Эдриан Мэтьюс - Дом аптекаря
Долгое прощание все же завершилось, и дверь за ними закрылись. Мы с Паралисом обменялись несколькими фразами на французском, после чего он любезно пожелал мне доброй ночи и с помощью слуги забрался в коляску.
Эстер еще раньше упоминала об этой странной личности. По ее словам, его речь становится порой столь же невнятной, как язык найденных в руинах Геркуланума рукописей. Он происходит из благородной испанской семьи и, будучи человеком эксцентричным, обладает широкими познаниями в самых разных областях. Он также играет на скрипке, пишет пьесы, знает латынь, греческий и немецкий, принципы медицины и еще одному Богу известно что. Однажды — иначе как мерзостью это и не назовешь — он якобы выкопал…
— У тебя нет продолжения? — спросил, нахмурясь, Майлс.
Рут покачала головой.
— Черт, хотелось бы узнать, что называли мерзостью в восемнадцатом веке.
Она поднялась, потянулась и потерла поясницу.
— Та девушка на картине… это ведь и есть Эстер, верно?
— Пока говорить рано, но все идет к тому.
— Получается, он воспользовался темной комнатой?
— Не знаю, возможно ли такое. То есть камера-обскура хороша для пейзажей. Пейзажи статичны. А люди постоянно двигаются: шевелятся, почесываются, ковыряют в носу, ходят пописать.
Рут села, скрестив ноги, как это делают портные.
— Но он ведь, не забывай, брал уроки у ван Амстела. Может быть, давай допустим такой вариант, ему удалось добиться прогресса.
Майлс скептически покачал головой:
— Хоуп спешил, требовал быстрого результата. Йоханнес сам об этом сказал. Времени у него практически не было. И мы с тобой хорошо знаем, что рисовать он не умел. Эй? Ты меня слушаешь?
— Извини, задумалась.
— Понимаю, на незнакомой местности заблудиться нетрудно.
— Спасибо за комплимент. — Она помолчала. — С другой стороны…
— С другой стороны, на руке пять пальцев, и все разные.
— Помолчи, ладно? Я лишь хотела сказать, что жизнь — это ведь смешение случайного и спланированного, и случайное иногда находит кратчайший путь.
— Как молния.
— Вроде того. Все это — пот, кровь и слезы — смешивается, и — бац! — тебя осеняет. Бьешься, стараешься, натираешь мозоли, и ничего не складывается, а потом махнешь рукой, плюнешь, расслабишься — и все вдруг становится на место.
— То есть достаточно одной брошенной спички, чтобы случился лесной пожар, но целый коробок, чтобы запалить барбекю.
— Примерно так. Йоханнес был умный и ловкий парень, но одной ловкости мало. Мы знаем, что он хотел сделать и что сделал — достаточно посмотреть на картину. Это все равно квантовый скачок. Не верится, что ему оказалось по силам такое. У меня есть чувство, что без итальянца там не обошлось.
— Дальше. — Майлс щелкнул пальцами и протянул руку за следующим письмом.
— Ты сказал, что люди шевелятся, и он говорит то же самое. Так, где этот обрывок? А, вот он. Майлс, прочитай.
А теперь, друг мой, вспомните мою комнату наверху, ту, где я растираю и нагреваю пигменты. Разве она не идеальна? Задняя комната есть не что иное, как зеркальное отражение передней, формы и пропорции одинаковы. Заполним светом переднюю (подойдет и окно на крыше), а заднюю погрузим во тьму. Остается только проделать в стене дыру и вставить линзу. Вот вам и камера-обскура! Предмет, помещенный в светлую комнату, отражается на бумаге в темной половине, а размеры его можно регулировать, поднося бумагу ближе или отодвигая дальше. Человек может или знать о методе, или ничего не знать. Его можно заманить в комнату хитростью и попросить, например, посидеть неподвижно или почитать книгу. А тем временем прилежный рисовальщик занят работой в соседней комнате. Да-да, я уже слышу ваши возражения. Согласен, трудности неизбежны. Но не кажется ли вам, что проект сей сродни безумию гения? Поаплодируйте же мне, Корнелис, черт бы вас побрал! И если моя дружба что-то для вас значит, приезжайте поскорее и все увидите.
После того как вы ушли сегодня утром, я набил трубку сладким табаком и залюбовался нашим творением. Как ни жаль было разбирать палатку, нужно сказать — линзам Долланда нет цены. Прекрасная мысль — установить на стене зеркало под углом 45 градусов. Беру назад все несправедливые слова, брошенные в адрес вашего друга Брукховена, — он настоящий мастер. Поставив стол к стене под зеркалом, я получаю изображение из соседней комнаты прямо на бумагу, пододвигаю стул, сажусь и принимаюсь за работу. Приходится немного отклоняться, чтобы не мешала тень от собственной руки, но с этим неудобством я готов смириться.
