Станислав Родионов - Долгое дело
Вопросов к вам нету, а совет бы не помешал. Космос, телевизоры, полиэтиленовые мешочки, но, видать, есть кое-что и повыше.
Уважаемая гражданка Широбокова! Находясь в напряжении, скорее всего, ваше сознание догадалось о деньгах по каким-то косвенным признакам, которых оно в спокойном состоянии не замечало.
Возможно, Рябинин ничего бы и не заметил, не будь этих тонких усиков-каемочек. Крупные скулы блестели загаром спокойно, глаза не метались, широкие плечи стыли от упрятанной в них силы. И вот только усики-каемочки дрожали на губе, словно он нервно принюхивался к далекому и опасному запаху. Почему нервничает теперь, когда допросы и очные ставки уже миновали?.. Впрочем, именно теперь, когда миновали очные ставки с допросами и принималось решение о судьбе этого двадцатитрехлетнего парня со смешной фамилией – Копытко. – Я же никого не убил и не избил, – выдавил он тем странным голосом, который идет от двух смешанных желаний: сделать его просительным и в то же время не потерять мужского достоинства.
– Шел по улице пьяный, выражался нецензурно, – в тон ему ответил Рябинин.
– Сколько ходит пьяных...
– Намеревался папкой ударить собачку.
– Не ударил же.
– Потому что вмешался милиционер, которому оказал сопротивление.
– Какое там сопротивление! Хотел вырваться да убежать...
– Погон ему сорвал.
– Не хотел же! Он меня простил...
Копытко переживал – усики начали дрожать на какой-то высокой, натянутой струне. А за дверью переживала, уж неизвестно на какой струне, его жена с трехлетним ребенком. Копытко слегка изменил голос, добавив в него просительности:
– Я с детства закален честным трудом...
Характеристика это подтверждала.
– Жалоб, кроме поощрений, не имел...
И это было правдой.
– В поведении я тактичен, говорят, что теленок...
Свидетели рассказали.
– Я обо всех людях гуманного мнения...
Возможно.
– Не подумайте, что ваши слова равносильны метанию бисера в известной ситуации. Я на всю жизнь просветлел.
В это Рябинин верил – его убедило не только поведение Копытко на следствии, но и бурное собрание тех рабочих, которые просветлят кого угодно. Сейчас Рябинин занимался мучительством, скрывая от Копытко свое решение о передаче его на поруки – тем самым рабочим. Но пусть помучается, пусть запомнится на всю жизнь. Это вместо суда.
– Занят? – Петельников заслонил дверь, словно та была из двух досочек.
– Заходи-заходи, – обрадовался Рябинин. – Гражданин Копытко, учитывая совершенные вами действия, вашу личность и раскаянье, я передаю вас на поруки.
Копытко постарался скрыть обдавшую его радость, засушивая лицо, но усики-каемочки подскочили к носу и там остались.
– Спасибо... Я не подведу.
Он выскочил в коридор, где мгновенно рассыпался тихий женский смех. Рябинин тоже улыбнулся – и следователь может принести радость.
Петельников сел с чуждой ему усталостью:
– Как отсрочка?
– Я пошел к заместителю прокурора города и все рассказал. Он улыбнулся, расспросил про Калязину и подписал мое постановление. А у тебя что?
– Допрашивал продавщицу молока. Ничего, кроме неизвестного мужчины, который поднимался на цистерну за молотком.
Рябинин кивнул, показывая, что этот факт интереса не представляет, но к сведению принят.
– Меня начинает интриговать вот что... Калязина, кроме работы, ни с кем не общается и не встречается. В магазин ходит раз в неделю. А?
– Наверное, чтобы не навести нас, – предположил Рябинин.
– На кого? И в то же время я чувствую, что она встречается со всеми, кто ей нужен, и кипит в гуще своей жизни.
– Завтра ее приведут, – сказал Рябинин, не оставляя сомнений, что завтра все кончится. – И сразу обыск.
