Анна Данилова - Призраки знают все. Рукопись, написанная кровью (сборник)
И он овладел ею, грубо, словно желая доставить ей боль за ту правду, которую она принесла в его дом вместе со своими слезами и воем. Он, всегда старавшийся поразить ее своей нежностью и лаской, пусть и наполовину разыгранной, теперь упивался своими не в меру резкими движениями, осознавая, что после него на ее теле останутся синяки, и, чего греха таить, от этого тоже получал удовольствие. Марина, как он теперь понял, очевидно привыкшая к подобному обращению (ведь не случайно по С. ходили самые невероятные слухи, касающиеся ее распутного образа жизни), даже не обратила на это внимание. В приливе злых чувств он просто отшвырнул ее от себя, когда все было закончено, и чуть ли не пнул ногой, когда увидел, как безразлична она ко всему, что происходит, и, возможно, даже не осознает, в чьей постели находится, но она и на это никак не отреагировала. Ее тихое «скотина» прозвучало как «принеси попить» или «пока». Она думала о том, чье тело теперь изучали судмедэксперты и заключения которых ждала чуть ли не вся страна. Хотя какое там могло быть сенсационное заключение, если ясно сказали – его зарезали.
Игорь не заметил, как очутился в ванной комнате. Ему было плохо. Выпитая водка и Марина, смешавшись, вызвали тошноту.
Он встал под душ. Сначала вода шла теплая, затем он добавил холодной и под конец уже, стиснув зубы, стоял под ледяным дождем, пытаясь таким образом прийти в себя. Что особенного, по сути, произошло, отчего ему вдруг стало так плохо? Узнал, что, помимо сотни других любовников, у Марины был еще и отец Кирилл? Главное, что у него здесь, в квартире, в сейфе лежит папочка с драгоценными листочками, которая стоит тысяч и тысяч долларов, и большое, необъятное облако близкой, уже очень близкой власти (если власть можно измерять облаками, а не всем небом)… И все же, уже выйдя из ванны и накинув на себя халат, он понял, что никаким душем ему теперь не спастись от СТРАХА (вот оно, необратимое леденящее словцо!) – истинной причины его душевного смятения и даже тошноты. Он элементарно испугался – не желая себе признаться в этом, – что и его когда-нибудь могут вот так запросто подрезать, как курицу… Или подстрелить, нацелив объектив оптической винтовки ему в сердце. Или в лоб…
Завернувшись в толстый махровый халат и подпоясавшись, он собирался было уже выйти из ванной комнаты, как руки его по привычке опустились в просторные глубокие карманы. Непонятный предмет, который он выудил из левого кармана, вызвал у него новый прилив дурноты… Это был большой золотой крест с крупной цепочкой, который мог принадлежать кому угодно, только не Берестову – он был ярым противником ношения подобных атрибутов так называемых «новых русских», которые таким образом демонстрировали свое богатство и принадлежность к определенному кругу людей, фантазия которых в трате денег ограничивалась покупкой «шестисотого» «Мерседеса» и отдыхом на Мальдивах. Хотя, с другой стороны, крест был слишком роскошен даже для бизнесмена: литая фигурка Иисуса Христа на кресте была выполнена столь мастерски, что даже Берестов, не искушенный в ювелирном деле, понял, что держит в руках произведение искусства.
В другом же кармане лежало что-то небольшое, неприятно-мягкое, холодное, к ужасу Игоря оказавшееся обрубком пальца, посиневшего, с бурыми пятнами засохшей крови…
Инстинктивно спрятав свои страшные и непонятные находки обратно в карманы и понимая, что в любую минуту в ванную без стука (а он не счел нужным ее запирать) может заявиться Марина, Берестов пошел на кухню – место, где его легкомысленная подруга проводила меньшую часть времени, – и перепрятал крест и палец в банку с чаем, которую засунул в шкаф, подальше от глаз, и только после этого вернулся в спальню, где с нескрываемым отвращением посмотрел на лежащую неподвижно на кровати Марину. Она не спала, а сосредоточенно смотрела куда-то в одну точку, и если бы возможно было увидеть ее мысли, то в спальне тотчас появилась бы фигура отца Кирилла – высокого красивого мужчины с черными с проседью волосами, одетого во все черное; кроме того, тишину нарушил бы его приятный гортанный голос, заставляющий тысячи людей затаив дыхание слушать его… Пожалуй, вот это бросающееся в глаза несоответствие величия отца Кирилла и образа распутной девки сдерживало Берестова от поспешных выводов, результатом которых мог быть их с Мариной разрыв: ну не верил он, что такой человек, как отец Кирилл, был связан с ней лишь сексуально. Хотя другой причины, по которой бы она так убивалась, он пока себе не представлял. Дочерью его она быть не могла, поскольку разница в возрасте у них была не такая уж и большая, родственницей – тоже, иначе бы она не смолчала, обязательно рассказала ему об этом. Вот и получалось, что Марина была отцу Кириллу именно любовницей. Даже если допустить невозможное – что Марину с ним связывали дела, какие-то финансовые обязательства, предположим связанные с его фондом, о котором ходило столько легенд, то все равно она бы так не рыдала, не такой она человек.
