Олег Егоров - Правила игры
— Хозяин вас ждет, — молвил он, обращаясь исключительно ко мне.
— Почему?! — встрепенулась Вера. — Почему его?!
— Тебе, принцесса, лучше туда не ходить. — В голосе курда явственно прозвучало сочувствие.
Большего он ей не сказал, но Вера его поняла и так. Здесь все друг друга без лишних слов понимали. Кроме меня, разумеется.
Прокладывая путь, Хасан отдернул портьеру и пустил меня вперед. Неуютно я чувствовал себя, поднимаясь наверх и прислушиваясь к его ровному дыханию. Даже руку в карман опустил, хотя вроде бы перестрелки ничто пока не предвещало.
Библиотека Маевского и впрямь оказалась библиотекой: не пещерой людоеда и не пыточной камерой инквизитора.
Аркадий Петрович все так же стоял у окна, глядя на улицу. В профиль он был до странности похож на камбоджийского бунтаря-полковника из фильма «Апокалипсис сегодня».
— Ты где пропадал? — глухо спросил Аркадий Петрович. — Хасану пришлось твою работу делать. Подойди.
Готовый к любому повороту событий, но не к подобному, я направился на встречу с Маевским.
— Не ко мне, дурак! — остановил он меня на полпути. — К доске!
И теперь только я заметил накрытую фигурами шахматную доску посреди инкрустированного антикварного столика. Целая палитра чувств обрушилась на меня при виде знакомой с детства игры: гнев, робость, нетерпение и бог знает что еще. Я замер. Так, я помню, наш класс замирал в тревожном ожидании, когда безжалостный математик Пузырев Антон Ефремович вел карандашом сверху вниз по строчкам журнала: «К доске пойдет… Пойдет к доске… Угаров!» Вздрогнув, я медленно, словно двоечник, приблизился к этому гротесковому воплощению всех моих бед. «Вот ты какой, цветочек аленький!» — усмехнулся я, оценивая настоящую «партию смерти». Фигур на доске оставалось не более половины. Черные играли уже без ферзя, но с проходной защищенной пешкой в шаге от королевского поля соперника. Если они еще и владели правом хода, то белые почти наверняка обязаны были менять ее на свою королеву. Таким образом, белые, не обладая позиционным преимуществом, оказывались в проигрыше, ибо имели на одного офицера меньше при равном количестве прочих фигур.
— Ты видишь?! — Аркадий Петрович резко обернулся.
Оторвав взгляд от доски, я встретился с ним глазами и вдруг понял, что он сошел с ума. Маевский спятил — не было сомнений — в самом медицинском смысле этого слова. Если подобное называется обострением, то я не знаю, кого держат в психиатрических лечебницах под защитой стен, обитых поролоном или чем их там обивают.
— Это победа, Игорек! — Воспаленные его очи сияли адским пламенем. — Я купил его! Купил, как приготовишку! Как дилетанта купил! Он взял моего ферзя за слона и попался, висельник!
«Боже мой! — Я наконец сообразил, что происходит. — Он принимает меня за удравшего в Швейцарию Караваева! А слон-то, видно, тот самый несчастный референт, вчера увезенный из депутатской усадьбы! И Хасан, стало быть, сделал мою, Караваева, работу!»
Бесстрастный курд стоял в дверях, между тем как Аркадий Петрович, будто заведенный, кружил по библиотеке.
— Ничего! — бормотал он в лихорадке. — Ничего, ничего, Игорек! Жалко мою девочку! Жалко! Но столько лет, Игорек! Столько лет! Столько лет я этого ждал!
Вслушиваясь в его безумные бредни, я с ужасом догадался, что ферзь черных, отсутствовавший в списке «злого властелина», — собственная дочь Маевского Вера, которая еще каким-то чудом оставалась жива! Возможно, что Вершинин, так же как и его противник, понадеялся на исполнительность драпанувшего статс-палача! Возможно, он опомнился и сейчас, в эту самую минуту, по следам Веры идут убийцы, чтобы привести в исполнение приговор ее собственного отца!
— Хасан! — Я сжал рукоятку кольта в кармане. — Покажи!
Он понял меня без лишних слов. Похоже, я становился своим в этом доме скорби. Он понял меня, Хасан, и поманил за собой.
Покидая библиотеку, я обернулся. Маевский снова стоял у крайнего окна. Приступ исступленной эйфории сменился тупой прострацией.
За Хасаном я сошел на первый этаж. Минуя гостиную, он проводил меня в сумрачный чулан и за кольцо поднял крышку погреба.
— Ты первый! — сказал я.
Он кивнул и стал спускаться по приставной деревянной лесенке. Добросовестный служака, он умудрился натереть воском полы не только во всем доме, но и здесь. Соскальзывая со ступеней и содрогаясь от еще предстоящего зрелища, я последовал за ним в преисподнюю. Картина и впрямь оказалась не для слабонервных. Хасан — для этого ему пришлось согнуться в три погибели и протиснуться между рядами разнокалиберных коробок, я так понимаю, с продуктами питания — откинул крышку холодильной камеры наподобие тех, в каких мороженщицы держат свой товар, и смертельный холод пробрал меня до костей. Отрезанная, покрытая инеем голова референта лежала на леднике.