Они помолчали, отмежевывая один разговор от другого. Рябинин протер очки. Петельников смотрел, как он протирал свои очки. Тихий перерыв вышел слишком долгим – он был не нужен, такой длинный перерыв, потому что серьезного разговора вроде бы не ждалось.
– Ты хочешь что-то узнать? – спросил Петельников.
– Ну, если тебе хочется что-то сказать, – улыбнулся Рябинин.
– Мне хочется сказать, но лучше ты спроси, чтобы я знал, что говорю именно то, что тебе хотелось бы узнать.
– Как твоя фантастическая женитьба? – спросил Рябинин о том, о чем ему не хотелось спрашивать, но инспектор ждал этого вопроса.
– Вчера ходил за грибами... Бродил-бродил, ни черта нет. Собрался домой и сел отдохнуть – у моих ног стоят два боровика, здоровые, как валуны. А вокруг маленькие.
– Интересно.
– Тогда я вспомнил народное выражение: старый гриб женится на молодой поганке.
– Стало еще интересней.
– И тогда я, сидя на мху, сочинил поэму. Вот послушай:
Приснилася грибу-боровику
Сыроежка из густого бора.
Но откуда знать ему,
Что она любит мухомора.
– Неплохо. Пошли в журнал "Советская милиция".
– Если ты не разбираешься в поэзии, то я расшифрую аллегорию. Гриб-боровик – это я. Сыроежка – это Светлана Пленникова. А мухомор – это некий Жорик, которого я однажды пресек за спекуляцию пластинками.
– Ну а если прозой?
– Прозой будет выглядеть так: я просил руки Светланы Пленниковой, и мне в оной руке отказано.
– Почему же?
– Говорит, боится меня и всегда будет бояться. Говорит, мне нужна не она, а заслуженная артистка, ученая женщина или, в крайнем случае, врач-терапевт.
– А она не глупая, эта Светлана Пленникова.
– Зато я выгляжу дураком.
– Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для нее слишком хорош, – улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.
– Опять домашнее одиночество, – вздохнул Петельников.
И промелькнуло, исчезая...
...Личность всегда одинока, потому что ей нужно отыскать тоже личность...
– Приходи к нам, – медленно сказал Рябинин, который обычно частил.
Инспектор повел взгляд в его сторону, но этот взгляд, неспешный и вроде бы незрячий, так и не встретился со взглядом Рябинина, убежав куда-то на пол, под тумбы стола. И от туда, от тумб стола, Петельников взметнул громадный полиэтиленовый сверток и бережно опустил перед Рябининым:
– Передай Лиде, одни боровики.
– Только с условием, что придешь их есть.
– А был бы женат... Разве бы отдал?
– Вадим, чтобы жениться...
– Знаю-знаю, нужна любовь.
– Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребенка...
– Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.
– И ты бы на ней не женился, потому что не любил.
– Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.
– Да, ты никого не любишь.
– Никого, – подтвердил инспектор. – Но откуда знать ему, что она любит мухомора.
Его взгляд опять лег было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушел в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание – запах, который нашел щелочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?
И промелькнуло, исчезая...
...Личность на пенсию не уходит – на пенсию уходит должность...
– Вадим, а в чем, по-твоему, есть смысл жизни? – спросил вдруг Рябинин, задетый чем-то промелькнувшим.
Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.
– Смысл жизни? Быть всегда молодым.
Рябинин ждал чего-то другого, поэтому отозвался не сразу:
– А быть молодым... для чего?
– Сколько я себя помню мне всегда хотелось все переделать по-своему.
– Причем тут молодость?
– Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.
– А если такого желания и не было?
– Тогда не было и молодости.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмется отчего-то сердце, как от ночного стука в форточку. Это – время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся...
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.
– Весь день из рук все валится. – Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.
– Устала?
– Нет, плохая примета...
Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях – там, где подспудно и всегда что-то таилось, – он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.
