Николай Черкашин - Опасная игра
Стоп, стоп, стоп! Это же телефонная монета. А телефонная деньга нынче в цене. Пятиалтынные в Москве продают по пять сотен. Стоят парни у телефонных автоматов и демонстративно подбрасывают «пятнашки». Кому очень нужно позвонить, тот и полтысячи выложит. Ну, а я за двести продам. Только купите! Время к полудню и желудок оттягивает воистину свинцовая тяжесть голода…
Три таксофона на вокзальном дворе. Работает только один, у остальных срезаны трубки. Оглядываюсь — кажется, на сей раз никаких конкурентов. Подходит матрос-балтиец. Но у него монета есть… Кто следующий?
Хорошо еще, что не все таксофоны переведены в Питере на жетоны.
За этот час я здорово насобачился выщелкивать «пятнашку» ногтем, а затем ловить ее в воздухе. Но никто так ни разу и не приценился…
С нарышкинского бастиона Петропавловки бабахнула полуденная пушка. Есть хочется…
Самый мучительный голод именно в первые сутки. Потом он притупляется, потом, говорят, сосущее чувство исчезает и вовсе… Неподалеку закутанная лотошница орет визгливым голосом:
— Сосиски в тесте! Горячие сосиски в тесте! Кто забыл купить горячие сосиски в тесте!
Убил бы…
— Сосиски горячие, запеченные в тесте. В тесте запеченные горячие сосиски. Покупайте сочные сосиски в горячем тесте…
Вот зараза… Не выдерживаю. Ухожу. Стараюсь не смотреть на витрины ларьков и киосков бывшей Союзпечати, заваленные сникерсами, шоколадками, пачками кокосовых вафель, крекеров, печений…
— Сосиски в тесте!
Этот крик мне будет слышаться до конца дней…
В витрине ларька табличка: «Продажа телефонных жетонов. Один жетон — 500 рублей». Голодный мозг соображает быстро: «телефонный жетон» — это те же пятнашки. Только для того чтобы прикрыть вопиющий финансовый абсурд, когда пятнадцатикопеечные монеты продаются за пятисотрублевые бумажки, доморощенные менялы прибегают к столь привычным в нашей жизни эвфемизмам…
Протягиваю в окошечко свою находку.
— Возьмите за триста.
— А на фига?
— Продашь за пятьсот. Двести чистого навара.
Киоскер-атлет хмыкает, но монету забирает и выбрасывает три драные, переклеенные скотчем синие сторублевки.
Едва удерживаюсь от счастливого вскрика… Пусть «синенькие», «шуршат, а не деньги». Деньги, если на эти бумажки можно купить три куска хлеба!
Зажав выручку в кулаке, несусь в буфет. Пристраиваюсь в очередь… Меж столиков бродят все те же вчерашние «кусочники»… Но я — в очереди. Я покупатель! У меня есть деньги.
— Три кусочка черного! — небрежно бросаю я продавщице. Та вертит заклеенную сотню (страх сжимает сердце — неужели вернут?!) — швыряет ее в ящик с кучей кредиток и выдает мне на бумажном листочке — сервис-таки! — три тонюсеньких ржаных ломтика.
— Если можно, — добавляю я на сей раз как можно проникновеннее, — полстаканчика кипятка. Лекарство запить.
Последнее — излишне. Рыженькая еще не заезженная в конце смены девица выставляет мне картонный стаканчик с кипятком от щедрот душевных.
Запиваю свой хлеб кипятком с привкусом раскисшего картона и победно оглядываю «санитаров» буфетных столов. Пусть, как говорят американцы, «манки бизнес» — обезьяний бизнес — но ведь заработал же на хлеб, а не подбираю объедки. И еще заработаю — лиха беда начало.
Удача, как и беда, не приходит в одиночку. Брожу по вокзалу и вдруг — глазам не верю! — под уличной скамьей поблескивают две пивные бутылки — свежайшие, еще с остатками пены и дразнящим хмельным духом. Две бутылки! Целое состояние по нынешним временам. Почти буханка хлеба!
Ощупываю горлышки: без щербинок! Наверное, так радовались лишь жюльверновские островитяне, когда капитан Немо подбрасывал им необходимые вещи.
Бегу в буфет. Конечно же, — «не принимаем!» Искать приемный пункт? Где гарантия, что в этот уже поздний час он работает? Через полчаса закроется дежурная булочная.
Безысходность — мать озарения. Конечно же, бутылки надо продать тому, кто торгует пивом с рук, и продать за полцены. Тогда успею. Выискиваю в рядах «сручников» деда-пенсионера. Вот кому и сотенный навар — прибыль.
Долго щупает горлышки, смотрит на просвет, даже нюхает… Наконец укладывает их в портфель, бдительно отсчитывает две розоватые бумажки. Маловато, конечно, но рад и этому. Несусь в булочную на Невском.
Моя вожделенная буханка уменьшилась почти вдвое: но все же — триста граммов ароматного черного хлеба.
