Андрей Константинов - Гоблины. Жребий брошен
— И с соленым огурцом, — ехидно докончила Лида.
— В том числе. Скажешь, не имею право?
— Имеешь. Но только после того, как съешь хотя бы яичницу!
— Лидк, но ведь я действительно горю! А у меня привычка, она же — одиннадцатая заповедь: не опаздывай.
— Ничего страшного. Это как раз та привычка, от которой можно начинать потихонечку избавляться.
— А знаешь, что говорили по поводу привычек арабские мудрецы? «Тот, кто меняет свои привычки, уменьшает свое счастье». Вот ты думаешь почему я двадцать… двадцать с гаком лет не меняю спутницу жизни? Да потому что привык. И не хочу уменьшать своего счастья. Философия!
— Золотов, я тебя сейчас прибью! А ну-ка быстро сел и приступил к приему пищи!
— Яволь, мон женераль! — вздохнув, уселся за стол Золотов. В следующий миг перед ним была выставлена сковородка с дымящейся яичницей, щедро приправленной салом, сыром и зеленью. Василий Александрович покорно взялся за вилку и нож.
— Вот так-то лучше. Тоже мне, философ огуречный… Ольга-то будет сегодня?
— А як же! — с набитым ртом подтвердил Золотов.
— Привет ей передавай, что-то давненько она к нам не заглядывала. Как там у неё дела?
— На днях Дениску в лагерь пионерский… или как они сейчас называются?… отправляет. Сегодня с утра должны были на медосмотр поехать.
— А на личном фронте?
— Да, похоже, всё по-старому. Как на Западном, без перемен. Другое худо: настроение у нее в последнее время какое-то…
— Какое?
— Такое, знаешь… — задумался Золотов, — …словно бы чемоданное.
— Вот и слава богу! Наконец, и до нее дошло!
— Чего дошло?
— А то, что не гоже молодой, здоровой, образованной, симпатичной девке, да еще и с ребенком на руках, с твоими архаровцами хороводиться. Ладно сам, черт старый, всю жизнь по чердакам, подвалам, подворотням. Ширмачи, щипачи, форточники… Блатные, цветные… Тьфу, пакость… Но ей-то сколько можно голову дурить этой вашей «романтикой улиц»?!
— Ну, началось! — недовольно поморщился Василий Александрович. — Старые песни о главном… Я тебе сто раз говорил: Ольга — она настоящий опер. У нее — прирожденный талант к сыскному делу, способна ты это понять, или нет?!
— Нет, не способна. У женщины есть только один прирожденный талант — быть женой, быть матерью. А целыми днями по рынкам, по трамваям, да по помойкам за карманниками рыскать — это не талант. Это… это… самая натуральная дурь и блажь. И, кстати сказать, ее бывший муж… Володя, кажется?… такие вещи очень хорошо понимал.
— Потому и сбежал от них. Так, что ли?
— Не сбежал, а ушел! — уточнила Лида. — А ушёл, потому что ему нужна была женщина! А не баба с яйцами, в которую твоя Ольга обязательно превратится, если задержится в вашем богоносном заведении еще хотя бы на пару лет… И, к слову, это еще большой вопрос: кто от кого ушел. Лично у меня по этому поводу имеется несколько иная версия событий.
— Всё сказала? — слегка повысив голос, резковато поинтересовался Золотов. — Тогда теперь я скажу. Во-первых, мне неважно: кто в данном случае был инициатором развода. Но я твердо знаю, что этот ее Володя в первую очередь всегда думал о себе любимом, затем — о своем бизнесе, о своей маме, о Дениске и только где-то ближе к концу списка — о жене. Во-вторых, этой молодой, как ты говоришь, девке месяц назад стукнуло тридцать два. Думается, в этом возрасте человек вправе сам за себя решать — за кем в этой жизни таскаться и с кем хороводиться. И, наконец, последнее: в нашей стране, где сплошь и рядом бал правят исключительно пидоры, баба с яйцами — это далеко не худший вариант. Равно как и образ жизни… У меня всё…
С этим словами подполковник отодвинул от себя пустую сковороду и, уже расслабленно, сменив интонацию на примирительную, попросил:
— Лидк, будь человеком — кваску плесни, пожалуйста…
* * * * *
…На Юго-Западе Петербурга, кварталы которого ортодоксальные старожилы и за Питер-то не считают, троллейбус — весьма востребованный вид транспорта. После маршруток, конечно. Все дороги отсюда, так или иначе, ведут лишь в одну сторону — к метро. Вот именно туда сейчас и направлялись оперуполномоченный «карманного» отдела Ольга Прилепина и ее восьмилетний сын Денис.
