Эдуард Тополь - Убийца на экспорт
– Итс о'кей, – сказала она. – Итс о'кей, Ник. Ю кэн край…
Она высушила губами его слезы, а потом опять поползла по его телу вниз, снова целуя каждый миллиметр его тела.
* * *Две недели спустя белый «линкольн-континенталь» Билла Лонгвэлла мчался из Манхэттена в Бруклин. Как многие американцы, Билл был патриотом и ездил только на американских машинах. Он миновал «близнецов» – два серебристых куба Международного торгового центра, один из которых после недавнего взрыва террористами был еще окружен машинами ремонтников, потом нырнул в Баттери-туннель, потом выскочил на мост-виадук, свернул на Бэлт-парк-вэй и погнал на юг вдоль серебристого Гудзона.
Стоял роскошный майский день, по Гудзону плыли нефтеналивные баржи, паромы с туристами и спортивные яхты. За ними в солнечном мареве парила маленькая зеленая статуя Свободы.
Под указателем «Ocean Park Way» белый «линкольн», накренясь на скорости 60 миль в час, вышел с шоссе, промчался вниз по авеню еще три квартала и свернул налево, под виадук сабвея-надземки, похожего на клавиши гигантского ксилофона. Но здесь Биллу пришлось сбавить скорость – по мостовой, лежавшей под опорами надземки, машины и пешеходы сновали, не соблюдая никаких правил движения: автомобили парковались и разворачивались как хотели, а люди переходили улицу где им вздумается или вообще останавливались посреди мостовой – просто поговорить.
На тротуарах стояли лотки с русскими матрешками, косметикой, дешевой обувью, кассетами, коробками конфет, банками с русской икрой.
А вывески магазинов, написанные хотя и по-английски, звучали странно: «GASTRONOM «STOLICHNY», «CAFE «ARBAT», «PIROGI», «WHITE ACACIA», «RESTAURANT «PRIMORSKY», «ZOLOTOY KLUCHIK», «GASTRONOM «MOSCOW»…
Перед Биллом был знаменитый Брайтон – район, заселенный русскими эмигрантами, но Биллу некогда было любоваться этой экзотикой. Он опустил стекло в окне и нетерпеливо спросил прохожего, тащившего тяжелые сумки с овощами:
– Excuse me. Were is «Sadko» restaurant?
– Gavari pa russki! – прозвучал странный ответ.
– Restaurant «Sadko».
– Ah! «Sadko»? – Мужчина поставил свои сумки на мостовую и показал за угол: – Za uglom! Understand?
– Thanks. – Билл тронул машину и тут же ударил ногой по тормозу, а рукой – по гудку, потому что две толстые бабы устроили совещание прямо перед капотом его машины.
Однако через пару минут, гудя, тормозя и дергая машину короткими рывками, он все же добрался до двери с вывеской «Restaurant «SADKO», оставил свой «линкольн» под знаком «NO PARKING» и вошел в ресторан. Здесь, в крошечном тамбуре-вестибюле, ему тут же преградил дорогу верзила-«дормэн» лет сорока, с косой челкой, двумя стальными зубами и татуировкой на левой руке:
– Zakryto! Clouse!
– It's okay, – сказал ему Билл. – I need to see Mr. Blum. – Мне нужен мистер Блюм.
– Ego net. No Blum.
Но Билл был уверен, что верзила врет.
– Bullshit! Tell him: my name is Bill Longwell. No! Give him my card. – И Билл, усмехнувшись, дал ему свою визитку.
Верзила неохотно взял визитку и в сомнении посмотрел на Лонгвэлла. Совсем как пару недель назад секретарша Лонгвэлла смотрела на мистера Блюма в приемной «Nice, Clean & Perfect Agency». Однако Билл, бывший агент Интерпола, хорошо знал такие лица.
– Come on! – властно сказал он. – Do it!
Верзила, выражая фигурой сомнение, скрылся за зеркальной дверью зала ресторана.
Билл достал из кармана платок, вытер вспотевшую шею и огляделся. Стены вестибюльчика были увешаны выцветшими плакатами с лицами эстрадных певцов и певиц.
– Welcome. Zachodi! – прозвучал голос верзилы, и в открытую теперь настежь дверь Билл увидел полутемный и прокуренный зал. Посреди зала, за столиком, сидели Зиновий Блюм, какой-то рыжий бородач лет тридцати пяти и еще двое мужчин. Они играли в карты, а на столе перед ними были пепельницы, полные окурков, и пачки долларов. При виде стремительно приближающегося Билла Блюм предупредительно поднял палец:
– One moment!
Затем он открыл свои карты и в досаде швырнул их на стол.
– Shit! – выругался он и повернулся к Биллу: – What happened? Take a seat.
– Я должен поговорить с тобой один на один! – по-английски сказал Билл.
– О'кей. – Блюм жестом отпустил своих партнеров. – Садись.
Билл сел и, как только трое картежников удалились в глубину ресторана, положил перед Блюмом сложенную вчетверо газету. На ее лицевой стороне была видна фотография.
– Что это? – спросил Блюм.
Билл ткнул пальцем в фотографию:
– Смотри. Это твой человек. Николай Уманский. «Русский герой».
– Неужели?! – весело изумился Блюм и взял газету.