С остервенением волка вгрызаюсь в коричневый загривок полбуханки… Стоп. Надо оставить кое-что и на завтра. Боцманским ножом разрезаю кус пополам. Маловато, конечно… Но ведь это как посмотреть: по блокадным временам так это двойная норма хлеба.
Теперь самое время позаботиться о ночлеге. Настоящий бомж, он и под вокзальной лестницей выспится, и на багажной тележке, и просто на мраморном полу, как вон тот видавший виды не то цыган, не то почерневший от бездомной жизни бродяга — спит себе под батареей, завернув голову в куртку. Я пока так не могу…
Ничего путного, кроме ночевки в последней электричке, идущей в парк, за весь вечер так и не придумалось. В конце концов, пока нет сильных морозов, вполне можно покемарить и в неостывшем вагоне. Выбрать, какой натоплен получше…
Последняя электричка на Малую Вишеру уходила вопреки расписанию за полчаса до полуночи. Я узнал о том из случайно услышанного разговора перед табло и бросился на перрон — до отправления оставались полторы минуты. Конечно же, автоматические створки сомкнулись перед самым носом. В отчаянии — уходил мною облюбованный ночлег! — хватаюсь за рукоять последней двери. И, о чудо! Обычно запертая дверь в кабину машинистов поддается и я вскакиваю в служебный тамбурчик хвостового вагона. В кабине никого нет. Кондукторов хвостовых вагонов вот уже несколько лет как отменили. Я с трудом верю своему счастью: у меня свое купе, сюда не заглянут ревизоры, машинисты придут сюда только утром. Хочется сплясать танец удачи!
Любуюсь уплывающими огнями Питера, необычным видом сквозь лобовое стекло на убегающие мосты, рельсы, платформы. В кабине тепло и вполне достаточно места, чтобы вытянуться на полу во весь рост. Но ложиться на голый линолеум не хочется. Подстелить бы чего? Заглядываю во все углы — пусто. Хоть бы старую газету найти. Одна из причуд человеческой психики — нельзя ложиться на голый пол. Надо сломать какой-то культурный навык в себе, наработанный веками и предками, чтобы лечь на затоптанный пол. Но ведь сколько их лежит, людей-бомжей, по нашим российским вокзалам даже без символической газетной подстилки. Сколько же в них ломано-переломано.
Глупо сидеть, когда фортуна устроила тебе отдельное купе. На глаза попадается полотняный рулончик с названиями конечных станций. Вынимаю его из держателя, раскатываю на полу — чем не японское татами? Эх, не зря на Востоке говорят: лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше уснуть, чем лежать… Однако довольно жестко, да и дует понизу.
«Та-та-ми, та-та-ми» — громко отстукивают колеса, неприкрытые ни вагонным тюфяком, ни дорожной подушкой. Вот она формула нормального человеческого сна. Чтобы уснуть, необходимо, чтобы было темно (Т), тихо (Т) и мягко (М): ТТМ — татами. Пожалуй, и этого мало. В формулу нужно добавить еще одно «Т» — тепло. Тогда получается — ТТТМ, та-та-та-ми… Под этот перестук в мыслях и в ушах — отключаюсь.
Просыпаюсь от тишины и холода. Выглядываю в окно. Электричка стоит на запасных путях.
Который час? Надо было хоть часы себе оставить… По редким огонькам видно — глухая ночь…
Теперь я знаю, — человечество делится на три касты: на тех, кто спал хорошо, на тех, кто спал плохо и на тех, кто не спал вовсе. А все-таки я спал. И даже сон какой-то видел. Значит, из последней касты я перешел во вторую: плохо спавших, но все-таки спавших.
Начинался третий день питерского выживания…
* * *Кабина машиниста питерской электрички — не самое лучшее место для зимнего ночлега. Ноги задубели так, что и после десяти приседаний как чужие. Надо делать ноги в прямом и переносном смысле. Светает. В любую минуту могут заявиться машинисты. Растерев колени, а затем уши, что, по канонам тибетской медицины, сообщает телу особую бодрость, я выбираюсь в пассажирский салон. Право, здесь не теплее… Отжимаюсь между сиденьями. Делаю энергичную зарядку… Все-таки чуточку выспался, виски отпустило. Вот и первая здравая мысль: надо пройтись по вагонам, поискать пустые бутылки…
Я заглядываю под сиденья еще и с тайной надеждой найти забытый кем-нибудь кошелек. Ведь терял же я сам кошельки и в поездах, и в трамваях. Теперь бы в самый раз чей-нибудь найти. Было бы справедливо.
Но кошельки так просто в вагонах не валяются. Зато попадались брошенные газеты, пивные жестянки, обертки сникерсов, налепленная на стекло жвачка… Вообще, питерские электрички резко отличались от московских тем, что здесь ни разу мне не попались вспоротые и распотрошенные сиденья. Это укрепляло представление о традиционном превосходстве в культуре питерцев над москвичами.