— Зачем?! — только и смог я поначалу выговорить.
Язык мой словно приклеился к стальным полозьям санок в сорокаградусный мороз.
— Хозяин велел, — равнодушно ответил Хасан. — Сказал, что это — белый офицер. Белые — враги. Он мне еще давно рассказывал. Белые против наших воевали.
— Нельзя же все так буквально понимать! — Подобный приступ отвращения и тошноты я не испытывал, даже когда «спецы» расстреливали пленных «духов» на глазах у односельчан.
Прикрыв ладонью рот, я опрометью кинулся вон из погреба. Но напрасно я надеялся, что хоть сегодня обойдется без крови. Поскользнувшись на вощеных ступеньках, я расквасил себе нос. Хорошо, носовой платок был с собой на этот раз. Не всегда такое бывает.
— Вера! — Прижимая к лицу платок, я влетел в комнату, где оставил накануне Европу.
Вера Аркадьевна отсутствовала, и пришлось мне возвращаться в библиотеку.
Диспозиция наверху основательно успела поменяться. Аркадий Петрович сидел на корточках, забившись в угол между книжными шкафами. Выставив перед собой локти, он затравленно озирался. Вера лежала посреди комнаты, свернувшись калачиком. Прежде я думал, что в обморок так не падают. Падают, оказывается.
Узрев на горизонте меня, отец Веры живо переметнулся на мою сторону.
— Игорь! Спаси меня, Игорь! — застонал он в ужасе. — Ты же сам ей инъекцию сделал! А теперь она пришла! Она за мной пришла, Игорь! В могилу меня потащит! В мать-землю!
Он вцепился в мои штаны мертвой хваткой. Отдирать его пришлось свободной рукой. Другую, с платком, я все еще прижимал к собственному разбитому носу. Не приди мне на выручку Хасан, я бы еще, наверное, долго пыхтел. Курд оттащил Аркадия Петровича и стал его успокаивать, напевая какую-то свою арабскую колыбельную.
«Вот, оказывается, что за казнь веселые шахматисты своим королевам уготовили! — Бросив платок, я взял на руки Веру Аркадьевну и поплелся вниз. — Передозировка наркотиков! Чего ж верней и проще?! «…Вот, Гамлет, мой платок; лоб оботри; за твой успех пьет королева, Гамлет!»
Оставлять Веру в доме я не решился.
— Вера! — с трудом и с мокрым полотенцем я привел ее в чувство. — Пора ехать, Вера! Едем отсюда скорее! Где дубленка?!
— А папа?! — Она стала вырываться. — Что с ним?! Я пойду к нему!
Зажав лицо Европы ладонями, я посмотрел ей в глаза:
— Вера, ты мне веришь?! Тебя имя обязывает!
Она, помедлив, кивнула.
И все. Оживший «харлей» вынес нас на улицу какого-то передвижника, и я погнал его, чуть ли не пришпоривая, кратчайшим путем через поселок.
Чувствовал я себя словно аквалангист, стремительно поднявшийся с большой глубины на поверхность и приболевший кессонной болезнью. Расстройство речи и помрачение рассудка — таковы ее признаки.
Расстояние до Петровско-Разумовского проезда я покрыл, должно быть, минут за пятнадцать. Заодно покрыл матом всех полоумных водителей. И их родителей тоже. «Харлей-эвидсон» Гены Раздорова я оставил дома за три от своего. Только оказавшись в своей комнате, куда Веру Аркадьевну пришлось нести, как невесту, на руках, я несколько успокоился и сам. Вера ни о чем уже не спрашивала. Я уложил ее на диван и прикрыл одеялом. Сам же сел на пол, прислонившись спиной к батарее отопления и положив рядом кольт. Батареи у нас в доме с воздушными пробками: еле теплые. Чтобы их раскочегарить, надо тазов пятьдесят воды в сортир вынести, сливая оную постепенно из батарейного крантика. Сил у меня на это не осталось. Да и ни на что другое.
«Пепел больше не стучит в твое сердце, — говорили гезы Уленшпигелю. — Сто тысяч семейств вследствие королевских указов понесли на северо-запад, в Англию, ремесла, промышленность, богатство нашей родины… А ты жалеешь тех, кто виноват в нашей гибели!» Написано было словно для меня. Жалел я в ту минуту Аркадии Петровича Маевского.
ГЛАВА 29
О ТОМ, ЧЕГО НЕТ И В ПОМИНЕ
Во всяком случае, для осязаемого мной большинства. По крайней мере, в моем обозримом настоящем. О морали. Сам я тот еще моралист, но, доведись мне, стоя на площади Белорусского вокзала в 13.30 18 декабря 1999 года, сочинять реферат «О морали», первую букву в его названии я написал бы прописью: «ноль». «Ноль морали», как единица человеческой активности. В отдельные периоды жизни мораль наша вследствие повышенной активности стремится к нулю и замерзает на шкале общепринятых ценностей где-то у критической отметки, не долетев до дна каких-нибудь несколько делений. Понять это и тем более объяснить нам, отставным гуманитариям, не под силу. Уклоняются от прямого ответа и представители точных наук. Вайс говорит: «Время такое». Какое такое время?!