В начале второго солнце показалось в окне на крыше, и я получил возможность испытать свое изобретение. Поставил на стул в передней комнате лошадиный череп и вернулся в заднюю. Изображение на бумаге поразительно четкое и ясное. Я не Рафаэль и не Микеланджело, но за час получил рисунок, который вам и отсылаю. Что вы о нем думаете? Смею сказать, увидев столь качественное произведение в хорошей раме, многие из наших разборчивых горожан пожелали бы повесить его у себя на стене, да еще и заплатить. Илья тщеславен? К черту, Корнелис, — это не пустая похвальба! Закажу десть[20] бумаги, нет, больше! И стоит ли останавливаться на рисунке, спрашиваю я вас? Душа моя стремится вверх, уносится в чудесное воображаемое будущее. Разве нельзя таким же образом написать картину маслом? Образ можно спроектировать на дерево или металл, материал куда более ровный и гладкий, чем холст, и выполнить рисунок непосредственно на нем. Краску же нанести потом. Не так ли поступали Вермер и Каналетто? Не знаю.
Отец снова что-то заподозрил. Прошлой ночью, вероятно, услышав мои шаги, он поднялся и хотел войти, но я запер дверь. А вчера они с Гроотом упились до одурения, и мы вчистую разругались.
Я вышел подышать вечерним воздухом и даже не заметил, когда рядом остановилась коляска, в которой сидел тот итальянец, Паралис. Он предложил отправиться к нему на постоялый двор, и я с охотой откликнулся. Любопытно все ж узнать, что привело столь необыкновенную личность к скудным нашим берегам.
Вино, Корнелис, развязывает языки, и на постоялом дворе я открыл Джакомо (мы уже называем друг друга по именам) сердце. Да простит меня Господь. Он узнал то, что знали прежде только вы. Не называя имени, я рассказал ему, что томлюсь от страсти к молодой и прекрасной женщине, положение которой столь высоко, что только успех на поприще живописи может помочь мне завоевать ее руку. «О! — воскликнул он. — Если она столь же хороша, как дочь господина Хоупа, то я согласен с вами — это настоящая красавица!» «Почему, — спросил я настороженно, — вы подумали об Эстер Хоуп?» «Она напоминает рафаэлевского ангела, — ответил Паралис, — или статую Праксителя. Чтобы описать такую женщину, не хватит никаких слов. Только гений способен выразить ее очарование». И тут уж я не вытерпел. «Что ж, сударь, это она! По ней я сгораю, и пусть об этом знают все. Любовь моя тщетна, пока я сам не стану знаменит. Не знаю, зачем открываюсь вам, другу Хоупов, но я на пороге отчаяния, и положение мое столь безнадежно, что осторожность более ни к чему». Джакомо внимательно меня выслушал, а потом расхохотался так, что привлек внимание всех гуляк. Там сидели музыканты, и он позаимствовал у одного из них скрипку, вскочил на стол и заиграл какую-то дикую неаполитанскую мелодию, причем с таким жаром, что вскоре все, включая и меня, пустились в пляс. Признаюсь, друг мой, я уже не знаю, что и думать об этом весельчаке, который, похоже, одинаково легок в общении и с принцами, и с нищими.
1 февраля 1759 года.
Дорогой друг!
Только что получил ваше письмо и отвечаю в большой спешке. Аптека закрыта, потому что отец мой с плотниками сооружают новый прилавок, а я, как проклятый, сжимаю жизнь в бесценные часы, дарованные мне природой.
Сегодня утром мать позировала в спальне, пока я трудился в соседней комнате. Все вышло ровно так, как я и ожидал. Освещение было хорошее, линзы Долланда обеспечили чудесную четкость линий, и мать моя — спокойная душа, но рисовать ее — труд дьявольски тяжелый, поскольку мы, смертные, сотворены из плоти, дышащей и не знающей покоя до тех пор, пока Господь не облегчит нам тяготы земные, опустив последний занавес. К стыду своему признаюсь, что укорил мать, потом себя, а после попросил у ней прощения. Сцена получилась недостойная мужчины.
Ох, стыдно!
* * *Покатавшись по Сингелграхту, мы с Джакомо отправились в «Мусико», низкопробное заведение на Виллемстраате, которое содержит Гюйс ван Миракелен и где, если попросишь (и заплатишь), можно получить молодую даму. И столь откровенно ведется там торговля, столь мало делается для прикрытия позорного занятия, что на двери комнаты каждой девушки для удобства посетителей висит сделанный маслом ее портретик. Выполнены эти картины грубо, но мы развлекались тем, что сравнивали реальное с желаемым. Там же Джакомо признался, что накануне вечером ходил с Эстер на концерт. В карете он попросил разрешения поцеловать ее руку. «Почему же только руку?» — ответила Эстер и позволила поцеловать себя в губы. Признаюсь, я побледнел, услышав сей поразительный рассказ, но Джакомо, зная о моей страсти к девушке, заверил, что поцелуй был платонический.
