Фридрих Незнанский - Отложенное убийство
Закрывая дверь в туалет, моргая ослепленными сонными глазами, Гарик увидел папу… нет, не совсем так: он почувствовал, что этот человек, который вышел в коридор, услышав, наверное, его босое шлепанье, — его папа. Даже в темноте его не спутать с мамой или с дедушкой.
— Папа! Что-то с дедушкой?
— С дедушкой все в порядке, — ответил Валерий Семенович, чувствуя, что готов простить сыну его легкомыслие за один этот вопрос. — Он не пострадал, хотя врачи говорят, что напряжение может сказаться в дальнейшем.
— А почему тогда ты не спишь?
— Никто не спит. Просто не может.
— Вы все волнуетесь? Из-за меня, да? А я-то дрыхну, как сурок! До чего стыдно… — Гарик даже заскулил, съеживаясь. Ну вот, снова из-за него волнуются, а он ведет себя, как малолетний балбес.
— Ну что ты, что ты! Спишь, и хорошо. Значит, организм требует. Пойдешь досыпать?
— Нет, я уже выспался. Со мной, честно, все в порядке. — С недоумением, словно ощупывая себя сверху донизу, Гарик понял, что он действительно выспался. Усталости не осталось и следа, руки-ноги сильные, хоть сейчас отправляйся на теннисный корт… на теннисный корт! У него вырвался какой-то неожиданный звучок, не то короткий смех, не то икота, не то рыдание, и отец внимательно посмотрел на сына, встревоженный этим признаком, что далеко не все в порядке — и вряд ли будет.
Включив свет в коридоре, мэр Воронин рассматривал сына, которого не видел, казалось, с незапамятных времен. Что-то резко изменилось в мальчике. Подрос? В его возрасте еще растут, но за ничтожно малый отрезок времени невозможно было бы достичь заметных изменений. Похудел? Пожалуй, да, но в пределах двух — пяти килограммов — не так уж много. На какой-то страшный миг Валерия Семеновича пронизала мысль, что Гарик поседел, но и это было не так, волосы остались того же неподдельного редкого цвета, что и у Алены. Такое впечатление, будто сединой подернулись его глаза… Сединой, пылью, недоверием к людям. Можно не сомневаться, урок осторожности пошел ему на пользу — насколько вообще кому-либо способен принести пользу такой жестокий урок. Не сделает ли он из пережитого опыта вывод, что верить нельзя никому, что вообще стоит пореже выходить из дому?
— Хочешь поговорить? — спросил Валерий Семенович.
Гарик дернул плечом:
— Не знаю… Наверное. Как-нибудь в другой раз.
— Как хочешь. Я тебя не тороплю.
Мэр Воронин собирался уже уйти к себе. Он тоже изменился за эти дни, а в эти сутки даже не успел побриться: было недосуг. Привычный свет из-под круглого абажура с желто-белыми разводами резко обозначал щетинистый, изрезанный овражистыми морщинами ландшафт его лица. «Бедный папа, — скорей даже не подумал, а ощутил Гарик, — из-за меня он так изменился». И, обуреваемый чувством вины, вскрикнул:
— Папа, не уходи! А… что я собирался тебе сказать…
— Ты случайно есть не хочешь?
— Да! — ухватился Гарик за предлог, чтобы подольше остаться с отцом. — Хочу, конечно! До ужаса! Как зверь!
— Предлагаю поставить чай, — подмигнул ему отец, как бывало раньше, — и поискать чего-нибудь съедобного в холодильнике.
— Маму трогать не будем. Пусть как следует отдохнет.
— Договорились!
Но Алена Борисовна, которая все равно, конечно, не смогла уснуть в эту ночь — ее радостное волнение перебивало химический напор снотворного, — привлеченная звуками разговора и, кажется, рыданий, заявилась на кухню в халате поверх кружевной ночной рубашки и с изумлением застала там сына и мужа, которые азартно поедали полузасохший сыр, по очереди обильно поливая его кетчупом. За ними, запрыгнув на табуретку, бдительно наблюдала кошка: сыр не входил в число любимых блюд Мурмызы, но она всегда интересовалась, что едят вверенные ее попечению люди. Электрический чайник, который только что отключился, источал густой пар, от которого запотели стекла.
— Аленушка, — пригласил Валерий Семенович, — присоединяйся к нам. Я тут Гарику рассказываю, как его разыскивали.
Гарик смеялся! Слегка неуверенно, пожалуй, как-то раздерганно, но это был смех, настоящий смех, а не рыдания, как померещилось Алене Борисовне за кухонной дверью, когда она, держась за витую ручку, сомневалась, входить или не входить. В ответ на смех сына Алена Борисовнй встряхнула головой и тоже улыбнулась.
