Елена Михалкова - Пари с морским дьяволом
От воспоминаний ему не избавиться до самой смерти. Звериные морды, скалящиеся со стен. Обнаженный до пояса Саламат, перемазанный чем-то красным. И лежащий на полу хозяин. Руки разбросаны, рот разинут в безмолвном крике.
Саламат поет. Лезвие сверкает в руке. Он раскачивается, и Сене кажется, будто стены каюты раскачиваются вместе с ним. Вокруг шумит тайга, мчатся олени. Саламат поет. Кровь поет – его и чужая, Сеня слышит ее зов и сам хочет петь вместе с ними. Но с губ его срывается только вой, и этот звук приводит его в себя.
Нет никаких оленей. Нет никакой тайги. Над ними каменный свод, внизу плещется соленая вода.
Саламат отрывает глаза от распятого на полу Никиты. Смотрит в окно. Всего на миг они встречаются взглядами. А потом Сеню продирает такой ужас, какого он не испытывал никогда.
Чьи-то голоса шелестят в его голове. «Чужая смерть – всегда чья-то жизнь. Найди того, кто принес много смерти. В мире все уравновешено. Если все сделаешь правильно, он принесет много жизни».
Сеня мотает головой и затыкает уши, но голоса никуда не исчезают. «Человек должен быть сильным, ты возьмешь его силу и передашь нам». Шумит тайга, мчатся олени, древнее племя движется за оленями следом. «Где была кровь, прорастет мох, в нем созреет красная ягода. Береги этого человека, охраняй его до тех пор, пока не придет время».
Время пришло.
Саламат больше не глядит на него. Сверкает вскинутое лезвие. Перстни с блестящими камнями – голубым и желтым – занимают отведенное им место в жутком натюрморте. Сеня пятится, переваливается через борт… Темная вода вокруг – как лужа крови, он плывет из последних сил от проклятого корабля.
Месяц спустя. Квартира Макара ИлюшинаЗвонок вырвал его из сна.
– Макар, ты видел новости?
Илюшин зевнул и перекатился с одного бока на другой. За окном тараторил по подоконникам московский дождь, мелкий, но многообещающе вредный. «На неделю зарядило», – подумал Макар, а вслух сказал:
– Ты мне звонишь в восемь утра, чтобы обсудить новости? Там что, атомная война?
– Нет, гораздо интереснее. Будаева убили.
Вскоре Макар сидел у него.
– Жертвоприношение, – сказал Бабкин, разрезая на дольки яблоко. – Я от своих ребят знаю подробности. Никиту прикончил его собственный телохранитель. Ты не представляешь, как все это выглядело, когда… В общем, когда нашли яхту неделю назад. Кстати, они бросили якорь в какой-то пещере, можешь себе представить? Натуральная пещера! Громадная! Эх, жалко, меня там не было…
Илюшин оторвал хвостик от яблока и повертел в пальцах.
– Откуда известно, что это именно жертвоприношение?
– Во-первых, там все признаки обряда. Головы разных животных на стенах, рыбьи и птичьи внутренности… Травы всякие, свечи. Кровью начерченные знаки на полу и стенах. Кольца, отрубленные прямо с пальцами и пристроенные к какому-то рисунку. Наши позвали старичка, который специализируется на всяких ритуалах монгольских племен. Он глянул фотографии и подтвердил, что это сложные обрядовые действия. Говорит, что каляки-маляки на стенах, которые, между прочим, телохранитель не только будаевской кровью рисовал, но и своей собственной – это особые знаки перенесения жизненной силы. Я тебе примитивно очень излагаю, он куда подробнее все расписывал.
– А во-вторых?
– Навели справки о его телохранителе. Саламат Нуур, потомственный шаман очень маленького племени. Их там полтора инвалида. Ну, человек двести, от силы двести пятьдесят. Старичок всерьез утверждает, что Саламат пытался сохранить жизнь вымирающего племени. И для этого избрал Будаева.
– А что с остальными случилось? – быстро спросил Макар. – С теми, кто был на яхте?
– Двое охранников погибли еще во время шторма, – сказал Бабкин. – И судя по всему, это были те самые, которые напали на тебя. Одного смыло за борт, другой сломал позвоночник. Шошане и танцору очень крупно повезло: во-первых, они не покалечились, когда Никита направил «Одиссея» на таран, а во-вторых, Саламату они для его ритуальных дел не понадобились. Чокнутый шаман запер их в каютах, как и еще одного охранника, здоровенного такого лба, кажется, Василия Степанцева. А четвертый в эту самую ночь решил сбежать с «Одиссея» и случайно подглядел часть обряда. Его поймали неподалеку от границы. Между прочим, слюнявого и трясущегося. Он-то и рассказал, кто убил Будаева.
Илюшин выслушал все это в полном молчании.