Действительно, на фотографии, на фоне какого-то пляжа, стоял босой и полуголый Николай Уманский со спасенным им мальчишкой и его матерью. Большая статья под названием «Russian Hero Save a Boy's Live» подробно описывала это героическое спасение.
– Что это за газета? – спросил Блюм.
– «North Shore News». Маленькая местная газетенка под Бостоном. Выходит раз в неделю.
– А как ты ее нашел?
– Очень просто. Все наши газеты публикуют полицейскую хронику, особенно местную. Две недели назад, как только ты ушел от меня, я заказал в «клипс-сервис» всю такую хронику, связанную со словом «Russian». И на всякий случай все, что будет опубликовано про персону по имени «Umansky». Это же Америка, Зиновий, у нас все на компьютерах. Час назад я получил эту газету, позвонил в редакцию и выяснил, что твой герой живет у этой мисс Лэсли Шумвэй. А ее адрес дала мне справочная: 22 Пайн-стрит, Марблхэд. Райское место, кстати. Там высадились первые британские пилигримы. Ты будешь вызывать человека из России для этой работы? Или сам справишься?
Блюм внимательно посмотрел на Билла. Его лицо замкнулось, он сказал холодно:
– Это не твое дело. – Потом покрутил перстень на руке: – Тебе это будет стоить еще десять косых. Или – нового заказа.
– Что ты имеешь в виду?
– Прошлый раз ты сказал, что получил новый заказ.
– Да. Но в такой ситуации…
– Решай, – сказал Блюм. – Или еще десять косых за этого Уманского. Или мы делаем эту работу сами, а ты даешь мне новый заказ. Как?
Николай и его учитель английского пятилетний Джонни ехали верхом по лесной тропе, посыпанной древесной щепой и стружкой специально для конных прогулок. Малыш отлично сидел в седле, словно родился в нем, что почти так и было, поскольку его дед и бабка держали на северной окраине Марблхэда конюшню с дюжиной своих лошадей и еще дюжиной чужих, за постой которых им неплохо платили. А Николай болтался на лошади без всякого шика и постоянно терял стремена, отчего Джонни заливисто хохотал на весь лес. Но Николай все равно чувствовал себя английским принцем. Джонни показывал на деревья, небо, облака и говорил: «sky», «clouds», «there are clouds in the sky», а Николай повторял за ним с жестким русским «р» и «з», но малыш, как истинный сын своей матери – школьной учительницы, терпеливо исправлял:
– No! Not «zer ar», silly boy! Say: «there a'»… Нет, не «зер ар», глупый мальчик! Скажи: тсэ а'…
– Ю а' силли, нот ми! – обижался Николай.
– Oh, good! You speak good English! Repeat after me: there a'…
И вообще у них с Джонни с первого дня сложились прекрасные отношения. Поскольку в детстве у Николая не было никаких игрушек, он теперь запоем играл с Джонни его фантастическими самолетиками, кораблями, монстрами и «суперменами», которые трещали и стреляли лазерными лучами, водой и цветными желе. А во-вторых, Николай был прекрасным предлогом для Джонни часами смотреть телевизор: Лэсли считала, что детские передачи – лучшие учителя английского, в них на все лады и десятки раз повторялись одни и те же песенки и считалки.
Короче, жизнь у Николая была – лучше не загадаешь! С восьми утра и до трех дня, пока Джонни был в детском саду, а Лэсли учительствовала, он возился по дому – поливал и стриг траву во дворе, укрепил забор, починил гаражную дверь и желоба водостока на крыше, а в подвале обернул теплоизоляционной ватой трубы отопления, которые шли от котла совершенно голыми, из-за чего у Лэсли нагорало зимой под тысячу долларов за солярку. А кроме того, кухарничал: готовил борщи, гуляши и капустные солянки по рецептам того самого ресторана, в котором последние полгода просидел охранником… Благо, продуктов в этой Америке – завались, в магазинах полки ломятся. Когда Лэсли первый раз привезла Николая в супермаркет, ему просто плохо стало. И не потому, что он не представлял себе ТАКОЕ количество продуктов – сыров, колбас, мяса, овощей, фруктов, круп, рыбы, напитков, булок, джемов, сластей, приправ, кефиров и так далее, а из-за смертельной обиды: почему у них все есть – чистое, мытое, свежее, красивое и навалом, а в России – нет. Why? Ведь люди такие же! Ни лицом, ни глазами, ни фигурами – ничем они не лучше наших, русских. Ну – ничем абсолютно! Взять хотя бы эту Лэсли – ну, школьная учительница. И все. А у нее машина, домик, участок. Правда, дом от родителей. Но ведь у русских учительниц есть родители, а домов от них нет.
Хотя, если честно, такой учительницы Николай в России не встречал. Если днем, при Джонни, она была – само Его Величество Просвещение, читала сыну (и Николаю) невинные сказки про Питера Пэна и Винни-Пуха и с мужеством Жанны д'Арк ела русские борщи и макароны по-флотски, говоря Николаю «сэнк ю, итс риали гуд!», то по ночам она обращалась в бешеную и развратную любовницу. Конечно, Николай еще в России слышал, что нет баб развращенней школьных учительниц, но там ему не пришлось их попробовать, это был не его круг. Зато здесь, под Бостоном…