— Эх вы, мужчины! — сказала Алена Борисовна, согнав с табуретки Мурмызу, досадливо мяукнувшую на прощание. — Только полюбуйтесь на них! Навалились на старый сыр, когда в доме полный холодильник еды. Неужели трудно по-человечески сварить себе сосиски?
Они еще сварили сосиски, которые понапрасну остывали и разбухали в маслянистой воде, пока все трое то плакали, то рыдали, то начинали спорить и ругаться, то кидались обнимать друг друга. И внезапно обнаружилось, что говорить о том, что пережито, не так уж трудно — когда есть рядом человек, который слушает…
Они еще простились с прошлым во второй раз, на следующий день — без смеха и слез, корректно, с суховатой деловитостью. Это произошло, когда мэр Воронин и его жена вместе с директором ЧОП «Глория» подводили итоги проделанной работы вместе с размером суммы, которую должен получить Денис Грязнов и его доблестные сотрудники. Рядом с родителями присутствовал Гарик: это была не только воспитательная мера — мэр и его жена посчитали, что сын должен еще раз поблагодарить своих спасителей. Высокий рыжий молодой человек принял благодарность и пожал руку Гарику, серьезное лицо которого доказывало, что он перестал быть ребенком.
— Не только меня благодарите, — сказал Денис. — Что я? Я осуществлял общее руководство, а наши ребята рисковали жизнью. Вот Макс, наш компьютерщик, — это да. Не знаешь ты, Гарик, что он совершил ради твоего спасения! Буквально пожертвовал собой…
27 февраля, 15.10. Андрей Масленников
— Значит, гражданин Масленников, никак не угомонитесь? Даже в СИЗО интригуете? Сапина вот под пересмотр дела подвели: если бы не вы, следствие ни за что не догадалось бы, что он и есть главный киллер. Теперь ему за все хорошее грозит пожизненное заключение.
Андрей Николаевич Масленников сидел напротив Турецкого на привинченном к полу стуле, который сегодня представлялся особенно жестким и неудобным. Возможно, ощущение проистекало из того, что Масленников никак не мог отыскать выгодного для себя положения, словно тело потеряло способность приспосабливаться к неожиданно изменяющимся условиям: он то и дело ерзал, и Турецкий уж было подумал, что Кремень, которому все равно нечего терять, готовит новое покушение — на сей раз впрямую, рассчитывая задушить следака собственными руками. Вряд ли ему это удалось бы, но рисковать не особенно хотелось. На всякий случай за спинкой стула возвышался вызванный из коридора звонком охранник. Однако предосторожность была излишней: о покушении на следователя Андрей Николаевич больше не мечтал. Стоило ему узнать о том, что Сапин пойман, силы его покинули. Он обмяк, словно лишившись внутреннего стержня, и походил теперь не на камень-кремень, о котором напоминало его погоняло, и не на пень, который лишь самая здоровенная буря способна выворотить из земли… Скорее всего, как ни обидно, в этом нынешнем состоянии он походил на кисель — ненавидимое им блюдо, которым столько унылых лет пичкала его ненавистная жена…
Неожиданно свалившееся на голову благополучие значительно изменяет точку зрения человека на различные жизненные обстоятельства. Неожиданно свалившееся несчастье — тем более ее изменяет. Глядя в лицо следователя, который имел право торжествовать победу, но смотрел не торжествующе, а строго, с упреком, Масленников внезапно вспомнил жену. Не горничную-массажистку, восточное имя которой он так и не сумел запомнить и потому звукоподражательно окликал то Асенькой, то Анкой, — нет, свою первую и настоящую жену, которая родила и растила ему сыновей, которая вникала в его неприятности на работе, которая терпела его дурное настроение и, как могла, подчинялась его сексуальным потребностям. Ее-то имя он никогда не забывал. Ее звали — почему звали, ведь если женщина бросает мужа, это не обрекает ее автоматически на смерть? — то есть ее зовут Надя. Надежда. Он раздражался ее недалекостью, но дурой она никогда не была. Ее оптимизм не был слюняво-идиотичен. В ней просто всегда обитала надежда — на то, что тучи рассеются, и их семейный очаг, в котором угли слабо краснеют сквозь золу, осветит неожиданно прорвавшийся луч солнца.
«Я не туда направил свои силы, — пришел к невеселому выводу Андрей Николаевич. — Я платил не тем людям — и не в той валюте. Я пользовался не теми женщинами. Я совсем не того хотел. Если бы можно было все изменить… но в том-то и штука, и вся подлость нашей жизни, которая слепо движется, как дождевой червь, всегда вперед, и только вперед, что ничего никогда нельзя изменить».
