никогда. Я даже не подозревал о вашем существовании.
— Так я и думала!
— Значит ли это, что вы не очень ладите между собой?
— Вовсе нет. Мы далеко не всегда находим общий язык, но… Элен ведь очень рассудительна!
Это слово было произнесено с такой интонацией, что вызвало у нас обоих улыбку.
— А вы не похожи на других «крестников», — продолжила она.
— Почему же?
— Потому что все они глупы. Вы не находите?
— Я рад, что у меня не глупый вид. Ну а теперь откровенность за откровенность: ваша сестра когда-нибудь говорила вам обо мне?
— Да. Ей пришлось мне рассказать, ведь почту из ящика чаще всего вынимаю я. Она старалась говорить мне о вас как можно меньше… А куда это девался ваш друг Жервэ?
— Он попал под локомотив…
Она на мгновение замолчала, смакуя ликер, а затем спросила, не поднимая глаз:
— Вы верующий?
Я какое-то время молчал в нерешительности, а затем пробормотал:
— Да… Мне кажется, мы не можем бесследно исчезать после смерти. Это было бы слишком несправедливо.
— Вы правы, — сказала она. — Ведь вы очень привязались к нему, правда?
— Да, очень.
— Ну, в таком случае он должен быть где-то неподалеку от нас.
Я закурил, пытаясь отогнать овладевавшее мною неприятное чувство, — я не любитель подобной мистики.
— Сколько ему было лет?
— Мы с ним почти ровесники, ему уже исполнилось тридцать!
— А он был женат?
— Послушайте, Аньес, ну какое это имеет для вас значение? Тем более что его уже нет на этом свете… Да, он был женат, но недолго… Больше я о нем ничего не знаю. Он был не склонен к откровенности.
Из гостиной доносилась чистая, ясная мелодия одной из сонат Моцарта. Элен неплохо владела техникой исполнения. Ее ученик, попробовав проиграть вслед за ней этот же отрывок, вызвал у меня вздох раздражения.
— И вот так каждый божий день, — сказала Аньес. — Но постепенно привыкаешь… А что вы намерены делать у нас в городе? Вы знаете Лион?
— Очень плохо.
— Может быть, вы хотите прогуляться?
— Хм! Это для меня рискованно.
— Но почему? Ведь вас никто не разыскивает? А я могу вам подыскать подходящий плащ из вещей отца.
Раздавшийся в прихожей звонок заставил Аньес подняться.
— Оставьте все как есть, — сказала она, — я уберу потом.
Она вышла, и я на цыпочках последовал за ней, желая взглянуть на ее учеников. Эта женщина интересовала меня все больше. В ней было нечто, не поддающееся определению, что-то артистическое, необычное, даже эксцентричное, но почему мне так казалось, я никак не мог понять. За свою жизнь я повидал немало наркоманов, на них она тоже не походила.
Аньес открыла дверь и впустила в вестибюль довольно пожилую пару: женщину с благородной осанкой, строго одетую во все черное и прижимавшую к груди какой-то сверток, и мужчину, державшего в руках шляпу и пытавшегося отыскать угол, куда он мог бы поставить мокрый зонтик. Аньес указала им на дверь слева, они церемонно поклонились, словно больные перед медицинским светилом. Дверь захлопнулась, а позади меня неопытные пальцы по-прежнему терзали сонату, раздирая ее на части, как мертвую птицу. В этот момент я заметил в высоком зеркале в позолоченной раме неясный силуэт мужчины, стоявшего чуть наклонившись вперед, словно пребывая в раздумье на перекрестке невидимых путей. Я едва не испугался собственного отражения. Возвратившись в столовую, я залпом выпил целую рюмку ликера.
— Интересно, — произнес я вслух, чтобы развеять колдовские чары этой жуткой тишины, затем от нечего делать налил себе еще кофе, возвращаясь мысленно все к той же проблеме: исчезнуть или остаться?
И тут я подумал, что риск одинаково велик в обоих случаях. Если я исчезну, Элен сразу поймет причину моего бегства. Но и оставаясь здесь, я могу пасть жертвой собственной рассеянности, любого необдуманного ответа. Обе женщины, вне сомнения, будут беспрерывно атаковать меня вопросами. Я оказался у них в плену, как точно подметила Аньес. Сначала — моя мать, затем — жена, потом — лагерь и Бернар, а теперь еще и Элен с Аньес. Всю жизнь тюрьма да надсмотрщики. Убежав отсюда, я окажусь в мрачном городе, по улицам которого ходят немцы и полицейские.
Я вернулся в гостиную — большую гостиную, потому что тут было еще несколько более уютных, с ширмами, расписанными химерами, шкафчиками, полными безделушек. Рояль — огромный концертный «Плейель» — стоял на некотором возвышении, напоминающем эстраду. Я еще раз прислушался к доносящимся звукам, а потом приподнял его глянцевую крышку и увидел в ней отражение, гротескно исказившее мое лицо. Не в силах совладать с собой, я, поставив ногу на педаль, наконец дал волю пальцам. Господи, до чего же они стали непослушными! Но струны все же звучали дружескими голосами, словно говорили мне: живи! И голова моя наполнилась образами: темы приходили сами, сами складывались в аккорды, живительный ток побежал по моим венам. Нет, я не конченый человек! Неблагодарный эгоист, если хотите, но это не столь уж важно, лишь бы у меня была возможность творить! Увы!
Я закрыл рояль, опасаясь, что меня застигнут врасплох, и начал обследовать квартиру. Она была огромной, пустой и темной, как музей. Скука смертная.
С улицы сюда не проникал ни единый звук, никакой шум не тревожил тишину этой квартиры, затерявшейся где-то во времени. И только голос Элен, отсчитывающий такты, доносился до меня: раз, два, три, четыре, — и музыка возобновлялась, прерывистая и тоскливая. Я прошел через кухню, миновал узкий коридорчик и очутился в прихожей. Слева от меня находилась дверь той комнаты, куда вошли посетители. Я прислушался — ни звука. Осторожно приоткрыв следующую дверь, я увидел еще одну гостиную. Должно быть, раньше здесь обитало множество родственников, вынужденных жить под одной крышей и подчиняться произволу богатого главы семейства… Вдруг из комнаты слева донеслись тихие голоса. Прислушавшись, я отчетливо уловил плач… Совершенно точно! Это были рыдания, приглушенные носовым платком. Но тут позвонили во входную дверь, и я на цыпочках побежал обратно в гостиную, откуда я мог видеть прихожую, оставаясь незамеченным. Показалась Элен со своей ученицей — высокой девочкой в очках, она держала под мышкой скрученные в трубочку ноты. Попрощавшись, девочка вышла, а вместо нее вошел мальчик лет пятнадцати. Лицо его заливала краска, и, обращаясь к Элен, он совершенно не знал, куда девать руки. Через некоторое время рояль вновь зазвучал, и я узнал этюд Черни.[4] «Правда, у нас тихо?» — вспомнились мне слова Аньес.
