Вера Русанова - Туманный берег
- Елы-палы! - простонал тот. - Ну, блин, Груздева сюда надо! "Непривычный леворучный почерк", "непривычный леворучный почерк"!
- Ага, - согласно усмехнулся следователь и повернулся к Лиле:
- Она с рождения была левшой, так? Она всегда писала левой? С самого детства? И, понятно, владела ей куда лучше, чем правой? А значит, львенок должен был быть прорисован четко и без всяких неуверенных линий?
Она сжала ремешок сумки так, что побелели пальцы, и судорожно, навзрыд заплакала...
* * *
Надсадное дребезжание телефона все ещё отдавалось в её ушах, хотя трубка вот уже двадцать минут лежала на рычаге. Скрученный белый провод изгибался петлей. Алла наклонилась вперед и попыталась расправить петлю. Ничего не получилось. Тогда она откинулась на спинку дивана и допила воду из стакана. Всю, до капли.
По оконному карнизу, курлыкая, прогуливался толстый голубь. Прежде Алла их гоняла - её тошнило от одного вида засохшего голубиного помета на подоконнике. Сейчас вставать не хотелось. Голубь важно надувался, перья на шее переливались всеми цветами радуги, красный маленький глаз косил в комнату любопытно и злобно.
Она почему-то с самого начала почувствовала, что это - конец. Еще когда выходя из лифта, услышала, что в квартире звонит телефон. Но все равно бросилась к двери, нашарила в сумочке ключ, влетела в квартиру и, схватив трубку, "аллекнула".
Молчание длилось всего секунду. И, наверное, тогда она окончательно поняла: "Все!" Ничего больше не будет и ничего уже не нужно: ни российского сыра, купленного на рынке, ни новенького ещё набора американской косметики, ни постельного белья, ни ремонта в квартире - ничего...
- Алла? - спросил Вадим, словно хотел удостовериться, что это, действительно, она.
- Да, это я, - отозвалась она вмиг севшим голосом.
Он снова помолчал. Потом судорожно втянул в себя воздух: она слышала там, на том конце провода его странное дыхание.
А ещё через секунду он сказал:
- Я все знаю. И Лиля знает. Так что можешь не оправдываться. Ничего не говори, ладно? Ни слова. А я скажу... Олеськи я тебе, сволочь, не прощу никогда.
И все. Короткие мерные гудки, как сокращения сердца.
Алла положила трубку. Аккуратно, на рычаг. Вернулась в прихожую, разулась. Поставила босоножки на полку, подняла с пола пакет. Прошла с ним на кухню. Выгрузила в холодильник сыр, молоко, овощи и сосиски. Включила чайник. Вода забурлила.
Она босиком прошлепала в комнату, достала из ящика стенки ампулу, одноразовый шприц и упаковку таблеток. Снова заглянула на кухню, выдернула чайник из розетки и закрылась в ванной. Ей не было ни горько, ни страшно и почему-то казалось, что она знала. С самого начала знала, что это закончится именно так.
Знала ещё в тот день, когда стояла на окне в туалете студенческого общежития и просто смотрела вниз. В женскую уборную тогда ввалился пьяный Игореха Гараев с четвертого курса. Озадаченно остановился напротив кабинки, оглянулся на Аллу:
- А я туда, простите, попал?
- Не-а, - ответила она. - Тебе надо было подняться этажом выше. Это третий.
- Пардон! - Он икнул и посмотрел на неё с возрастающим интересом. - А ты чего это на окно забралась? У вас, госпожа, суи-ци-ди-а... суицидальние намерения, что ли?
Алла рассмеялась:
- Дурак! "Суицидальние". "Суици-ближние".
Тогда ей было просто хорошо. Очень хорошо. В комнате тусовалась толпа народа, а в туалете её никто не трогал. И можно было стоять на окне, и смотреть на темный асфальт, и на кошек, роющихся в помойных баках, и на шелестящие деревья.
Но именно тогда она впервые представила, а что если... И тут же отогнала неприятную мысль, потому что "если" просто не могло случиться.
Их первая (она тогда ещё не знала, что и единственная) ночь любви закончилась только четыре часа назад, и все тело приятно ныло. Алла чувствовал, что никаких "если" быть не может, что Вадим никогда её не бросит, и что именно с сегодняшнего дня начинается новый отсчет в её жизни.
Что было вчера? А ничего не было! Обычная массовая попойка. Только она случайно оказалась с ним рядом за столом и сразу от волнения стала давиться колбасой. Над ней все смеялись. А потом Вадим обнял её за талию, занюхивал водку её волосами, смеялся вместе со всеми и почему-то приговаривал: "Ох, Алка, какая же ты шальная и непутевая".