В переполненном, утрамбованном под самое немогу телами троллейбусе места им, как водится, никто не уступил. Восемь лет — это вам не грудничок какой, своими ножками вполне постоит. Вот сплющенный со всех сторон Денис стоически и стоял. Устав смотреть в окно, пейзажи за которым были давно изучены вдоль и поперёк, он сосредоточился на сидящей перед ним дородной матроне и в какой-то момент, довольно громко, выдал:
— Тётя, у вас сумочка открыта. А карманники не дремлют.
Смутившись, Ольга недовольно шикнула на сына: мол, прекрати немедленно, стой спокойно. Однако матрона, спохватившись, закрыла сумку и с приторным умилением посмотрела на Дениса. Порывшись в стоящей на коленях сетке, она выудила пакет с сушками и приветливо протянула со словами:
— Спасибо, мальчик. На вот, возьми сушечек, угощайся.
Дениска смело цапнул пару сушек и деловито убрал их в карман.
— Вот и умница. Дома, с чаем попьешь. Любишь чай пить? — просюсюкала матрона.
— Чай не водка, много не выпьешь, — авторитетно прокомментировал восьмилетка.
Окружающие посмотрели на них с явным интересом, и Ольга, смутившись еще больше, назидательно прошипела:
— Денис, прекрати говорить всякую ерунду.
— Ма, а мы скоро придем? Я писать хочу, — не убавляя громкости, заявил дитёныш.
— Скоро. Терпи!
— А я не хочу терпеть.
— Что значит «не хочу»? Почему?
— Потому что терпила — хуже мента.
Окружающий народ уже откровенно похохатывал и теперь с любопытством смотрел не столько на ребенка, сколько на непутёвую мамашу, продукт воспитания которой отмачивает такие занятные корки. Злая раскрасневшаяся Ольга молча потянула сынишку-болтунишку на выход. Благо до метро они уже почти дотряслись.
* * * * *
Золотов приткнул свою «Шкоду» на милицейской парковочке на Захарьевской и, козырнув знакомому гаишнику, прошел к подъезду, рядом с которым красовалась внушительных размеров табличка «Милиция общественной безопасности ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области».
На входе, у «вертушки» постового, в ожидании разовых пропусков, как всегда, толпилось несколько человек. Заступившая на сутки прапорщица Татьяна, завидев Золотова, быстро разогнала страждущих и, приветливо улыбнувшись, вытянулась во фрунт.
— Здравия желаю, господин подполковник!
— Вольно! — подыграв, скомандовал Золотов. — Вот только господа, Танечка, они в Париже. А лично меня отныне устраивает обращение «дядя Вася» — скромно, категорично, и со вкусом.
— С дембелем вас, Василий Александрович. Если честно, завидую завистью лютой.
— Брось, чему тут завидовать?
— Как чему? Я, когда подумаю, что мне до двадцати календарей еще тринадцать лет и семь месяцев, так просто дурно делается.
— Знаешь, Танюш, лучше тринадцать и семь до пенсии, чем столько же — до собственных похорон.
— Да ладно вам, прибедняться-кокетничать. Вы у нас еще мужчина в самом соку.
— Тогда, скорее уж в собственном соку, — усмехнулся Золотов. — Ты сегодня во сколько меняешься? Заглянешь к нам, часиков в шесть?
— Посидим, поохаем?
— Вроде того.
— Обязательно загляну, — пообещала Татьяна. — В шесть не смогу, но вот часиков в девять…Чур, за мной — белый танец.
— В таком случае за мной — белое вино.
— Ну у вас и память, Василий Александрович, — искренне изумилась прапорщица.
— Да пока, слава богу, не жалуюсь…
Золотов миновал вертушку и направился к лестнице. Дождавшись, когда он минует первый пролет и скроется за поворотом, дежурная сняла трубку внутреннего телефона и набрала три цифры:
— Это постовая. Золотов приехал. Поднимается к вам. Встречайте
Василий Александрович привычно толкнул дверь кабинета и… от неожиданности застыл на пороге. Нет, конечно, в этот день он ожидал от своих подопечных какого-то сюрприза с подвохом. Но чтобы такого!
Народу в кабинете набилось человек пятнадцать. Выстроившиеся полукругом сотрудники на открытие двери отреагировали дружным гулом, восторженным свистом и аплодисментами. Посредине комнаты, на охапке накачанных гелием воздушных шариков, в подвешенном состоянии парил новенький кожаный рюкзак, стилизованный под «старорежимный кошелек» с застежкой сверху «крест-накрест». На спинке рюкзака золотой ниткой была вышита надпись: «Не все те Золотов, что блестят».
Степан дал отмашку, и народ — а-капельно и нестройно — затянул куплет самопальной песню на популярный мотив глубоко почитаемого Золотовым покойного Юрия Визбора.