– Его нашли? Саламата?
– Нет, исчез бесследно.
Макар не выглядел удивленным.
– Ты что-то такое подозревал? – прямо спросил Сергей.
Тот покачал головой.
– Нет. Но у меня было ощущение… сложно выразить… как будто он там по делу. В какой-то мере так оно и оказалось.
– А интереснее всего, – сказал Бабкин после долгой паузы, – что, хотя я не верю во всю эту фигню с жертвоприношениями и прочей мутью, ровно десять дней спустя после убийства Будаева вышло одно интересное постановление. Монгольские власти вдруг зашевелились.
– И что там?
– Разрешение круглогодичной охоты на оленей, выделение средств на развитие языка, организация ветслужбы, медслужбы… В общем, все то, чего они добивались долгие годы.
– Хоть какая-то польза от Никиты, – заметил Илюшин и выбросил оторванный яблочный хвостик в раковину.
Оба помолчали.
– А как там наш режиссер со своей боевой супругой? – спросил Макар.
– Бур ставит новый спектакль, ударился в работу. Кире, думаю, потребуется время, чтобы прийти в себя.
Макар легкомысленно отмахнулся от проблем Лепшиной:
– Приходить в себя она будет не в тюрьме, а остальное не так уж важно. Если бы Руденко, как собирался, заявил о захвате заложников, ее дела обстояли бы куда хуже.
– Если бы Руденко, как собирался, заявил о захвате заложников, – передразнил его Бабкин, – они с Яной сейчас были бы под следствием по делу об убийстве матроса. Руденко кто угодно, но только не дурак. А уж его бешеная жена – тем более. В их интересах соблюдать договоренность: они молчат про Киру, все остальные молчат про смерть бедолаги Антона.
Он потер лоб.
– Тебя что-то беспокоит? – поинтересовался Макар.
– На Киру мне плевать. Она никого не убила. Но Руденко остались безнаказанными, и мне это не по душе. Два покушения на убийство, одно убийство… И эта женщина продолжает наслаждаться жизнью.
Илюшин неожиданно расхохотался.
– Ты чего?
– Наслаждаться жизнью? Ты шутишь!
Бабкин непонимающе нахмурился.
– Серега, ты просто образчик наивности. Владимир Руденко получил болезненный щелчок по носу, оставшись без театра Аркадия. Он, победитель по жизни, остался в позорно проигравших.
– Допустим, а при чем здесь Яна?
– Но ведь это ее вина. Она дала Кире и Аркадию оружие против себя, когда убила матроса и вообще ввязалась в эту историю. Неужели ты думаешь, муж ее за это когда-нибудь простит? Нет, мой недальновидный друг. Никогда.
– Так ведь она его спасла от Киры!
– Это еще вилами на воде писано, решилась бы Лепшина напасть на Владимира или нет и чем бы все закончилось. А поступок Яны – вот он, уже совершенный. Так что, поверь мне, для нее интересная жизнь, к которой она стремилась, только начинается.
Дождь требовательно побарабанил по стеклу. Бабкин распахнул створку, но вместо свежести ощутил только запах неискоренимого московского смога.
Он вспомнил, как стоял за штурвалом бригантины, и вздохнул.
Год спустя. ГолландияНа верфи было шумно. Пронзительно кричали чайки, визг инструментов переплетался с их воплями. Муромцев прошел мимо работяг в комбинезонах, вдыхая самый прекрасный запах на свете – запах свежих опилок, смешанный с солеными брызгами моря – миновал доки и остановился перед стапелями.
Его уже ждали. Все были в парадной форме: и Артем, и Темир, и даже Нафаня. Вот только Козулин по-прежнему выглядел совершенно несолидно, и бороденка его бойко топорщилась во все стороны.
– Не соответствуешь! – упрекнул Муромцев доктора.
– Начхать!
– Отставить начхать! Шампанское где?
Старпом тотчас протянул бутылку.
Муромцев ударил о борт. Бутылка разбилась, послышались радостные хлопки, и он первый раз осмелился поднять глаза и охватить ее взглядом от клотика до киля, целиком.
Она была прекрасна. Высокая корма, украшенная резьбой, устремленные ввысь три мачты. Золотые доски корпуса соединялись стык в стык, подогнанные безупречно. Палуба глубоко прогибалась в средней части, как потягивающаяся кошка.
Маленькая, юркая, с великолепным парусным вооружением. Муромцев уже знал, что она будет маневренна и легка, послушна его руке, и что ей будет сопутствовать удача.
А значит, и ему.
Он произнес про себя ту короткую молитву, которой научил его Яков. Странноватая молитва, если только подобает так выразиться об обращении к господу богу нашему. Но Яков часто произносил ее с самым серьезным видом, и только глаза его смеялись – не поймешь, шутит или нет.