Ей нравилось слово "шальная". Оно было озорным и веселым. Она хотела быть шальной, а не пресно-скучной, как многие девчонки из общаги, которые постоянно прибираются в тумбочках и стенных шкафах, варят супчики, а на досуге учатся и вяжут. Наверное, поэтому она набралась смелости и сама подставила ему лицо для поцелуя, когда они вдвоем вышли в коридор покурить.
Потом уже все курили в комнате и, не желая злоупотреблять щедростью хозяйки помещения, деликатно тушили бычки прямо в тарелках с салатами. В то время, как та, зеленея от злости, навязчиво предлагала всем пепельницы. Потом уже никто ни на кого не обращал внимания, и Алла гладила бедро Вадима прямо под столом и осторожно ползла пальчиками по ноге все выше. Он не сопротивлялся, а она чувствовала себя шальной и красивой.
Потом она тащила его на себе в комнату, укладывала на кровать и расстегивала ремень на джинсах. Она нервно хихикала от волнения, а он в тон ей пьяно смеялся: "Алка! Погоди, Алка!.. Я же мужик, в конце концов! Я могу и перестать себя контролировать!"
- Ну, и не контролируй! - сказала она. - Кто тебя об этом просит?
Вадим вроде бы даже на секунду протрезвел, притянул её к себе, навалился сверху. Сетка кровати жалобно скрипнула...
Наутро, боясь ненароком выйти из образа "шальной" девчонки, Алла небрежно бросила:
- Кстати, то что произошло, ни тебя, ни меня ни к чему не обязывает. Давай так считать, ладно?
- Ну, давай, - согласился Вадим несколько удивленно. И она, захлебываясь счастьем и торжеством поняла, что он рассчитывал услышать совсем другое.
Окровавленную простынь она спрятала в шкаф, но девчонки все равно все поняли. Начали со значением тянуть: "О-о-о!" и так эмоционально обсуждать прелести гормональной контрацепции, что она, в конце концов, смеясь послала их всех к черту и убежала в туалет.
Там Алла и стояла на подоконнике, чувствуя, что запросто может сейчас взлететь. Туда и зарулил пьяный Гараев... "Суицидальные" "суиуиближние"... Тогда она впервые подумала, что если Вадим её бросит, она просто не сможет жить. Но подумала как-то абстрактно, представив свою будущую смерть в романтических тонах. Так в детстве она воображала себя умирающей на поле боя военной медсестрой или бросающейся в пучину моря принцессой...
Он, действительно, её не бросил. Не было ни слез расставания, ни тяжелых разговоров с желваками, перекатывающимися под кожей его щек, ни даже факта подлой измены. Он просто согласился с её предложением: "давай считать, что мы ничем друг другу не обязаны". Так же здоровался в коридоре общежития, так же дружески похлопывал по плечу, так же спрашивал: "Алка, как дела?"
Девчонки её жалели. Сначала выдумывали, что он просто "держит марку", а сам смотрит на неё "как-то по-особенному", потом предполагали: "Так ты же его считай послала? Ну, и какой мужик после этого унизится до того, чтобы начать за тобой бегать? Бокарев же у нас гордый! Ему же никогда никто не отказывал, и уж, тем более, не заявлял: "у нас с тобой ничего не было". Ну, не расстраивайся, Ал!" Дальше пошли стандартные утешения: "все мужики сволочи", "на фига тебе красавец?", "красивый муж - общий муж", "в сто раз лучше себе найдешь" и т.д. и т.п.
Потом Алла не могла понять, как жила эти годы. Кассета с Пугачевской песней "Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно" успела зажеваться на тысячу раз. "Не отрекаются любя!" - звучало высокопарно, но она ждала. И не отрекалась. Пока на его горизонте не появилась Олеся. Вот тогда она сказала себе: "Все! Конец. Девочка слишком красивая. Это, правда, все". Но все-таки не смогла отказать себе в удовольствии подойти к ним в ресторане и потом, оставшись наедине, намекнуть этой кукле с белыми волосами: "Вы его совсем не знаете". Заглянуть в её глупые синие глаза и подождать: догадается или не догадается, почувствует или нет, что у нее, у Аллы, тоже было все с примерным женихом: и скрипящая кровать, и его искривленное мучительным наслаждением лицо, и её ноги, вскинутые к самому потолку...
Как раз тогда у неё на горизонте появился Миша Шумильский. Невысокий, полный и кудрявый, похожий на ангелочка-переростка. У Миши водились деньги, он занимал хорошую должность в министерстве связи, но при этом был страшно экономным и обязательным.
Как-то у Аллы выдался неудачный день: ужасно болела голова, поднималась температура, а главное, не хотелось видеть Шумильского, до тошноты, до крика. Казалось, что если он прикоснется к ней хотя бы пальцем, её вырвет. Да ещё накатили воспоминания о Вадиме. Она сидела перед зеркалом в ванной и плакала, с раздражением думая о том, что сегодня Миша приедет обязательно, и надо будет выйти объясниться с ним, прежде чем он, наконец, уедет.