Берестов опустился на постель рядом с ней и взял ее безжизненную руку в свою. Даже сейчас, когда в нем боролось столько противоречивых чувств по отношению к этой женщине, он не мог не отдать должное ее роскошному телу, неувядающему и влекущему к себе всех мужчин (еще одно несоответствие – прекрасного тела и ее лживой, продажной сущности).
– И давно ты с ним? – спросил он, хотя в другое время непременно сказал бы ей что-нибудь ласковое, идущее если не от ума и сердца, то хотя бы от самой его мужской сути, с восторгом принимающей ее как женщину.
Марина подняла голову и, глядя на Берестова сквозь волну спутанных волос, горько усмехнулась:
– А разве сейчас это имеет значение? И вообще, разве тебе не все равно, с кем я сплю, ем, гуляю, пью, курю?..
– Но я не мог предположить, что такой человек, как отец…
– Хватит об этом. Ты получил то, что хотел, даже пнул меня, как бродячую собаку… Это ты из-за моей фамилии так относишься ко мне?
– Марина…
– Брось, Берестов, ты такой же, как все остальные, – словом, зверь. Я Марина Бродягина, но во мне куда больше благородных кровей, нежели у тебя…
Она несла полный бред, но только сейчас Берестов понял, что Марина, пока его не было, опорожнила бутылку. Она была пьяна, а потому у нее сейчас можно было выпытать все, что угодно.
– Ты была его любовницей?
Она ответила ему грубо, как только было возможно, после чего встала и, пошатываясь, направилась в ванную. Берестов же позвонил другу и, притворившись, что он только что приехал из Москвы и ничего не знает, спросил, что это за история с отцом Кириллом. То, что он услышал, заставило его иначе воспринимать случившееся с ним в ванной комнате. Многое тотчас обрело новый смысл. Он узнал, что убийца отца Кирилла похитил его большой нательный крест с цепью и отрубил безымянный палец вместе с золотым кольцом (вдова погибшего говорит, что кольцо не снималось, поскольку почти вросло в палец).
Когда Берестов положил трубку, ладони его были мокрыми. Он понял, что убийца отца Кирилла подкинул его крест и палец ему, Берестову, с тем, чтобы обвинить его в преступлении, а потому у Игоря оставалось не так много времени на то, чтобы избавиться от этих предметов, этих улик. Возможно, что люди, которым уже доложили о том, где находится крест, в пути и могут в любую минуту приехать и арестовать Берестова, остается одно – исчезнуть, раствориться, но перед этим сделать так, чтобы никто не смог найти крест…
Марина вышла из ванны. Если положить ВСЕ ЭТО ей в сумочку, незаметно, после чего дать ей возможность уйти, сумеет ли он тем самым обезопасить себя? Вероятнее всего, что нет. Ведь она выйдет из ЕГО квартиры, она – ЕГО любовница или для других просто случайная знакомая…
Мысли путались, а время летело. Марина молча одевалась в спальне. Она уже не плакала. Но ее словно и не было рядом, она была сейчас далеко, в пожелтевших от времени картинках, изображающих ее свидания с отцом Кириллом… «Будет ли она так же убиваться по мне, когда придет мой черед?» Берестов подумал, что нет, не будет. Она выпьет рюмку за упокой его души и ляжет в постель с другим. Она рождена для постели, для мужчин, для сладкой горечи этой невероятной жизни.
И вот тогда, в тот самый миг пришло озарение. Еще не вполне осознавая, в какую тину он погружается и как силен противник, пытающийся изо всех сил его утопить («Неужели ради того, чтобы подставить меня, он убил отца Кирилла?»), Берестов ворвался на кухню, схватил банку с чаем, в которой словно от боли звякнул крест, и вышвырнул ее в открытую форточку. Он жил на третьем этаже, под их окнами росли одичавшие вишни, в густых зарослях которых в ближайшие несколько часов навряд ли кто заметит жестяную банку с английской надписью «Эрл Грей»…
